Иногда она без особой причины поднимается по лестнице на второй этаж. Проходит по коридору мимо комнаты сына, заглядывает в спальни дочерей. 40-летняя Северин Мехо ложится на кровать рядом с белым плюшевым зайцем. На мгновение закрывает глаза. Она не может понять, как получилось, что в родительском доме осталась только одна из двух дочек — 15-летняя Кенза и почему Сара покинула их.
Девушка в черном
О Саре в этой комнате мало что напоминает: плюшевый заяц, перевод Корана, молитвенник и руководство, в котором описывается, как мусульманской женщине надлежит производить гигиенические процедуры. Это потрепанная брошюра в розовой обложке с небольшими иллюстрациями. Глава 3 посвящена чистке ушей.
В коробочке лежат красный лак для ногтей, тушь для ресниц и блеск для губ, но скоро будет два года, как Сара в последний раз красилась. Два года назад Сара, которой тогда едва исполнилось пятнадцать, перешла в ислам.
11 марта 2014 года она уехала из Франции, чтобы примкнуть к сирийским джихадистам. Где именно она находится, в какую именно террористическую группировку влилась, родные не знают.
В тот день отец, как всегда, подвез ее на автомобиле до железнодорожной станции в Нарбонне. Оттуда она обычно ездила на поезде в школу в соседнем Каркассоне. На записи, сделанной камерой наблюдения, видно, как 17-летняя Сара в 7 часов 44 минуты стоит на платформе в Нарбоне: две сумки через плечо, белые джинсы, белые кроссовки. Голову покрывает черный хиджаб. Последние кадры Сары на французской территории тоже сделаны камерой наблюдения — в аэропорту Марселя. Во второй половине дня она вылетела в Стамбул, оттуда на следующий день — в Антакью, к турецко-сирийской границе.
Северин Мехо разложила распечатанные снимки с камер видеонаблюдения на обеденном столе, рядом последняя фотография Сары, сделанная матерью. Девочка с ног до головы одета в черное: джильбаб — цельная одежда до пола с широкими рукавами и хиджаб. Сара улыбается, у нее мягкие округлые черты лица.
«Пока она не уехала, я даже не знала, что происходит в Сирии. Для меня это была далекая страна», — говорит Северин, проводя рукой по фотографии; ее ногти обгрызены и имеют форму узких полумесяцев. Зато теперь она буквально помешалась на новостях: где именно ведет бои «Исламское государство», где Запад наносит воздушные удары по террористам? В гостиной постоянно работает телевизор, иногда она даже на ночь не выключает радио.
Убежать на войну
В тот мартовский вторник Сара не вернулась вечером домой. Семья обратилась в полицию. На следующий день полицейские пришли уже со снимками с камер наблюдения — они реконструировали маршрут Сары. Задав несколько вопросов, они ушли, забрав с собой компьютер и планшет Мехо.
Два дня спустя у Северин Мехо звонит мобильник, на дисплее отображается неизвестный номер. Она настолько взволнована, что передает телефон своему старшему сыну Джонатану. Это Сара. Она просит родителей не беспокоиться. «Я вышла замуж за Фарида, воина. Ему 25 лет, он из Туниса».
— Где ты? — спрашивает Джонатан.
— В Сирии, — отвечает сестра.
Еще она говорит, что защитит своих родных, хоть все они и неверные. И кладет трубку.
Ее мать называет себя атеисткой. Отец Камель Мехенни мусульманин; он родился во Франции, в семье француженки и алжирца.
Но Мехенни не ходит в мечеть, пост в Рамадан соблюдает не строго. Сидя за столом рядом с женой, он говорит: «Мы воспитывали наших детей без привязки к религии. Держаться вместе было для нас важнее веры».
Отец — высокий мужчин со спокойным характером и сильными руками. В последние несколько лет он перебивается случайными заработками. В регионе высокая безработица. «Мы должны были что-то заметить», — говорит Мехенни. Эти слова регулярно повторяет и его жена.
Они живут в двухэтажном желтом доме в пригороде Нарбонна, название которого просили не печатать: 8 тыс. жителей, вокруг виноградники Лангедока. Дикий виноград вьется у входа в дом, в саду стоит пластиковый бассейн. Повсюду висят семейные фотографии в рамках.
Казалось бы, нет ничего, что могло бы заставить 17-летнюю девушку сбежать отсюда. Но Сара долго готовилась к своему бегству. Радикализация ее взглядов происходила постепенно, на глазах у родных.
Религия и одежда
Подобно болезни, развивающейся медленно, но неуклонно, экстремизм поражает юных французов. Ее течение может варьироваться, но всегда проходит определенные стадии.
По разным оценкам, в Ирак и Сирию приехали или едут около тысячи граждан из Франции — больше, чем из любой другой европейской страны.
Целые семьи оказались втянуты в джихад, включая сотни юных француженок. Многие из них выходят замуж за боевиков, воюющих на границе Сирии и Турции. Ведь коль скоро девушка сочетается браком и беременеет, ей будет труднее бежать. В число террористических формирований, осуществляющих вербовку во Франции, входят «Исламское государство» и «Фронт ан-Нусра».
«Они целенаправленно ловят в свои сети молодежь. Юношей — для одних целей, девушек — для других», — говорит Дуния Бузар, уже 15 лет занимающаяся проблемой радикализации французских подростков.
Бузар 50 лет, она антрополог, специализируется на религии и начала изучать феномен самозваных воинов Аллаха, еще когда в министерстве внутренних дел Франции называли такие случаи единичными. В 2006 году она написала книгу на данную тему, своего рода руководство по воспитанию для родителей. Она предвидела такую радикализацию французских подростков, говорит она. И ей жаль, что она не ошиблась.
В солнечный осенней день Бузар сидит в парижской брассерии и каждую минуту сбрасывает звонки на мобильнике. Сегодня она входит в узкий круг советников министерства внутренних дел. Весной, когда случаи с тайным отъездом несовершеннолетних участились, Бузар создала горячую линию для родственников. Каждую неделю за консультацией обращается в среднем по пять семей. Но с недавних пор бывает и так, что звонят девчонки-подростки. Они спрашивают, как быть, если кто-то из подружек перестал ходить в кино и пользоваться косметикой и начал кутаться в просторные одеяния.
В случае с Сарой тоже все начиналось с этого. А потом девушка перешла в ислам. Когда она рассказала об этом родителям, Северин Мехо решила: ничего страшного, дочь просто интересуется верой отца. Потом Сара начала регулярно совершать намаз, сначала дважды, а позже и пять раз в день. Затем она сменила облегающие джинсы на длинные платья, перестала выходить из дома без хиджаба и выщипывать брови.
Застав свою дочь за прилаживанием хиджаба, Северин Мехо сказала: «Сара, религия — это то, что ты носишь в своем сердце. Ты не должна показывать ее всем». Сара парировала: ты «неверная», «нечистая», не тебе об этом судить.
Между ними все чаще стали случаться конфликты, за столом не прекращались споры. Родители запретили дочери выходить из дома в полном одеянии. Они боялись, что на Сару могут напасть антиисламисты. Поэтому она часами просиживала дома за компьютером.
— Мы должны были этому помешать, — говорит мать.
— Мы не заметили, как все далеко зашло, — вздыхает отец.
Однажды к Саре, когда та по скайпу общалась с одной из «сестер» и просматривала фотографии убитых детей, незаметно подкралась 14-летняя Кенза. «Такие вещи тебе видеть незачем», — сказала Сара и быстро закрыла страницу.
«Три четверти завербованных росли в семьях атеистов»
Количество подростков, увлекшихся радикальными идеями и ушедших из дома, во Франции стремительно растет, с января 2014 года к Дунии Бузар обратилось свыше 140 семей. Раньше, говорит Бузар, радикализация затрагивала преимущественно бедные и необразованные слои. Часто на войну против неверных уходили иммигранты из исламских стран. Сегодня ситуация изменилась. «Три четверти завербованных людей росли в семьях атеистов», — говорит она. Но среди них есть и дети родителей-христиан и даже иудеев, в основном из среднего, а иногда и из высшего класса. Родители работают учителями, госслужащими или врачами. Бузар даже вспоминает о случае со студенткой элитного университета. Похоже, все больше французских девушек грезят джихадом. Благодаря интернету и соцсетям индоктринация подростков сегодня не представляет труда. В ходе своих исследований Бузар выяснила, что французское отделение «Фронта ан-Нусры» регулярно привлекает «хедхантеров», целенаправленно вербующих девушек и юношей.
Промывка мозгов проводится по одному и тому же принципу, как в сектах: прежде всего жертву вырывают из ее окружения. Вынуждают прекратить любые отношения с родными и друзьями. Затем начинают обрабатывать — видеосюжетами о генно-модифицированных продуктах питания и мнимых заговорах. Жертвам внушают, что мир лежит во зле и только они входят в число тех избранных, которые могут изменить мир к лучшему.
В результате промывки мозгов девушки и юноши постепенно теряют связь с привычной жизнью и свою идентичность, взамен которой формируется новая. Нередко после этого они начинают считать себя избранными борцами за новый мир.
Антрополог выяснила, что всех проникшихся радикальными идеями девушек объединяло одно: они хотели работать в соцсфере или в организациях по оказанию гуманитарной помощи. Так, Сара собиралась стать воспитательницей детского сада. Как только человек выражает такое желание, например в профиле Facebook, исламисты расставляют свои сети. Они называют себя «сестрами по духу» и набиваются в друзья. На этом начальном этапе агитаторы не затрагивают религиозных вопросов, но пытаются выстроить особый эмоциональный мир. Затрагивают нужные струны души, например, показывая фотографии детей, погибших в результате применения химического оружия сирийским режимом. И только когда жертва крепко запутается, когда ее начинают терзать сомнения в справедливости привычного мира и собственной жизненной модели, агитаторы разыгрывают исламскую карту.
«Разумеется, на деле им проповедуют совсем не ислам», — говорит Дуния Бузар; сама она мусульманка. Экстремисты используют религию, чтобы создать иллюзию некой высокой, «божественной» цели. И такие девушки, как Сара, сбитые с толку и разочарованные мнимым упадком Запада, им верят.
«Президент Французской Республики разделяет ваше отчаяние»
Сара, сомневающаяся и наивная, стеснительная и отзывчивая, в результате такой проработки решилась оставить родных. Иногда она присылает родителям или брату SMS или сообщения через Facebook. У нее все хорошо, пишет она. Каждый день мать набирает ее номер, но Сара не снимает трубку. Родители писали письма — и президенту, и министру внутренних дел Франции. Они хотят, чтобы государство, которое допустило выезд за границу их несовершеннолетней дочери, теперь вернуло ее или хотя бы сказало, где она. Единственный ответ, который они получили, — это письмо из Елисейского дворца, от аппарата президента Франсуа Олланда, датированное 2 мая: «Знайте, что президент Французской Республики разделяет ваше отчаяние». И больше ничего.
В двух с половиной часах езды от дома родителей Сары, под Тулузой, в кафе с интерьером в ярких цветах, сидит 60-летняя Доминик Бон. Она как никто другой понимает чувства родителей девушки. Худая невысокая женщина с запоминающимся лицом, госслужащая на пенсии. Как и Мехо, она атеистка.
Доминик Бон потеряла сына, 30-летнего Николя, который примкнул к экстремистам ИГ. Единственная память о нем — SMS-сообщение, отправленное с его номера 2 января 2014 года: «Ваш сын взорвал себя в занятом врагами селе под Хомсом. Да примет Аллах его мученическую жертву».
Это было 22 декабря 2013 года. Девятью месяцами ранее, в марте 2013-го, Николя уехал из Франции вместе со своим сводным 22-летнем братом по отцу Жаном-Даниелем. Жан-Даниель тоже погиб в Сирии. Матери Николя сказал, что на две недели поедет с друзьями в Таиланд. А когда он не вернулся и не дал о себе знать, Доминик позвонила одному из его приятелей.
— Из какого Таиланда? Мы там и не были, — ответил тот.
После этого она регулярно разговаривала со своим сыном по телефону.
— Зачем ты это делаешь? — спрашивала она.
— Мое место здесь, в борьбе против Башара Асада.
«Джихад — это долг»
Мать описывает Николя как доверчивого, терзаемого сомнениями человека, над которым потешались даже его друзья. Родители развелись, когда ему было три года. В 27 лет он перешел в ислам, хотя у него в семье мусульман не было. Доминик Бон поначалу сочла это очередным чудачеством сына. И когда он бросил курить гашиш и пить, она это только приветствовала. Женщина думала: хорошо, если религия поможет сыну найти опору в жизни. Не нравилась ей только его борода. «Нельзя ходить по городу в таком виде», — внушала она ему. Когда же сын облачился в широкий плащ до пола и мусульманскую шапочку, она запретила ему навещать себя в таком виде. «Я француженка, я убежденная приверженка лаицизма, для меня это был уже перебор», — говорит Бон. Они часто спорили, взгляды Николя становились все более радикальными. Он ругал сестру за то, что она летом носит футболку с открытыми рукавами. Мать была в ужасе: «Прекрати, Николя». Он ответил, что, вероятно, им никогда не встретиться в раю. Николя все чаще говорил о том, насколько опротивела ему жизнь во Франции: «Здесь нет истинных мусульман».
Мать советовала ему поискать работу. «Регулярный доход делает человека хоть немного счастливее», — говорила она. Попытки сына обратить ее в свою веру раздражали. Николя много времени проводил за чтением Корана.
В июле 2013 года он снялся в пропагандистском ролике ИГ. На голове — куфия. На заднем плане развевается черный флаг ИГ. Николя называет себя Абу Абдом аль-Раманом и чеканит слова, как запрограммированный: «Я француз. Моя мать француженка. Мои родители атеисты, у них нет веры. Хвала Аллаху, альхамдулиллах, скоро будет три года, как я принял ислам». Николя призывает своих «французский братьев», своих «европейских братьев» последовать его примеру: поехать в благословенную землю Шам, в Сирию, чтобы принять участие в войне. «Джихад — это долг», — произносит он два раза подряд, как если бы заело пластинку. В конце он требует от Франсуа Олланда вывести французских военнослужащих из Мали и принять ислам, ведь только это может спасти президента от «адского огня».
«Они хотят поиграть во Всевышнего»
Как выясняла исследовательница экстремизма Дуния Бузар, юноши и мужчины, отправляющиеся на джихад, руководствуются другими мотивами, чем девушки и женщины. Их тоже привлекает «гуманитарный» профиль переустроителей мира, но эта сторона для них не так важна, как возможность почувствовать себя «рыцарем», несущим определенную миссию. Многие мужчины становятся боевиками, желая воплотить фантазии о собственном всемогуществе. «Они хотят поиграть во Всевышнего, который распоряжается жизнью и смертью», — говорит Бузар. Именно это двигало Мохаммедом Мерахом, от рук которого погибло несколько человек в иудейской школе в Тулузе.
Другие просто хотят почувствовать свою сопричастность, стать членами группы. Вероятно, такое желание двигало Николасом Боносом.
Его мать открывает свой Renault Clio, предварительно выкурив самокрутку. Делать самокрутки ее научил Николас. Ее сын погиб десять месяцев назад на чужбине. Он стал для нее чужим человеком, который позировал перед камерами в форме и с автоматом Калашникова. И называл афганских моджахедов примером для себя.
«Моего мальчика мне уже не вернуть, но я могу помочь другим родителям», — говорит она. Для этого женщина создала общественную организацию. За неделю на нее вышли три семьи — родители, которые потеряли своих сыновей, уехавших в Сирию. Вместе они будут бороться за то, чтобы «возвращенцы» в тюрьмах получали психологическую помощь.
Для правительства любой, кто уехал в Сирию, — террорист, с которым все ясно, говорит Бон. Для нее, матери, ситуация менее однозначна: «Это ведь прежде всего дети, дети запутавшиеся, они сами жертвы агитации».
Недавно Кенза Мехенни в порыве ярости написала своей сестре гневное сообщение в соцсети Facebook: «Какая же ты подлая, Сара! Как ты могла так нас здесь бросить, как ты можешь так поступать с мамой и с папой — ради этой дряни, ради этой войны, такой далекой».
Сара до сих пор ничего не ответила.
Перевод: Владимир Широков
