Архивная публикация 2008 года: "Александр ГОРОДНИЦКИЙ: «Я всю жизнь был в черных списках»"

— Думаю, человек в принципе не должен подводить итоги. Во-первых, пока он жив, это просто рано, а во-вторых, это не его дело. Итоги того, что мы делаем, должны подводить другие люди, а не мы.

— Один великий человек сказал, что «пораженья от победы ты сам не должен отличать», мне нечего к этому добавить. А какой день на дворе, сегодняшний или вчерашний, какая ситуация — это вопрос совершенно отдельный и прямого отношения к самореализации человека не имеющий. Например, авторская песня максимального расцвета достигла при брежневском застое, а в эпоху перестройки начался ее кризис. В эпоху расцвета социальной свободы совершенно необязательно должен произойти расцвет искусства. Мы знаем и обратные примеры.

— Но для вас это наверняка были лучшие годы…
— Могу сказать только то, что до сих пор пытаюсь придерживаться системы ценностей своей юности и пока не вижу ничего, что можно было бы им противопоставить. В нашей мужской школе, которую я окончил в 1951-м, у каждого мальчишки был свой любимый герой и свой девиз. Моим героем был и остается Руаль Амундсен, человек, открывший оба полюса. Девиз (почему я на старости лет еще с Платоном связался и поверил в Атлантиду) — фраза Платона «Верь тому, кто ищет истину, и не верь тому, кто говорит, что ее нашел».

— В 1950—1960-х годах вы часто ездили с геологическими экспедициями по Колыме, по Таймыру, по самым страшным лагерным местам…
— Самое страшное, что я видел, — это следы захоронений. Однажды мы встали на реке Сухарихе, чуть ниже того места, где раньше были лагеря, и весенним половодьем мимо стоянки плыли черепа и кости. Один череп, помню, застрял у моей палатки. Окуджава как-то сказал, что авторская песня родилась на московских кухнях. У меня все было не так. Я ленинградец, в Москве бывал редко. А в экспедициях послушал песни, которые пели работяги у костра в тех самых местах, в Туруханском крае, под Игаркой, — «Ванинский порт», «Идут на Север срока огромные», «Черные сухари»… Эти песни меня потрясли. Когда спрашивал, кто автор, мне отвечали, что слова народные, автора скоро выпустят.

— Вы и сами попадали там в переделки?
— Попадал. Меня убивали пару раз. Один раз, не по делу, ножом — человек кавказской национальности на почве ревности; второй раз, по делу, из нагана — муж, прилетевший не вовремя в расположение нашей партии. Однажды я вынужден был палить из карабина, защищая от толпы озверевших уголовников нашу единственную на всю тайгу женщину. Напились ребята браги, и им женщина стала нужна. Разные были ситуации, это же Крайний Север…

— Ваши песни тех лет в основном бодрые, походные. Но если вслушаться, а лучше вчитаться в текст тех же «Перекатов», то понимаешь, что это песня о безысходности, и песня страшная. «Люблю тебя я до поворота…
— …а дальше — как получится». И не потому, что у героя другая там женщина появится, а просто после поворота — тот самый водопад, где Стасик Погребицкий, которому и посвящена песня, погиб. А что касается бодрости, то это от Брассанса: веселая мелодия, а слова о том, что люди идут на смерть. Этот контрапункт, когда ритмичная музыка кладется на трагическое содержание, дает совершенно неожиданный эффект. Но туристы всегда пели «Перекаты» как веселую походную песню, не особо вдумываясь в содержание.

— Александр Моисеевич, вы вместе с Бродским, Довлатовым, Поповым, Марамзиным в 1968 году принимали участие в творческом вечере в Ленинградском доме писателей, вызвавшем резкую реакцию властей. Какие последствия для вас имела эта история?
— По мне ударило вскользь. Когда грянула гроза, я находился во Франции, в составе творческой группы при советской олимпийской сборной на Белой Олимпиаде в Гренобле. За год до этого песня «Атланты» заняла первое место в конкурсе на лучшую песню о советской молодежи. Потом в ЦК ВЛКСМ поняли, кого послали за границу. Вскользь не вскользь, но в приеме в Союз писателей мне отказали, новую книжку рассыпали. 15 лет я был в черных списках, и никто ни в Москве, ни в Питере ни одной моей строчки не печатал. С остальными было круче, но никого, слава Богу, не посадили.

— Но с авторской-то песней все было не так жестко?
— Да то же самое! Между нами тогда ходило определение соцреализма как восхваления начальства методами, доступными его пониманию. Если недоступно, то уже плохо. Авторская песня всегда определялась как не очень дружественное власти искусство. Я писал для ленинградского телеобъединения «Экран» песню про наводнение в Ленинграде, и ее завернули с формулировкой «вызывает неконтролируемые ассоциации». Понимаете, как интересно: может, это и хорошая ассоциация, но неконтролируемая. А контролироваться должно все!

— Как же вам удалось в том же 1968-м защитить кандидатскую диссертацию? А еще вы плавали в заграничные экспедиции…
— Да, выглядит подозрительно и смешно, но тогда существовали как бы два Городницких. Наша бюрократическая система дала какой-то сбой. В питерском отделе КГБ, который занимался идеологией, я был в черном списке, меня нельзя было печатать, пускать за границу и так далее. А в отделе, который курировал науку, значился благонравный инженер, работающий на нужды Родины, который за рубежом ни разу не напивался, не развратничал, не пытался сбежать или провезти контрабанду. Одна очень забавная история случилась со мной в середине 1970-х в экспедиции на военном корабле. Сижу я в кормовой лаборатории на аппаратуре, и вдруг звонит из радиорубки начальник радиостанции и зовет к себе. Прихожу, а там уже сидят командир корабля, замполит, первый помощник и человек, который ходил в штатском, все называли его Федя Лохматое Ухо. А из репродуктора я пою. Песня закончилась, и диктор произносит: «Радиостанция «Би-би-си» заканчивает очередную передачу из цикла «Русский магнитофониздат: поэты и певцы, преследуемые советским правительством». Все на меня смотрят соответствующе, сесть никто не предлагает — ясно, что я уже покойник. И тут диктор добавляет: «Вы только что прослушали песню Юрия Визбора «Чистые пруды» в исполнении автора». Я услышал «до свидания» и ушел к себе на пост. Дальше кают-компании это не ушло.

— А почему, кстати, в ваших песнях о путешествиях совсем нет науки, какого-нибудь поэтического осмысления ваших научных открытий?
— Дело в том что когда я пошел в геологию, я терпеть не мог всякие минералы, понятия не имел ни о какой химии, я выбрал образ жизни. Мое детское сознание — морские путешествия, экспедиции, вся эта киплинговская романтика. Первые, наверное, лет десять я не собирался защищаться, меня интересовала сама по себе работа, эти самые экспедиции. И песни я писал только о том, что видел вокруг себя. Наука для меня началась с океана, когда я в 1962-м попал на «Крузенштерн» и мы стали впервые использовать геофизические методы и аппаратуру, которая на суше применяется для исследования океана. Я был соавтором нового метода, который получил авторское свидетельство и патент на изобретение, и заинтересовался вдруг океаном, наукой о том, как устроена земля, как дрейфуют континенты…

— Но ничего этого так и не попало в песни. Только экзотические названия, пейзажи…
— Ну, какая же наука может быть в песнях?! Правда, у меня есть вещь 1970-х годов «Мы — народ артельный», которая чуть не попала в фильм, посвященный Петру I. Режиссер, который хотел ее взять, потребовал, чтобы я там отразил технологию строительства корабля. И, по-моему, у меня это получилось вполне грамотно.

— Кого в вас больше — ученого или поэта?
— Как-то Давид Самойлов заметил, что графоман, который пишет стихи, испытывает те же высокие чувства в процессе написания, как и замечательный поэт. Разница только в результате. Но об этом судить не мне, а моим коллегам по работе и по поэтическому цеху. Могу сказать только одно: когда я занимался чем-то мне интересным в науке, ну, например, когда впервые в мире мы с профессором Тарахтиным рассчитали твердую оболочку, литосферу, под океанами, и сейсмологические данные неожиданно подтвердили нашу гипотезу, я был вселенски счастлив. И азарт тогда был ничуть не меньше, чем тот, который я испытал, придумав строчку «Спит в Донском монастыре русское дворянство». Я просто боялся писать дальше, чтобы не испортить…

— Успехи одного человека и в искусстве, и в науке одновременно не так уж и редки в истории. Можно вспомнить Ломоносова, Гете, Лосева, Чижевского, Бородина, Набокова…
— Если во времена Леонардо или Ломоносова это было как-то совместимо, то в наше время поток информации настолько велик, что требует от человека невероятного напряжения. Я не верю в строчку Маяковского «Землю попашет, попишет стихи» — что-нибудь одно из двух этот человек будет делать плохо.

— Ваш опыт показывает, что это не совсем так...

— А вдруг, если бы я чем-нибудь одним занимался, было бы намного лучше? Я не очень удачный пример. Наука развивается неотвратимо и поступательно, и я уверен, что если не было бы Эйнштейна, до теории относительности додумался бы кто-то еще; не будь Ломоносова, Лавуазье, их открытия тоже сделал бы кто-то другой. А вот фаюмских портретов никто другой не нарисовал бы! За Батюшкова никто не написал бы «О, память сердца, ты сильней рассудка…». О Пушкине я уже не говорю. Никто бы не смог повторить ни Филонова, ни того же Набокова. Искусство неповторимо, и, похоже, наибольшая реализация личности может быть именно в нем, а не в науке.

— И, может, законы науки не столь уж и абсолютны?
— Чем больше погружаешься в нее, тем меньше понимаешь. Например, я сейчас не знаю, как устроено магнитное поле Земли, которое я изучал всю жизнь. И никто этого не знает, модели, описанные в учебнике, некорректны. В науке все очень просто, то есть управляемо простыми законами, лишь внешне, это видимость. Но когда входишь в этот лес, то за деревьями перестаешь его видеть.

— Александр Моисеевич, у вас огромное количество научных работ…
— Да, порядка 250.

— …и подавляющее большинство их написано в советские времена, когда государство поддерживало науку. Неужели такое было возможно только в тех условиях?
— Да нет, дело не в том. Все очень индивидуально. Например, теоретические науки у нас успешно развиваются и сейчас, я не могу индуцировать это на все остальное. В те времена особенно активно продвигалась технология. А наука и технология — это разные вещи. Даже нанотехнология, которая у нас сейчас стала доминантой,— это всего лишь средство получения каких-то результатов, но не сами результаты! А в принципе… Вот возьмем наш институт — это порождение ВПК. Мы были как айсберг — 1/7 сверху, остальное скрыто под водой. Денег мы не считали, флот был самый большой в мире, и результаты были замечательные. Потом мы стали как крейсер без пушек: флот был практически уничтожен, продан, разворован и только сейчас, дойдя до минимума, начинает как-то подниматься вверх. На что я надеюсь, как русский ученый.

— Вы всегда интересовались историей, у вас много песен об исторических событиях и персонажах. Есть ли у законов этой науки что-то общее с законами геологии?
— Мне личный опыт говорит, что есть. Мой покойный друг, один из самых светлых умов нашего времени, Натан Эйдельман считал историю наукой крайне относительной, потому что очень уж она далека от тезиса «рассказать, как все было на самом деле». Этого почти никогда и никому не удается. Геология гораздо менее политизирована, но и тут случаются зигзаги. Когда власти нужны полезные ископаемые, она соглашается на все, что способствовало бы их скорейшему появлению в ее руках. Например, советская геология раньше придерживалась той точки зрения, что континенты стоят на месте. Но многие ученые, и я в том числе, были сторонниками так называемой мобилистской теории, считали, что континенты находятся в постоянном движении. Это было вне закона, на нас писали доносы, не давали защищать диссертации, вычеркивали из симпозиумов... Но как только стало ясно, что с позиций тектоники плит можно объяснить глобальное размещение полезных ископаемых, начальство резко поменяло свою точку зрения!

— Вы рассчитывали в свое время рельеф океана и даже смотрели на него из иллюминатора батискафа. Он похож на земной?
— Вы снимаете у меня с языка фразу, которую я произношу на лекциях: «Если из океана вылить воду, то перед глазами предстанут огромные хребты, долины, цепочки гор…» Испытываешь просто эйфорию, когда впервые этот мир видишь. На очень большой глубине, прижавшись носом к иллюминатору, однажды я вдруг увидел совсем рядом огромную рыбу с ее огромными фосфоресцирующими глазами. Существа из разных миров, как два идиота, уставились друг на друга с близкого расстояния… Эффект, конечно, потрясающий, незабываемый.

— Александр Моисеевич, в песне о лицеисте Матюшкине у вас есть строка «В свой жестокий век всему он предпочел дорогу», которую вы, я знаю, применяете к себе.
Вот если бы не эта дорога, я подозреваю, что, допустим, уже лет 20 вас в России могло бы не быть…
— Могло, конечно. Возможностей было миллион. Я мог уехать когда угодно. И сейчас могу. Но я без всякой паники относился к той власти и отношусь к этой. Даже если эти вот ребята (сильно хлопает ладонью по предплечью), «Россия для русских», придут, сам я все равно не уеду. Вот смотрите, какая разница между Высоцким и Галичем: один уехал, погиб там, и его, по сути, забыли, а Высоцкий — смотрите, как к нему сегодня относятся. Как к Богу! Жить и умирать надо в России.

— Как вы, коренной петербуржец, относитесь к современному противопоставлению двух столиц? Не одержана ли сегодня историческая победа, не взял ли Питер наконец Москву?
— Да глупость это все! «Города, спеси полны, кичливый ведут спор. Один — от прибрежной волны, другие — с отрогов гор» — это мой любимый Киплинг. Это все выдуманное. Питер не берет Москву, и не дай ему Бог! Он, конечно, нищий, заброшенный, обворованный, но я не желаю ему судьбы Москвы. Ни по нынешнему составу жителей, ни по чиновничьему аппарату, ни по бешеному переделу архитектуры… Вся красота Москвы взорвана и продолжает взрываться. Поэтому я не хотел бы, чтобы Питер взял Москву, — так же, как и чтобы Москва взяла Питер.