Как получилось, что ведущие американские университеты стали вотчиной леваков

Конституция США 1787 года закрепляла не демократическое, а республиканское политическое устройство, заимствованное у флорентийских авторов эпохи Ренессанса и английских Вигов XVII столетия. В центре внимания отцов-основателей находились не отдельный человек и не «нация», а совокупность институтов, направленных на сохранение свободы и автономии сообщества посредством системы сдержек и противовесов. Важную роль в этой системе играли элиты, достаточно подготовленные интеллектуально и духовно для служения республике. Избирательная система предоставляла (и предоставляет сегодня) именно штатам, как самостоятельным политическим единицам, а не населению в целом возможность отправлять в коллегию выборщиков наиболее образованных и свободных и материально независимых представителей своего сообщества. Соединенные Штаты были основаны на идее принципиального неравенства, существующего между необразованными массами и немногими оптиматами, берущими на себя ответственность за благополучие и свободу окружающих.

Воспроизводство элиты осуществлялось традиционным для Европы образом, а именно: при помощи классического высшего образования, направленного вовсе не на подготовку узких специалистов, – напротив, оно заключалось в обстоятельном знакомстве и рефлексии по поводу ключевых тем европейской истории и культуры. Речь шла о формировании джентльмена, призванного воплощать в политической жизни идеалы иудео-христианской цивилизации. Конкретная профессия была следующей и совсем необязательной ступенью образования – значительная часть обучающихся могла позволить себе не работать.

Эта образовательная модель отражала особенности традиционного, докапиталистического мышления, которое во второй половине XIX века вошло в противоречие с изменениями в общественной структуре, вызванными интенсивными темпами индустриализации. Фатальным событием стала война Севера и Юга, в идеологическом плане представлявшая собой столкновение Старого и Нового порядков: первый пал под тяжестью экономических интересов промышленников Севера. В политическом смысле эти интересы требовали новой интерпретации общественного устройства. Наступала эпоха демократии и массового человека – пролетария, оторванного от своей земли и своей истории. Вполне по Марксу окончательное экономическое порабощение трудящихся сопровождалось усилением акцента на их свободном участии в демократическом процессе.

Для университетов это означало постепенный слом традиционной образовательной модели, опирающейся на представление о необходимости воспроизводства целостной картины мира, основанной не столько на новейших открытиях в области естественных наук, сколько на устойчивом наборе классических дисциплин. Своеобразным связующим элементом выступала теология, предоставлявшая универсальную меру ценности любого знания. Религиозная ортодоксия, ради сохранения которой, кстати, и был создан в 1636 году первый в Америке колледж – Гарвард, давала элите единые ориентиры. Однако этот консервативный подход оказался совершенно неуместен в рамках новой политической культуры, все чаще апеллировавшей к интересам, прихотям и особенностям индивида. Томас Элиот, оценивая новую действительность в Америке, писал: «…тон в США задают недоразвитые массы. Наши полуобразованные, самоуверенные граждане могут делать все, что им нравится, читать все, что им нравится, мыслить настолько дурно, насколько им нравится, и воплощать в жизнь умственную и моральную тиранию, которая им по душе».

Именно такие граждане были нужны индустриальному капитализму. Университеты расширяли круг программ, все больше внимания уделяя прикладному обучению. Колледжи стремились урвать лакомый кусок, отняв у политехнических училищ изрядную долю ресурсов. Все это позволяло, в свою очередь, политикам-популистам говорить о глубоко демократическом характере американской государственности, о необходимости преодоления власти элит, об открытии университета массам.

Капитализм в США развивался в сторону постепенного переплетения интересов и операционных структур крупных корпораций, финансового сектора и государства: уже война Севера и Юга показала готовность власти вступить в союз с промышленным капиталом против регионального сопротивления централизации. На место федеративной системе элит в США приходит уже прекрасно знакомый европейцам, но доселе неизвестный Америке Левиафан национального государства. Этому новому, невиданному по своим масштабам политическому чудовищу требовалась интеллектуальная поддержка, которую могло предложить только академическое сообщество.

С момента своего зарождения в средневековой Европе университеты сохраняли изрядную степень идейной и финансовой автономии, возможной благодаря принципиальной позиции академической корпорации и активному частному финансированию. Усиление роли национального государства в XX веке, сосредоточение в его руках огромных материальных ресурсов повлекли за собой «предательство интеллектуалов». Осознав масштаб возможностей, открывающихся тому, кто обслуживает интересы суверена, многие с радостью отказались от своего независимого статуса.

В США процесс «огосударствления» академического мышления наиболее интенсивно развернулся при Ф.Д. Рузвельте. Политика этого президента, направленная на «урегулирование» рынка, была поддержана многими молодыми преподавателями, увидевшими в союзе с властью возможность воздействовать на социальные процессы и пристроиться поближе к государственным финансам.

Университет и раньше оказывал влияние на общество через воспроизводство характерного этоса правящего класса, однако материальное положение профессуры зависело не от способности удовлетворить запросы рынка труда, но от сохранения элитарного характера образования, существовавшего для тех, кто мог позволить себе потратить несколько лет на чтение античных классиков. Однако в тот момент, когда университет перестал быть «закрытым клубом» и превратился в социальный лифт, он оказался наводнен людьми из совершенно иных социальных слоев, прекрасно понимавшими, что их союзниками может быть только ориентированное на массы государство. «Публичные интеллектуалы» с кафедры поддерживали вмешательство государства в жизнь общества в целом и университета в частности.

Таким образом, в первой половине XX века американский академический истэблишмент по своим взглядам был гораздо ближе к левому спектру политической мысли, чем это может казаться постсоветскому человеку. Значительная часть интеллектуалов открыто поддерживала СССР. «Маккартизм» и «охота на ведьм», над которыми так часто издевались в советской прессе, представляли собой обоснованную, хотя и неудачную по форме попытку защитить американскую цивилизацию от коммунистической угрозы, исходившей не столько от большевиков, сколько от американской же интеллигенции. Стремительно левевшая университетская среда постепенно вытесняла на периферию тех, кто придерживался классических взглядов на минимальное государство и максимальную свободу рыночных отношений. «Прогрессивно мыслящие» студенты, желавшие идти в ногу с социалистическим временем, предпочитали слушать профессоров, поддержавших политику Рузвельта и обильно цитировавших модного в ту пору на Западе Джона Кейнса.

Чтобы осознать степень левого уклона в США 30-х и 40-х годов, достаточно сравнить судьбы двух интеллектуалов, эмигрировавших туда после прихода к власти в Германии национал-социалистов: Людвига фон Мизеса и Герберта Маркузе. Ведущий теоретик свободного рынка Мизес с трудом находил средства к существованию в «капиталистических» Соединенных Штатах – его взгляды попросту не были интересны университетам. Условие, на котором Университет Нью-Йорка согласился предоставить Мизесу возможность преподавать, состояло в том, чтобы заработную плату профессору обеспечивал частный меценат! Этот меценат и содержал Мизеса до конца его дней.

В то же время Герберт Маркузе – один из наиболее ярких и радикальных представителей так называемой Франкфуртской школы неомарксизма – получил преподавательскую позицию в Колумбийском университете, затем в Гарварде, Брандейском университете, а впоследствии в Калифорнийском университете в Сан-Диего. При этом Маркузе вовсе не пытался замаскировать свои левые взгляды в рутине учебных курсов – он активно участвует в зарождающемся студенческом движении и становится ведущим теоретиком культурной революции 1960-х благодаря своей фрейдо-марксистской работе «Эрос и цивилизация».

Хорошо известная в России Анджела Дэвис вместе с рядом других левых радикалов специально переезжает в Сан-Диего, чтобы писать диссертацию под руководством Маркузе, лично участвовавшего в захватах зданий кампуса и других подобных акциях.

Никакого сопротивления со стороны академического сообщества деятельность Маркузе не встречала – наоборот, попытки местных консервативных групп поставить под сомнение желательность участия Маркузе в обучении юношества наталкивались на яростное сопротивление коллег профессора, и не только американских. Политический интернационал к этому времени уступает место интернационалу левых интеллектуалов – когда администраторы университета Сан-Диего попросили у Ж.-П. Сартра дать рекомендацию для назначения Маркузе на должность профессора, французский философ-коммунист ответил: «Зачем вы спрашиваете у меня о Маркузе? Разве вы не знаете, кто он?»

Однако студенческая культурная революция 1960-х так и не переросла в революцию политическую. Тысячи интеллектуалов, участвовавших в уличной политике, осознали, что протест захлебнулся, американский пролетариат не вышел на баррикады. Необходимо было найти способ продолжения борьбы – и американские левые вновь обратились к работам европейцев. В частности, французский теоретик марксизма Луи Альтюссер – убивший собственную жену, присоединившись тем самым к марксистам-практикам, – предоставил в распоряжение радикалам свою теорию «государственных аппаратов».

По мнению Альтюссера, классический марксизм излишне упрощенно преподносит механизм реализации господствующим классом своих интересов. Репрессивный государственный аппарат, призванный сдерживать разрешение экономических противоречий с опорой на штыки и пули, вовсе не является эффективным механизмом закрепления господства: прямое насилие скорее свидетельствует о серьезных недостатках в организации принуждения. Если бы на пути последней революции стояли только полицейские кордоны, революция эта уже давно свершилась бы.

По-настоящему эффективны так называемые «идеологические государственные аппараты» – семья, церковь, школа, университеты, функция которых состоит в формировании типа сознания, попросту не содержащего в себе идеи восстания. Именно внутри этих, казалось бы, неполитических институтов воспитываются готовность подчиняться и страх радикальных преобразований. А значит, революция возможна в обществе, где институты эти будут «перепрограммированы» или разрушены изнутри. Именно эту стратегию и взяли на вооружение американские левые, инициировав масштабное проникновение идеологии в систему образования, где они могли воспитывать новых борцов с капитализмом за счет государства или состоятельных родителей, готовых платить значительные суммы за обучение детей в «классических» учреждениях.

Это вторжение не встретило серьезного сопротивления со стороны государства. Пока левые не начинали настоящую революцию, их существование играло на руку системным политикам – усиление социальной критики предполагало все большую необходимость государственного вмешательства в жизнь социума. Стратегия «мирного сосуществования» капиталистического государства и его радикальных критиков с конца 1960-х только набирала обороты и действует безотказно до сих пор.

В 1980-е американская интеллигенция начинает осваивать «французскую теорию», открывшую новые горизонты борьбы, направленной на пересмотр представлений об истине или отказ от самой возможности вести о ней речь. Всякое познание объявляется зависящим от историко-социальных условий становления познающего субъекта, то есть для белого предпринимателя (угнетателя) и черного получателя пособий (угнетаемого) не может быть одной правды. Задача прогрессивного профессора состоит не в получении и передаче объективного знания о мире (или, не дай Бог, ценностей европейской культуры), а в том, чтобы встать на позиции угнетаемого и трактовать мир в его интересах.

Концепция «системного расизма», выработанная в недрах университетов и означающая принципиальную невозможность точечного исправления политической системы США, основанной на белом превосходстве, дала возможность продолжать перманентную освободительную борьбу, в которой проигрывают только производительные члены общества. В этой борьбе левой профессуре помогает… конечно же, государство! Ведь перераспределение «награбленного белыми угнетателями» возможно только при помощи налогов. И только при помощи полиции можно принуждать частное учебное заведение принимать не лучшим образом подготовленных, зато расово неблагополучных абитуриентов. Взамен государство (и не только в США) приобретает замечательный электорат. Поэтому у капитализма сегодня два врага: государство и интеллигенция.

Администраторы от науки в России последних 30 лет активно искали зарубежные примеры, на которые следовало бы ориентироваться при переходе от советской, идеологически нагруженной педагогической модели к образованию, отвечающему запросам современного общества и рыночной экономики. Резонно, что в поиске решений бывший советский человек стремился заглянуть за океан, в страну заветного капитализма – Соединенные Штаты Америки. Однако стоит с сожалением признать, что США сегодня – последнее место, где следует искать избавления от травм коммунистического опыта.

Автор – к.ю.н., научный руководитель Центра республиканских исследований