Архивная публикация 2001 года: "Начальники вышли в молчальники"
У государства должно быть определенное мнение по принципиальным вопросам, и общество имеет право знать это мнение. Если у государства нет мнения -- оно, скорее всего, слабое, а если мнение есть, но оно скрывается, то такое государство склонно к нечестным играм со своим народом.Пятнадцать "полуподвешенных" лет
Любая революция -- процесс чрезвычайно утомительный и затратный. У всякой революции -- совершается ли она "снизу", посредством восстания возмущенных масс, или "сверху" -- посредством манифестов и указов -- есть свои жертвы и своя цена. И чем дольше длится революция, тем больше жертв и тем выше цена. Это ведь только в календарях остается один "красный день" -- на самом деле всякий настоящий социальный сдвиг, меняющий судьбу миллионов людей, продолжается по меньшей мере несколько лет.
Пятнадцать лет -- а именно столько с начала горбачевской перестройки мы живем в полуподвешенном состоянии -- возраст для революции, прямо скажем, критический. И еще года два назад казалось, что срыв именно в бездарную, безвластную смуту вот-вот произойдет -- так велико было всеобщее утомление.
Однако к власти пришел Путин и не то чтобы прекратил затянувшуюся революцию (сие не так-то просто: большинство жизненно важных для страны целей до сих пор не достигнуто), а как бы предложил обществу взять тайм-аут, чтобы отдышаться, оглядеться и как-то поподробнее договориться -- и насчет целей, и насчет средств, и насчет сроков.
Самое, между прочим, время, чтобы задуматься: отчего же так долго мы мучаемся, отчего, несмотря на видимость бурной социально-политической динамики, никак не можем переползти рубеж нестабильного "переходного периода"? Ведь вот же перед глазами пример стран Восточной Европы и Балтии: немножко помитинговали в конце 80-х -- начале 90-х и -- без всякого "переходного периода" -- за работу. А ежели и случаются кризисы, так от них не трясет всю страну -- они разрешаются в рамках рутинной парламентской процедуры. Уж на что Польша, страна традиционно слабой государственности, но ведь и там в последние годы тишь да гладь, и даже не сразу вспомнишь, левые или правые сейчас у власти.
А все потому, что в названных странах наблюдается общественное согласие по поводу направления развития, по поводу основных целей и проблем, стоящих перед нацией. Там власть и общество не разделены рвом взаимного недоверия.
Россия же после полутора десятков лет хаотических -- то поспешных, то мучительно-медленных -- преобразований являет собой общество не просто расколотое (это было бы, пожалуй, понятнее и удобнее), но раздробленное и даже атомизированное. То есть налицо всего несколько очень малочисленных социальных групп, которые относительно четко осознают свои первоочередные цели и долговременные интересы, и -- большая масса населения очень плохо ориентирующаяся в современной политической и экономической ситуации, погруженная в ежедневную изматывающую борьбу за существование.
На последних президентских выборах была обещана и многими поддержана реабилитация русского патриотизма, возрождение державы и переориентация экономики на внутренние резервы. Правда, сторонникам нового курса опять-таки не объяснили, как именно это будет происходить.
Под ковром
Впрочем, еще гайдаровские "реформаторы" с самого начала решили, что население (недавние "советские люди" -- сила слишком косная) их преобразования не поддержит ни при какой погоде, поэтому вдаваться в подробные объяснения, что, как и почему они собираются делать, вредно и опасно. Страну все равно придется ломать через колено, не дожидаясь, пока она консолидируется для сопротивления, так лучше уж делать это молча либо под прикрытием успокаивающего вранья.
Страх реформаторов не был, конечно, совсем уж беспочвенным, но вспомним осень 1991 года: какое-то время в обществе сохранялся романтический порыв, власть еще казалась своей и рва между народом и правительством еще не было.
На этом фоне любые чрезвычайные, жесткие, экстренные меры правительства, да еще при условии массированной пропагандистской поддержки (а люди еще безраздельно верили тогда и газетам, и телевидению), скорее всего, были бы поняты и приняты как неизбежная жертва. Но нет: именно осенью августовский триумфатор Ельцин, которого поддерживал тогда даже "красный" Верховный Совет, как сквозь землю провалился.
2 января 1992 года народ проснулся не только ограбленным, но и обманутым и оскорбленным в лучших чувствах, и вот тут социальная база ельцинских реформ действительно стала стремительно таять, на почве чего воспрянули и возродились совсем было разгромленные коммунисты. С тех пор львиная доля энергии уходила у власти уже не на реформы, а на собственное сохранение и упрочение. А при слабой социальной опоре такая борьба за власть может проходить только "под ковром", с использованием самых циничных средств и борцов, с которыми потом приходится щедро расплачиваться государственным добром (тогда-то и начали усиливаться те, кого впоследствии назовут "олигархами").
Власти начинали интересоваться населением только перед выборами, но и последняя победа Ельцина на президентских выборах-96 выглядела в высшей степени странной: за полгода до "правого" президента те же избиратели выбрали "левую" Думу, то есть обрекли государственный механизм практически на холостой ход.
В итоге законно избранный президент демократической страны вел себя словно диверсант в глубоком тылу врага: все кадровые и политические решения принимались в глубокой тайне и объявлялись чуть ли не постфактум, чтобы в полной мере использовать фактор внезапности для ошеломления противника.
Избирательная словоохотливость
Ельцинские обращения к народу можно пересчитать по пальцам, причем изъяснялся президент крайне косноязычно и мог вдруг выдать нечто чреватое международным кризисом. Президентские пресс-секретари тратили потом массу усилий, чтобы разъяснить населению, что именно хотел сказать президент. Поэтому всех ельцинских пресс-секретарей народ до сих пор хорошо помнит в лицо.
А вот как звать пресс-секретаря нового президента, с ходу и не вспомнишь: Путин пока сам себе пресс-секретарь -- говорит много, охотно и на любые вроде бы темы, легко вступает в диалог, хоть на улице, хоть в Интернете. На фоне угрюмого и монументального предшественника, в последние годы читавшего свои тексты чуть ли не по складам, забывая их сколько-нибудь выразительно интонировать, Путин выглядит прямо-таки Златоустом и Цицероном.
Но вот начинаешь анализировать и задаешься вопросом: а действительно ли обо всем, живо волнующем общество, высказывается наш президент?
И замечаешь: нет, существуют какие-то темы, которых он упорно избегает. Взять хотя бы арест в Штатах Павла Бородина. Путин ни слова не сказал об этом скандальном происшествии. Он только косвенно, через вторые-третьи руки, дал понять, что склонен считать это дело чисто юридической проблемой, не требующей для разрешения политических заявлений главы государства. Такая позиция президента вызвала массу противоречивых толков и догадок, вплоть до того, что арест Бородина на руку Путину и чуть ли не наши спецслужбы в противоестественном союзе с ФБР здесь подсуетились. Еще хуже догадка, что Путин сам не знает, жулик Бородин или нет, или, напротив, знает, что жулик, но не может по каким-то таинственным причинам это признать публично. Хотя тайны здесь никакой нет. Если признать Бородина жуликом, то придется идти до конца, называя этим же словом каждого второго по всей вертикали власти. Между тем, как говорил еще один вождь народов, "других писателей у нас нет", а для того, чтобы выросло следующее поколение управленцев, нужно не одно десятилетие (при этом никто не гарантирует, что "новые" воровать не будут).
Государство должно быть ежедневно понятным
А нужно ли вообще президенту непременно высказываться по всякому поводу, волнующему сограждан?
Если бы мы жили в стабильной, уверенно шествующей своим путем стране, гражданам которой не надо объяснять азбучные истины про их идеалы и интересы, в стране, где каждая социальная группа выдвигает в качестве своих представителей людей, пользующихся всеобщим уважением,-- президента можно представить себе молчальником и затворником, который "работает с документами".
Между тем даже в таких странах их главы считают себя обязанными регулярно выступать с обращениями к нации. У государства должно быть определенное мнение по принципиальным вопросам, и общество имеет право знать это мнение. Если у государства нет мнения -- это слабое государство, а если мнение есть, но оно скрывается, то такое государство склонно к нечестным играм со своим народом.
В России этот принцип должен быть не просто принят на вооружение -- у нас государство пока обязано быть ежедневно понятным, поскольку только оно может засыпать ров недоверия, за последние несколько лет разделивший его (государство) и народ. Без взаимного доверия никакая самая роскошная программа преобразований не будет реализована.
А общество, со своей стороны, должно найти в себе силы для поддержания ответственного и равноправного диалога с властью, иначе, если общение будет односторонним, мы будем иметь тривиальное промывание мозгов. Чтобы такой диалог был действительно равноправен и не вырождался в журналистику ради журналистики, спекулирующую на своей непримиримой "оппозиционности", общество, причем каждая его социальная группа, должно выдвигать своих властителей умов. Но после смерти Сахарова эта вакансия у нас, увы, до сих пор свободна. В первую очередь потому, что, в отличие него, защищавшего людей, нынешние правозащитники защищают главным образом идеи.
У государства должно быть определенное мнение по принципиальным вопросам, и общество имеет право знать это мнение. Если у государства нет мнения -- оно, скорее всего, слабое, а если мнение есть, но оно скрывается, то такое государство склонно к нечестным играм со своим народом.Пятнадцать "полуподвешенных" лет
Любая революция -- процесс чрезвычайно утомительный и затратный. У всякой революции -- совершается ли она "снизу", посредством восстания возмущенных масс, или "сверху" -- посредством манифестов и указов -- есть свои жертвы и своя цена. И чем дольше длится революция, тем больше жертв и тем выше цена. Это ведь только в календарях остается один "красный день" -- на самом деле всякий настоящий социальный сдвиг, меняющий судьбу миллионов людей, продолжается по меньшей мере несколько лет.
Пятнадцать лет -- а именно столько с начала горбачевской перестройки мы живем в полуподвешенном состоянии -- возраст для революции, прямо скажем, критический. И еще года два назад казалось, что срыв именно в бездарную, безвластную смуту вот-вот произойдет -- так велико было всеобщее утомление.
Однако к власти пришел Путин и не то чтобы прекратил затянувшуюся революцию (сие не так-то просто: большинство жизненно важных для страны целей до сих пор не достигнуто), а как бы предложил обществу взять тайм-аут, чтобы отдышаться, оглядеться и как-то поподробнее договориться -- и насчет целей, и насчет средств, и насчет сроков.
Самое, между прочим, время, чтобы задуматься: отчего же так долго мы мучаемся, отчего, несмотря на видимость бурной социально-политической динамики, никак не можем переползти рубеж нестабильного "переходного периода"? Ведь вот же перед глазами пример стран Восточной Европы и Балтии: немножко помитинговали в конце 80-х -- начале 90-х и -- без всякого "переходного периода" -- за работу. А ежели и случаются кризисы, так от них не трясет всю страну -- они разрешаются в рамках рутинной парламентской процедуры. Уж на что Польша, страна традиционно слабой государственности, но ведь и там в последние годы тишь да гладь, и даже не сразу вспомнишь, левые или правые сейчас у власти.
А все потому, что в названных странах наблюдается общественное согласие по поводу направления развития, по поводу основных целей и проблем, стоящих перед нацией. Там власть и общество не разделены рвом взаимного недоверия.
Россия же после полутора десятков лет хаотических -- то поспешных, то мучительно-медленных -- преобразований являет собой общество не просто расколотое (это было бы, пожалуй, понятнее и удобнее), но раздробленное и даже атомизированное. То есть налицо всего несколько очень малочисленных социальных групп, которые относительно четко осознают свои первоочередные цели и долговременные интересы, и -- большая масса населения очень плохо ориентирующаяся в современной политической и экономической ситуации, погруженная в ежедневную изматывающую борьбу за существование.
На последних президентских выборах была обещана и многими поддержана реабилитация русского патриотизма, возрождение державы и переориентация экономики на внутренние резервы. Правда, сторонникам нового курса опять-таки не объяснили, как именно это будет происходить.
Под ковром
Впрочем, еще гайдаровские "реформаторы" с самого начала решили, что население (недавние "советские люди" -- сила слишком косная) их преобразования не поддержит ни при какой погоде, поэтому вдаваться в подробные объяснения, что, как и почему они собираются делать, вредно и опасно. Страну все равно придется ломать через колено, не дожидаясь, пока она консолидируется для сопротивления, так лучше уж делать это молча либо под прикрытием успокаивающего вранья.
Страх реформаторов не был, конечно, совсем уж беспочвенным, но вспомним осень 1991 года: какое-то время в обществе сохранялся романтический порыв, власть еще казалась своей и рва между народом и правительством еще не было.
На этом фоне любые чрезвычайные, жесткие, экстренные меры правительства, да еще при условии массированной пропагандистской поддержки (а люди еще безраздельно верили тогда и газетам, и телевидению), скорее всего, были бы поняты и приняты как неизбежная жертва. Но нет: именно осенью августовский триумфатор Ельцин, которого поддерживал тогда даже "красный" Верховный Совет, как сквозь землю провалился.
2 января 1992 года народ проснулся не только ограбленным, но и обманутым и оскорбленным в лучших чувствах, и вот тут социальная база ельцинских реформ действительно стала стремительно таять, на почве чего воспрянули и возродились совсем было разгромленные коммунисты. С тех пор львиная доля энергии уходила у власти уже не на реформы, а на собственное сохранение и упрочение. А при слабой социальной опоре такая борьба за власть может проходить только "под ковром", с использованием самых циничных средств и борцов, с которыми потом приходится щедро расплачиваться государственным добром (тогда-то и начали усиливаться те, кого впоследствии назовут "олигархами").
Власти начинали интересоваться населением только перед выборами, но и последняя победа Ельцина на президентских выборах-96 выглядела в высшей степени странной: за полгода до "правого" президента те же избиратели выбрали "левую" Думу, то есть обрекли государственный механизм практически на холостой ход.
В итоге законно избранный президент демократической страны вел себя словно диверсант в глубоком тылу врага: все кадровые и политические решения принимались в глубокой тайне и объявлялись чуть ли не постфактум, чтобы в полной мере использовать фактор внезапности для ошеломления противника.
Избирательная словоохотливость
Ельцинские обращения к народу можно пересчитать по пальцам, причем изъяснялся президент крайне косноязычно и мог вдруг выдать нечто чреватое международным кризисом. Президентские пресс-секретари тратили потом массу усилий, чтобы разъяснить населению, что именно хотел сказать президент. Поэтому всех ельцинских пресс-секретарей народ до сих пор хорошо помнит в лицо.
А вот как звать пресс-секретаря нового президента, с ходу и не вспомнишь: Путин пока сам себе пресс-секретарь -- говорит много, охотно и на любые вроде бы темы, легко вступает в диалог, хоть на улице, хоть в Интернете. На фоне угрюмого и монументального предшественника, в последние годы читавшего свои тексты чуть ли не по складам, забывая их сколько-нибудь выразительно интонировать, Путин выглядит прямо-таки Златоустом и Цицероном.
Но вот начинаешь анализировать и задаешься вопросом: а действительно ли обо всем, живо волнующем общество, высказывается наш президент?
И замечаешь: нет, существуют какие-то темы, которых он упорно избегает. Взять хотя бы арест в Штатах Павла Бородина. Путин ни слова не сказал об этом скандальном происшествии. Он только косвенно, через вторые-третьи руки, дал понять, что склонен считать это дело чисто юридической проблемой, не требующей для разрешения политических заявлений главы государства. Такая позиция президента вызвала массу противоречивых толков и догадок, вплоть до того, что арест Бородина на руку Путину и чуть ли не наши спецслужбы в противоестественном союзе с ФБР здесь подсуетились. Еще хуже догадка, что Путин сам не знает, жулик Бородин или нет, или, напротив, знает, что жулик, но не может по каким-то таинственным причинам это признать публично. Хотя тайны здесь никакой нет. Если признать Бородина жуликом, то придется идти до конца, называя этим же словом каждого второго по всей вертикали власти. Между тем, как говорил еще один вождь народов, "других писателей у нас нет", а для того, чтобы выросло следующее поколение управленцев, нужно не одно десятилетие (при этом никто не гарантирует, что "новые" воровать не будут).
Государство должно быть ежедневно понятным
А нужно ли вообще президенту непременно высказываться по всякому поводу, волнующему сограждан?
Если бы мы жили в стабильной, уверенно шествующей своим путем стране, гражданам которой не надо объяснять азбучные истины про их идеалы и интересы, в стране, где каждая социальная группа выдвигает в качестве своих представителей людей, пользующихся всеобщим уважением,-- президента можно представить себе молчальником и затворником, который "работает с документами".
Между тем даже в таких странах их главы считают себя обязанными регулярно выступать с обращениями к нации. У государства должно быть определенное мнение по принципиальным вопросам, и общество имеет право знать это мнение. Если у государства нет мнения -- это слабое государство, а если мнение есть, но оно скрывается, то такое государство склонно к нечестным играм со своим народом.
В России этот принцип должен быть не просто принят на вооружение -- у нас государство пока обязано быть ежедневно понятным, поскольку только оно может засыпать ров недоверия, за последние несколько лет разделивший его (государство) и народ. Без взаимного доверия никакая самая роскошная программа преобразований не будет реализована.
А общество, со своей стороны, должно найти в себе силы для поддержания ответственного и равноправного диалога с властью, иначе, если общение будет односторонним, мы будем иметь тривиальное промывание мозгов. Чтобы такой диалог был действительно равноправен и не вырождался в журналистику ради журналистики, спекулирующую на своей непримиримой "оппозиционности", общество, причем каждая его социальная группа, должно выдвигать своих властителей умов. Но после смерти Сахарова эта вакансия у нас, увы, до сих пор свободна. В первую очередь потому, что, в отличие него, защищавшего людей, нынешние правозащитники защищают главным образом идеи.
АЛЕКСАНДР АГЕЕВ
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
