Промышленное пиратство в Китае – не воровство, а идеология

Этот сюжет – один из ключевых в англосаксонской геополитической повестке. Риторика постоянно нагнетается, а технические проблемы превращаются в вопрос морального выбора между силами добра и вселенским злом. И, надо признать, делается это все весьма успешно: вера в то, что китайцы только и могут, что бессовестно воровать западные технологии, заваливая весь мир пиратской продукцией, укоренилась довольно глубоко и чуть ли не повсеместно.

Между тем это довольно наивный взгляд на древнейшую цивилизацию, одним из столпов которой всегда был гибкий этноцентризм. Более того, еще относительно недавно никакого китайского промышленного пиратства вообще не было. Всё началось после того, как в 2001 году страна вступила в ВТО. Тогда это преподносилось как эпохальное достижение уходящей клинтоновской администрации.

Тяжелые переговоры шли целых 15 лет. Китайский премьер Чжу Жунцзи сказал, что за эти годы его «черные волосы совсем поседели». Только в ноябре 1999-го на очередном раунде в Пекине удалось наконец согласовать с США взаимные уступки, касающиеся в том числе прав интеллектуальной собственности. Американские переговорщики, Шарлин Баршефски и Джин Сперлинг, на радостях тут же бросились звонить президенту. Единственным укромным местом, которое смогли найти дамы, оказался женский туалет на первом этаже министерства торговли КНР. Сам Клинтон тогда находился с официальным визитом в Анкаре и в тот момент был в душе, но тут же ответил на звонок, чтобы лично выслушать важную новость.

В Китае слово «пират» означает обычного морского или речного – вроде наших ушкуйников – разбойника. А применительно к товарам и коммерческим практикам это нейтральный технический термин, который используется как калька с английского. Зато очень популярно слово «шаньчжай». Оно означает «укрепление в горах», что-то вроде нашего острога. Изначально острог – это частокол из заостренных кольев (от слова «строгать»), позднее – само укрепление с тыном, и только с конца XVIII века так стали называть огороженную тюрьму. Шаньчжай не обязательно стоит в горах. Это может быть любое труднодоступное место. Например, гигантские плавни, образуемые поймами и дельтами больших рек и озер. Испокон веков в непроходимые заросли бежали лихие люди, сбивавшиеся в разбойничьи ватаги.

Впервые слово «шаньчжай» встречается в классическом китайском романе XIV века «Речные заводи». Речь в нем идет о жизни и приключениях 108 «благородных разбойников», в начале XII века поднявших мятеж на северо-востоке Китая. События разворачиваются на фоне политических перипетий того времени, когда покровительствовавший даосам император Хуэйцзун учинил гонения на буддизм. Так что герои – не разбойники с большой дороги, но, скорее, партизаны, борцы за правое дело, поборники справедливости, защищающие слабых и обездоленных. В общем, такие китайские Робин Гуды. А сам роман считается первым произведением в жанре «уся» – фэнтези в стиле восточных боевых искусств, оказавшим огромное влияние на современную массовую культуру. Уся – это мастер ушу, странствующий «рыцарь», виртуозно владеющий оружием и в одиночку побеждающий бесчисленных врагов. Правда, по законам китайского жанра герой, как правило, погибает.

Долгое время слово «шаньчжай» оставалось редким. Но в 2000-х оно начинает все чаще встречаться уже в новом значении: товары-клоны, сделанные в китайских мастерских. Но это не пиратские фабрики, клепающие безликие копии, а очаги сопротивления, где трудолюбивые китайцы творчески перерабатывают идеи и адаптируют технологии, делая доброе и полезное дело. И шаньчжай стал символом этих процессов, возможно, потому, что первые такие производства появились в городах северо-востока, расположенных как раз в дельтах рек: Шанхай на Янцзы, Шэньчжэнь с Гонконгом и Чжухай в эстуарии Жемчужной реки.

За счет экономии на НИОКР и постановке на производство китайские производители стали предлагать широкий ассортимент перелицованных зарубежных товаров, в первую очередь мобильных телефонов. Многие помнят причудливые китайские модели конца нулевых годов, низкое качество которых с лихвой компенсировала их дешевизна.

В 2008-м на государственном канале КНР был показан документальный фильм про шаньчжай-мобильники, что вызвало настоящий бум. По данным Google, который тогда еще работал в Китае, «шаньчжай» стало самым популярным поисковым запросом в стране. А в 2012-м слово включили в обновленное издание академического словаря современного китайского языка. Сейчас, правда, оно используется не так часто, как раньше. Это связано и с изменениями в промышленной политике КНР, и с тем, как государство и сами китайцы видят свою роль в мировой экономике. Но оно продолжает нести мощный мировоззренческий заряд.

Потому что шаньчжай – это не только дешевый ширпотреб. Помимо шаньчжай-товаров есть шаньчжай-культура – промышленная эстетика и культура потребления (в том числе продуктов кустарного производства и ремесленных промыслов), опирающаяся на национальную самобытность и ориентированная на массовый эгалитарный спрос. Может быть шаньчжай-песня, шаньчжай-фильм, целые артели пишут шаньчжай-картины – художественные копии произведений западных мастеров. Эта культура широко распространена в китайском медиапространстве, где западные селебрити сильно уступают местным знаменитостям, и вовсе не потому, что в стране забанены американские соцсети. Есть шаньчжай-бизнес – хозяйственные практики и коммерческие схемы, связанные с обходом административных препон и «недружественного» регулирования в сфере прав интеллектуальной собственности. А некоторые западные авторы пишут даже о шаньчжай-идеологии, рассматривая учение Мао как своего рода шаньчжай-марксизм.

В определенном смысле шаньчжай действительно идеология. На китайский понятие «идеология», придуманное французскими философами XVIII века, переводится как «форма осознанности». В китайском понимании клонирование западных технологий и продуктов осознается не как воровство или разбой, но как форма креативного сопротивления, тесно связанная с национальной культурой и восстановлением исторической справедливости за годы колониальных унижений, о чем китайцы никогда не забывают.

А вот у американцев, как водится, очень короткая память. Они забыли и то, что само слово «янки», скорее всего, связано с голландскими пиратами-контрабандистами. И то, как еще до революции колонисты ничтоже сумняшеся воровали оборудование и технологии из метрополии. Хотя стоит признать, сама Англия вела себя совсем не по-джентльменски и вовсю применяла санкции, чтобы ограничить развитие промышленности в колониях. Так, «Закон о шерсти» 1699 года прямо запрещал создание шерстяных мануфактур в Новом Свете и переезд туда опытных мастеров (заодно под раздачу попала и Ирландия). А в 1756-м британская Торговая палата вообще запретила вывозить в колонии любое промышленное оборудование. Даже Адам Смит в «Богатстве народов» отмечал, что такие меры есть не что иное, как «уродливое клеймо рабства», которое ставит на американских колонистов «необъяснимая жадность производителей и торговцев их собственной [европейской] отчизны».

Впрочем, до Войны за независимость вопрос стоял не слишком остро. Многие вообще полагали, что промышленность Америке не очень-то и нужна. Так, Джон Дикинсон, один из отцов-основателей и «Золотое перо Революции», в «Записках пенсильванского фермера» писал: «Это страна плантаторов, фермеров и рыбаков, а не промышленников». Но когда в 1775 году прозвучали первые выстрелы в Лексингтоне и Конкорде, промышленный вопрос стал вопросом жизни и смерти. И тут же началась экспроприация английских технологий. Ее идейным вдохновителем выступил Бенджамин Франклин, который никогда не признавал европейский подход к патентам и даже подавал личный пример, отказываясь от прав на свои изобретения. При этом он проводил четкую грань между частной собственностью, подлежавшей безусловной защите, и интеллектуальными правами. Последние следовало охранять только внутри суверенной юрисдикции, но не распространять на них трансграничный протекционизм. Таким образом, именно Америка, пройдя путь от мятежного самоуправства до идеологического и юридического обоснования государственного технологического пиратства, стала пионером в этом деле.

И уже после победы на полях сражений между США и Англией развернулась полномасштабная технологическая война. Влиятельная «Пенсильванская газета», например, прямо заявляла: промышленное оборудование настолько важно для страны, что «республика имеет полное право [по своему усмотрению] использовать европейские изобретения». Янки развернули настоящую охоту на технологии, машины и специалистов, знавших, как собрать, запустить и эксплуатировать ценное оборудование. Не только в Англии, но и в других европейских странах работали целые группы таких охотников, не гнушавшихся подкупом, воровством и контрабандой. Некоторые истории вполне могли бы послужить канвой увлекательного приключенческого романа. Воровали не только оборудование: американцы придумали параллельный импорт и приняли закон, по которому они могли безвозмездно использовать любые европейские произведения, хотя от всех остальных требовали охраны работ американских авторов.

Были в Англии те, кто считал, что нужно принять реальность и строить с бывшей колонией взаимовыгодные связи. Один из них – министр иностранных дел Чарльз Фокс, не скрывавший проамериканских симпатий во многом из-за своей оппозиции Георгу III. Но политику Британской империи определял не он, а озлобленные меркантилисты, руководствовавшиеся уже не столько защитой реальных экономических интересов страны, но, как писал в своей докладной записке граф шеффилдский Джон Бейкер Холройд, тем, что нужно примерно наказать колонистов и «показать им разрушительные последствия их дурацкого курса на независимость».

Как еще две с половиной тысячи лет назад сказал Екклесиаст: «Нет ничего нового под солнцем». И всё так же «восходит солнце и заходит солнце». Разве что нет уже той Британской империи, над которой оно когда-то никогда не заходило.