Архивная публикация 2007 года: "Независимый от Голливуда"
Режиссер Слава Цукерман, покинувший Россию в 70-е годы, приехал на кинофестиваль «Новые образы Америки» как почетный гость. Фестиваль прошел под лозунгом «Скажи «нет» Голливуду!». Кстати, Цукермана в Голливуде прозвали «мастером отказа». И было за что.— Ваш фильм «Жидкое небо» 1982 года получил награды на пяти всемирных фестивалях, наделал в мире много шуму и давно причислен к разряду культовых. Когда российская публика увидела его впервые?
— Я эмигрировал из России в 1973 году и после долгого отсутствия приехал в Москву только в 1989 году, на кинофестиваль. Я все время вспоминаю этот фестиваль как абсолютно кафкианское, сюрреалистическое событие. Кремлевский дворец. Георгиевский зал. В зале бутерброды с разными икрами и балыками, а вокруг толпятся друзья из Израиля, России, Америки, которых я не видел 17 лет. На этом фестивале, в рамках программы «Секс в американском кино», впервые показали «Жидкое небо» — как один из самых шокирующих фильмов в истории кино.
— А была такая цель — шокировать?
— Почему бы нет? Шокирующее кино имеет успех. С тех пор прошло 25 лет, не знаю уж, шокирует ли оно сегодня, но публика идет, как в первый день, и все говорят, что фильм не устарел. И сегодня полный аншлаг, билетов не было задолго до начала сеанса.
— Тогда, в 1989-м, что зацепил режиссерский глаз из перестроечной действительности после долгого отсутствия?
— Многое из того, что вошло в мой новый фильм, который так и называется — Perestroika. Например, меня потряс разговор с представителем паспортного контроля при въезде. «Вы не были здесь 17 лет, — сказал он. — Друзья будут вам все хвалить — не верьте, у нас еще много трудностей». Меня действительно все поразило, и в первую очередь позитивные изменения, благодаря которым я попал в Москву со своим фильмом, о чем и не мечтал. После гигантского успеха «Жидкого неба» журналисты во всем мире задавали мне один и тот же вопрос: «Покажут ли ваш фильм в России?» — «Нет, никогда, — отвечал я. — Во-первых, про наркоманов и панков фильмы в России не делают и не показывают. Во-вторых, я — эмигрант, и, в-третьих, даже если бы такое чудо случилось, фильм нельзя перевести на русский язык».
— Почему?
— Герои разговаривают на непереводимом сленге. В моей жизни был такой случай. В 1970-х я в Лос-Анджелесе попал на премьеру фильма «Калина красная». В зале сидели дамы в бриллиантах и, затаив дыхание, ждали фильма, который произвел в России фурор. С каждой минутой просмотра у них вытягивались лица. Публика никак не могла понять, в чем тут дело: это же обычная полицейская драма. Переводчик переводил дословно, и весь подтекст ушел полностью. Так вот, я приехал со своим переводом «Жидкого неба» и попросил друзей мне помочь. Валерий Тодоровский познакомил меня с Сергеем Ливневым, который только что написал сценарий «Ассы» и считался главным специалистом «новой волны». Мы долго сидели, все исправили, и получилось, на мой взгляд, хорошо. Но все равно, в тех местах, где в Америке зрители смеются, здесь никак не реагируют!
— А может, не в сленге дело, а в том, что менталитет у нас разный и юмор?
— Может быть, и так. Расскажу историю. Организаторы того фестиваля попросили меня выступить после показа фильма в подшефном ДК им. Зуева. «А что за клуб?» — спрашиваю я. «Ну, любители кино приходят, интеллектуалы», — отвечают. Я не возражаю. Приезжаем в клуб, когда сеанс уже начался, идем за кулисы. Спрашиваю уже у директора клуба: «А какая у вас публика?» — «Наша обычная публика,— удивляется он. — Милиционеры, кагэбэшники, это же их клуб». Мой сопровождающий побледнел. Зажигается свет, аплодисменты. Я выхожу на сцену, рассказываю о фильме. Вдруг поднимается молодой человек и говорит: «Вот вы сказали, что американцам понятно, о чем речь, а нам — нет. А по-моему, это все про нашу жизнь, и мне непонятно, как они-то там понимают».
И обратная ситуация — когда в Америку попали фильмы Эльдара Рязанова. Рязанов — замечательный режиссер, все подмечает, а детали окружающей героев жизни от него уже не зависят. Так вот, в фильме «Вокзал для двоих» героиня говорит: между нами ничего не может быть, потому что я — вокзальная официантка, а вы — музыкант. У меня такой шок был от этого, а американцы вообще не поняли, о чем речь. Потому что нет разницы — официантка запросто может выйти замуж за голливудскую звезду.
— Вы уезжали ради свободы самовыражения или были еще причины?
— Диссидентом я точно никогда не был. Я работал на студии «Центрнаучфильм» — это не то место, где фильм клали на полку один за другим. Я был вполне успешен. Не все, конечно, было гладко. Одним фильмом все восхищаются, с другим — скандал с принятием у начальства. После скандала снимаю то, к чему не придерешься, и так через фильм.
— Чем не понравился властям фильм «Ночь на размышление»?
— Это фильм о свободе выбора. Моя последняя работа перед отъездом из страны. Интеллигент (его гениально сыграл Иннокентий Смоктуновский) должен принять решение. Он приходит домой и встречает своего двойника — свое альтер эго, который говорит, что все предопределено и нервничать не надо. Когда фильм принимали в Главкино, его начальник, товарищ Головня, сказал фразу, афористичную до предела: «Наша задача просвещать народ, то есть давать ему точные инструкции. А ваш фильм дезориентирует народ». И его запретили. Кстати, на нынешнем фестивале произошло невероятное событие. На творческой встрече встала одна женщина и говорит: «Как хорошо раньше делали фильмы. Они давали инструкции. Я знала, как жить, а авторы современных фильмов непонятно что хотят сказать и чему хотят научить, и я не знаю, чему теперь верить». Видно, прав был товарищ Головня, но лично я не хотел делать фильмы, которые дают ответы на все вопросы. Это тоже одна из причин моего отъезда в Израиль. И если делали фильм про человека, который остался жить в Париже («Вид на жительство»), а кинематографистам не разрешали его снимать в Париже, потому что боялись, что они останутся в Париже, это тоже казалось мне оскорбительным.{PAGE}
— А в партию вы не вступили, чтобы проще было снимать в Париже?
— О Париже не было и речи, но, даже чтобы снимать фильмы в соцстране, меня просили вступить в партию и сменить фамилию. «Цукерман» звучало неприлично.
— Предлагали сменить на «Сахаров»?
— Совершенно верно, именно так все и шутили.
— Израиль вы изначально рассматривали как перевалочный пункт на пути в Америку?
— Нет, я прожил в Израиле три года. Все было хорошо, но я понял, что Израиль — страна маленькая, со своими проблемами, и, если я хочу делать кино, которое бы смотрел весь мир, это не тот размер. Размер страны, оказывается, это очень существенно.
— Тем не менее ваш фильм «Жили-были русские в Иерусалиме» получил первое место на Всемирном фестивале телевизионных фильмов в Голливуде.
— «Жили-были русские в Иерусалиме» — фильм не про эмигрантов, а про Русскую православную церковь за рубежом. (В 1970-е православная церковь еще была разделена на русскую и зарубежную. — «Профиль».) И меня порадовали не международные премии, а тот факт, что фильм приняли и простые израильские зрители, считая его очень еврейским, и православные священники. До 1948 года Русская православная церковь имела в Палестине очень большую собственность, была активной и процветающей. В 1948-м образовалось Государство Израиль, и Сталин его признал. Православная миссия тут же увидела Израиль социалистическим, и все в ужасе убежали на территорию Иордании. А собственность церкви Израиль тут же отдал СССР. Во время Шестидневной войны в Израиле оказались и Русская православная церковь, и Русская зарубежная. Они общались только в суде, делили имущество. Израильское телевидение поручило мне фильм на эту тему. Контакта с Русской православной миссией не получилось, а с зарубежной наладились очень тесные дружеские отношения, которые чуть было не пошли прахом.
— А что случилось?
— Тогда как грибы в Иерусалиме росли русские журналы. И был такой журнал «Клуб», который пытался совместить порнографию с политикой. Приезжаю я в один прекрасный день на телевидение — а мне камеру не выдают. Произошел скандал. РПЦЗ представлял тогда самый страшный адвокат в Израиле, который защищал всех террористов, — его боялись как огня. Он позвонил на телевидение со словами: «Вашу картину закрываем». Что произошло? Этот журнал напечатал интервью со мной, в котором было написано, что Цукерман снимает антиправославный фильм о том, как Русская зарубежная церковь плетет интриги на Ближнем Востоке. Тогда я пошел в старый город к главе миссии отцу Антонию и сказал: «Хотите верьте, хотите нет, но никакого интервью я не давал». Он мне поверил, и мы стали близкими друзьями. Фильм еще не был смонтирован, когда мне позвонил отец Антоний и сказал, что он летит в Сан-Франциско на съезд РПЦЗ и хотел бы показать там мой фильм. «Он еще не готов,— сказал я. — Но если вам надо, мы будем работать круглые сутки и сделаем фильм». Копию отец Антоний впервые увидел на показе. Не секрет, что в Сан-Франциско далеко не все любили евреев и Израиль. Фильм начинался с заставки — эмблемы израильского телевидения. У отца Антония сердце замерло: чем все это кончится? Кончилось все тем, что первоиерарх РПЦЗ написал мне благодарственное письмо со словами: «Если бы это мы делали сами, то лучше бы не сделали».
— В Америку уезжали в никуда?
— Абсолютно. В отличие от Израиля, где я как иммигрант имел пособие, льготы и право на работу. Я просто приехал в США на несколько месяцев и остался навсегда. Можно сказать, мне повезло. У меня была тысяча долларов, которую я так и не потратил, проходил с ней полгода в кармане. Потом положил в очень хитрый банк, откуда смог вытащить только через 10 лет без процентов.
— Как складываются ваши взаимоотношения с Голливудом?
— В Голливуде работает много людей, которые начинали вместе со мной. Девушка, которая работала у меня секретарем, сейчас один из лучших исполнительных продюсеров Америки, делает фильмы Скорсезе и Копполы. Когда я задумал очередной фильм, позвонил ей: «Давай делать фильм». «Конечно, Слава, давай». А потом спохватилась: «Какое малобюджетное кино, ты же понимаешь, что я не могу делать фильм с бюджетом меньше $15 млн. Профсоюз не разрешит». А я — независимый режиссер, снимаю кино независимо от больших голливудских студий. Когда Голливуд что-то финансирует, то их кинобоссы одновременно и продюсеры, и дистрибьюторы. Платят лучше, но и контролируют больше. Я этого не люблю. Меня называют большим мастером отказа и рассказывают кучу баек о том, от чего я отказался.
— Например?
— Я отказываюсь, когда считаю, что будет плохо. Например, после успеха «Жидкого неба» вице-президент Warner Brothers звонил мне непрерывно несколько месяцев подряд. Он очень хотел сделать мюзикл про панков, но я отказался. В Голливуде настаивали на позитивном конце, а я считал, что, если мы так сделаем, публика будет над нами смеяться. В Штатах после премьеры фильма ко мне подошли два молодых человека, представились на русском языке. Оказалось, уже в 1984 году в США были русские панки. «Мы лучше, чем американцы, — сказали они. — Потому что знаете, сколько из нас уже умерло?» О каком позитивном конце может идти речь?{PAGE}
— А ваши агенты как реагировали на отказы Голливуду?
— Нервно, конечно. У меня был агент, который, как выяснилось позже, оказался одним из лучших в Голливуде, просто я тогда этого не знал. Он предлагает сценарий, который мне очень нравится. Замечательно написано, но делать я его не хочу. Почему? Да потому, что совершенно уверен, что в нем есть вещи, которые сделают фильм неуспешным. Агент дико возмутился: «Какое тебе дело, студия хочет делать и готова платить. Ну и не будет публика смотреть, и что?» Простите, если публика не будет смотреть, ей же не скажешь, что сценарий мне дала студия, — отвечать как режиссер буду я… После этого агент теряет интерес к клиенту.
— Для вас важно, чтобы люди пошли на фильм?
— Я считаю, что фильм должен нравиться публике. Кино может быть для разных групп зрителей, и если оно «не для всех», то в этом нет ничего страшного, но точно должно быть известно, для кого и сколько таких. Если всего два человека, то, наверное, не надо. Иначе это бессмыслица.
— Политические документальные фильмы не снимаете принципиально?
— Пропагандистское кино я не делаю, это не мой жанр. Я считаю, что политика — не функция искусства. Искусство должно показывать мир во всех его противоречиях, да простит меня товарищ Головня. Мое дело поставить вопрос, а что люди решат, посмотрев, это уже не мое дело.
— Именно так построен документальный фильм «Жена Сталина» — на противоречивости воспоминаний и свидетельств?
— В биографии Надежды Аллилуевой на любой вопрос нет окончательного ответа. Например, покончила она с собой или ее убил Сталин? По каждому из этих вопросов есть противоположные точки зрения, находятся свидетели и документы. Как это может быть? Я так и построил фильм. Один говорит одно, другой — другое. Критик The Newв восторженной рецензии написал, что фильм показывает относительность истории. А другой критик, из маленькой газеты, наоборот, констатировал в диком возмущении: «Это первый документальный фильм, после которого я знаю о предмете меньше, чем знал до просмотра».
— Со Светланой Аллилуевой не общались?
— Нет, это был тот период, когда она ни с кем не хотела общаться. У меня был партизанский порыв: приехать к ее дому и подловить, но меня урезонили, сказав, что это аморально. Женщина старая… Я подумал, что мне в общем-то не так уж сильно надо. Она все уже сказала, но живы и другие свидетели. А Светлане было четыре года, когда ее мать покончила с собой. Она не так много помнит.
— А лично вы, изучая материал, пришли к какому-нибудь выводу по поводу смерти Аллилуевой?
— Не знаю. На этот вопрос есть простой ответ — эксгумация, но никто этого делать не будет. Даже если кто-то сильно раскричится в поисках правды, думаете, ее будет кто-то выкапывать? Так что можно говорить лишь о психологической логике. Скорее всего, она покончила с собой, а Сталин просто ее подтолкнул.
— Ваш новый фильм, «Перестройка» (на фестивале показали рабочие фрагменты. — «Профиль»), к международному термину имеет весьма отдаленное отношение.
— Фильм действительно не про российскую перестройку, хотя действие происходит в Москве в 80-е. Главный герой — советский астрофизик, он хочет понять, как устроен мир, это его идефикс. Он не хочет сотрудничать с организациями, которые работают на войну, и уезжает в США, а там то же самое: работать надо на войну. Его проблемы «зеркалит» его же учитель, который уехал в СССР, чтобы не делать бомбы в Америке. А в СССР он все равно делает бомбы. Роль учителя играет лауреат «Оскара» Мюррей Абрахам («Амадей»). Ему понравился сценарий. Как сказал Мюррей, не так часто приходится играть в серьезных умных фильмах. Главный герой приезжает в Москву на космологический конгресс, где встречает друзей и близких из прошлого. Ему 50 лет, происходит переоценка ценностей, перестройка сознания.
Для русского проката я думал назвать фильм по-другому. «Перестройка» — это очень привлекательно для Европы, в международный язык слово вошло с положительным знаком, но, как показал наш опрос, в России оно вызывает совершенно другие эмоции. Поэтому я предложил Кириллу Разлогову (программный директор фестиваля. — «Профиль») поменять название, но он предпочел этот вариант.
— Кризис среднего возраста вас не миновал?
— Конечно, нет. Думаю, все, кому за 40, его пережили. Прототип моего героя — физик-отказник, его долго не выпускали в США и выпустили только после того, как я снял короткометражку про отказников, которая помогла всем выехать. В Америке мы с ним встретились, сидим на пляже и выясняем, как кто пережил этот кризис. Он с удивлением на меня посмотрел и спрашивает: «Эмиграция тяжело дается?» Я смеюсь: «Думаешь, если бы ты никуда не выезжал, так бы и остался 20-летним?»
— У нас сейчас все пишут мемуары, вы не собираетесь?
— Я не пишу ни мемуаров, ни романов, потому что это очень тяжело — решить, чем ты будешь заниматься один в комнате на протяжении многих лет. Одиночное сидение меня пугает. Я понимаю, почему многие писатели — алкоголики. Это профессиональная болезнь.
— Боитесь одиночества?
— Да, не люблю. Думаю, в тюрьме я бы предпочел общую камеру, лишь бы не оставаться надолго одному.
— Сейчас бы вы уехали из России?
— Сейчас меня здесь нет. Я могу жить там, а работать здесь. С точки зрения кино сейчас здесь хорошее время. Когда кино совершенно умерло в России, я предсказывал, что это скоро изменится. Фильмов делают все больше и больше. Развивается все с невероятной скоростью. Но парадокс кинопроизводства в России заключается в том, что продюсеры и режиссеры хотят работать, как в Голливуде, имея бюджеты независимого кино. Так не получится. И многие это понимают. У вас уже появилось новое поколение кинематографистов. Они делают то, чего в России раньше не было. Берут американский жанр и делают правильно, по-русски, чтобы его зритель принимал. По-моему, это потрясающе. Я все чаще бываю в Москве, и мне интересно здесь снимать кино.
Режиссер Слава Цукерман, покинувший Россию в 70-е годы, приехал на кинофестиваль «Новые образы Америки» как почетный гость. Фестиваль прошел под лозунгом «Скажи «нет» Голливуду!». Кстати, Цукермана в Голливуде прозвали «мастером отказа». И было за что.— Ваш фильм «Жидкое небо» 1982 года получил награды на пяти всемирных фестивалях, наделал в мире много шуму и давно причислен к разряду культовых. Когда российская публика увидела его впервые?
— Я эмигрировал из России в 1973 году и после долгого отсутствия приехал в Москву только в 1989 году, на кинофестиваль. Я все время вспоминаю этот фестиваль как абсолютно кафкианское, сюрреалистическое событие. Кремлевский дворец. Георгиевский зал. В зале бутерброды с разными икрами и балыками, а вокруг толпятся друзья из Израиля, России, Америки, которых я не видел 17 лет. На этом фестивале, в рамках программы «Секс в американском кино», впервые показали «Жидкое небо» — как один из самых шокирующих фильмов в истории кино.
— А была такая цель — шокировать?
— Почему бы нет? Шокирующее кино имеет успех. С тех пор прошло 25 лет, не знаю уж, шокирует ли оно сегодня, но публика идет, как в первый день, и все говорят, что фильм не устарел. И сегодня полный аншлаг, билетов не было задолго до начала сеанса.
— Тогда, в 1989-м, что зацепил режиссерский глаз из перестроечной действительности после долгого отсутствия?
— Многое из того, что вошло в мой новый фильм, который так и называется — Perestroika. Например, меня потряс разговор с представителем паспортного контроля при въезде. «Вы не были здесь 17 лет, — сказал он. — Друзья будут вам все хвалить — не верьте, у нас еще много трудностей». Меня действительно все поразило, и в первую очередь позитивные изменения, благодаря которым я попал в Москву со своим фильмом, о чем и не мечтал. После гигантского успеха «Жидкого неба» журналисты во всем мире задавали мне один и тот же вопрос: «Покажут ли ваш фильм в России?» — «Нет, никогда, — отвечал я. — Во-первых, про наркоманов и панков фильмы в России не делают и не показывают. Во-вторых, я — эмигрант, и, в-третьих, даже если бы такое чудо случилось, фильм нельзя перевести на русский язык».
— Почему?
— Герои разговаривают на непереводимом сленге. В моей жизни был такой случай. В 1970-х я в Лос-Анджелесе попал на премьеру фильма «Калина красная». В зале сидели дамы в бриллиантах и, затаив дыхание, ждали фильма, который произвел в России фурор. С каждой минутой просмотра у них вытягивались лица. Публика никак не могла понять, в чем тут дело: это же обычная полицейская драма. Переводчик переводил дословно, и весь подтекст ушел полностью. Так вот, я приехал со своим переводом «Жидкого неба» и попросил друзей мне помочь. Валерий Тодоровский познакомил меня с Сергеем Ливневым, который только что написал сценарий «Ассы» и считался главным специалистом «новой волны». Мы долго сидели, все исправили, и получилось, на мой взгляд, хорошо. Но все равно, в тех местах, где в Америке зрители смеются, здесь никак не реагируют!
— А может, не в сленге дело, а в том, что менталитет у нас разный и юмор?
— Может быть, и так. Расскажу историю. Организаторы того фестиваля попросили меня выступить после показа фильма в подшефном ДК им. Зуева. «А что за клуб?» — спрашиваю я. «Ну, любители кино приходят, интеллектуалы», — отвечают. Я не возражаю. Приезжаем в клуб, когда сеанс уже начался, идем за кулисы. Спрашиваю уже у директора клуба: «А какая у вас публика?» — «Наша обычная публика,— удивляется он. — Милиционеры, кагэбэшники, это же их клуб». Мой сопровождающий побледнел. Зажигается свет, аплодисменты. Я выхожу на сцену, рассказываю о фильме. Вдруг поднимается молодой человек и говорит: «Вот вы сказали, что американцам понятно, о чем речь, а нам — нет. А по-моему, это все про нашу жизнь, и мне непонятно, как они-то там понимают».
И обратная ситуация — когда в Америку попали фильмы Эльдара Рязанова. Рязанов — замечательный режиссер, все подмечает, а детали окружающей героев жизни от него уже не зависят. Так вот, в фильме «Вокзал для двоих» героиня говорит: между нами ничего не может быть, потому что я — вокзальная официантка, а вы — музыкант. У меня такой шок был от этого, а американцы вообще не поняли, о чем речь. Потому что нет разницы — официантка запросто может выйти замуж за голливудскую звезду.
— Вы уезжали ради свободы самовыражения или были еще причины?
— Диссидентом я точно никогда не был. Я работал на студии «Центрнаучфильм» — это не то место, где фильм клали на полку один за другим. Я был вполне успешен. Не все, конечно, было гладко. Одним фильмом все восхищаются, с другим — скандал с принятием у начальства. После скандала снимаю то, к чему не придерешься, и так через фильм.
— Чем не понравился властям фильм «Ночь на размышление»?
— Это фильм о свободе выбора. Моя последняя работа перед отъездом из страны. Интеллигент (его гениально сыграл Иннокентий Смоктуновский) должен принять решение. Он приходит домой и встречает своего двойника — свое альтер эго, который говорит, что все предопределено и нервничать не надо. Когда фильм принимали в Главкино, его начальник, товарищ Головня, сказал фразу, афористичную до предела: «Наша задача просвещать народ, то есть давать ему точные инструкции. А ваш фильм дезориентирует народ». И его запретили. Кстати, на нынешнем фестивале произошло невероятное событие. На творческой встрече встала одна женщина и говорит: «Как хорошо раньше делали фильмы. Они давали инструкции. Я знала, как жить, а авторы современных фильмов непонятно что хотят сказать и чему хотят научить, и я не знаю, чему теперь верить». Видно, прав был товарищ Головня, но лично я не хотел делать фильмы, которые дают ответы на все вопросы. Это тоже одна из причин моего отъезда в Израиль. И если делали фильм про человека, который остался жить в Париже («Вид на жительство»), а кинематографистам не разрешали его снимать в Париже, потому что боялись, что они останутся в Париже, это тоже казалось мне оскорбительным.{PAGE}
— А в партию вы не вступили, чтобы проще было снимать в Париже?
— О Париже не было и речи, но, даже чтобы снимать фильмы в соцстране, меня просили вступить в партию и сменить фамилию. «Цукерман» звучало неприлично.
— Предлагали сменить на «Сахаров»?
— Совершенно верно, именно так все и шутили.
— Израиль вы изначально рассматривали как перевалочный пункт на пути в Америку?
— Нет, я прожил в Израиле три года. Все было хорошо, но я понял, что Израиль — страна маленькая, со своими проблемами, и, если я хочу делать кино, которое бы смотрел весь мир, это не тот размер. Размер страны, оказывается, это очень существенно.
— Тем не менее ваш фильм «Жили-были русские в Иерусалиме» получил первое место на Всемирном фестивале телевизионных фильмов в Голливуде.
— «Жили-были русские в Иерусалиме» — фильм не про эмигрантов, а про Русскую православную церковь за рубежом. (В 1970-е православная церковь еще была разделена на русскую и зарубежную. — «Профиль».) И меня порадовали не международные премии, а тот факт, что фильм приняли и простые израильские зрители, считая его очень еврейским, и православные священники. До 1948 года Русская православная церковь имела в Палестине очень большую собственность, была активной и процветающей. В 1948-м образовалось Государство Израиль, и Сталин его признал. Православная миссия тут же увидела Израиль социалистическим, и все в ужасе убежали на территорию Иордании. А собственность церкви Израиль тут же отдал СССР. Во время Шестидневной войны в Израиле оказались и Русская православная церковь, и Русская зарубежная. Они общались только в суде, делили имущество. Израильское телевидение поручило мне фильм на эту тему. Контакта с Русской православной миссией не получилось, а с зарубежной наладились очень тесные дружеские отношения, которые чуть было не пошли прахом.
— А что случилось?
— Тогда как грибы в Иерусалиме росли русские журналы. И был такой журнал «Клуб», который пытался совместить порнографию с политикой. Приезжаю я в один прекрасный день на телевидение — а мне камеру не выдают. Произошел скандал. РПЦЗ представлял тогда самый страшный адвокат в Израиле, который защищал всех террористов, — его боялись как огня. Он позвонил на телевидение со словами: «Вашу картину закрываем». Что произошло? Этот журнал напечатал интервью со мной, в котором было написано, что Цукерман снимает антиправославный фильм о том, как Русская зарубежная церковь плетет интриги на Ближнем Востоке. Тогда я пошел в старый город к главе миссии отцу Антонию и сказал: «Хотите верьте, хотите нет, но никакого интервью я не давал». Он мне поверил, и мы стали близкими друзьями. Фильм еще не был смонтирован, когда мне позвонил отец Антоний и сказал, что он летит в Сан-Франциско на съезд РПЦЗ и хотел бы показать там мой фильм. «Он еще не готов,— сказал я. — Но если вам надо, мы будем работать круглые сутки и сделаем фильм». Копию отец Антоний впервые увидел на показе. Не секрет, что в Сан-Франциско далеко не все любили евреев и Израиль. Фильм начинался с заставки — эмблемы израильского телевидения. У отца Антония сердце замерло: чем все это кончится? Кончилось все тем, что первоиерарх РПЦЗ написал мне благодарственное письмо со словами: «Если бы это мы делали сами, то лучше бы не сделали».
— В Америку уезжали в никуда?
— Абсолютно. В отличие от Израиля, где я как иммигрант имел пособие, льготы и право на работу. Я просто приехал в США на несколько месяцев и остался навсегда. Можно сказать, мне повезло. У меня была тысяча долларов, которую я так и не потратил, проходил с ней полгода в кармане. Потом положил в очень хитрый банк, откуда смог вытащить только через 10 лет без процентов.
— Как складываются ваши взаимоотношения с Голливудом?
— В Голливуде работает много людей, которые начинали вместе со мной. Девушка, которая работала у меня секретарем, сейчас один из лучших исполнительных продюсеров Америки, делает фильмы Скорсезе и Копполы. Когда я задумал очередной фильм, позвонил ей: «Давай делать фильм». «Конечно, Слава, давай». А потом спохватилась: «Какое малобюджетное кино, ты же понимаешь, что я не могу делать фильм с бюджетом меньше $15 млн. Профсоюз не разрешит». А я — независимый режиссер, снимаю кино независимо от больших голливудских студий. Когда Голливуд что-то финансирует, то их кинобоссы одновременно и продюсеры, и дистрибьюторы. Платят лучше, но и контролируют больше. Я этого не люблю. Меня называют большим мастером отказа и рассказывают кучу баек о том, от чего я отказался.
— Например?
— Я отказываюсь, когда считаю, что будет плохо. Например, после успеха «Жидкого неба» вице-президент Warner Brothers звонил мне непрерывно несколько месяцев подряд. Он очень хотел сделать мюзикл про панков, но я отказался. В Голливуде настаивали на позитивном конце, а я считал, что, если мы так сделаем, публика будет над нами смеяться. В Штатах после премьеры фильма ко мне подошли два молодых человека, представились на русском языке. Оказалось, уже в 1984 году в США были русские панки. «Мы лучше, чем американцы, — сказали они. — Потому что знаете, сколько из нас уже умерло?» О каком позитивном конце может идти речь?{PAGE}
— А ваши агенты как реагировали на отказы Голливуду?
— Нервно, конечно. У меня был агент, который, как выяснилось позже, оказался одним из лучших в Голливуде, просто я тогда этого не знал. Он предлагает сценарий, который мне очень нравится. Замечательно написано, но делать я его не хочу. Почему? Да потому, что совершенно уверен, что в нем есть вещи, которые сделают фильм неуспешным. Агент дико возмутился: «Какое тебе дело, студия хочет делать и готова платить. Ну и не будет публика смотреть, и что?» Простите, если публика не будет смотреть, ей же не скажешь, что сценарий мне дала студия, — отвечать как режиссер буду я… После этого агент теряет интерес к клиенту.
— Для вас важно, чтобы люди пошли на фильм?
— Я считаю, что фильм должен нравиться публике. Кино может быть для разных групп зрителей, и если оно «не для всех», то в этом нет ничего страшного, но точно должно быть известно, для кого и сколько таких. Если всего два человека, то, наверное, не надо. Иначе это бессмыслица.
— Политические документальные фильмы не снимаете принципиально?
— Пропагандистское кино я не делаю, это не мой жанр. Я считаю, что политика — не функция искусства. Искусство должно показывать мир во всех его противоречиях, да простит меня товарищ Головня. Мое дело поставить вопрос, а что люди решат, посмотрев, это уже не мое дело.
— Именно так построен документальный фильм «Жена Сталина» — на противоречивости воспоминаний и свидетельств?
— В биографии Надежды Аллилуевой на любой вопрос нет окончательного ответа. Например, покончила она с собой или ее убил Сталин? По каждому из этих вопросов есть противоположные точки зрения, находятся свидетели и документы. Как это может быть? Я так и построил фильм. Один говорит одно, другой — другое. Критик The Newв восторженной рецензии написал, что фильм показывает относительность истории. А другой критик, из маленькой газеты, наоборот, констатировал в диком возмущении: «Это первый документальный фильм, после которого я знаю о предмете меньше, чем знал до просмотра».
— Со Светланой Аллилуевой не общались?
— Нет, это был тот период, когда она ни с кем не хотела общаться. У меня был партизанский порыв: приехать к ее дому и подловить, но меня урезонили, сказав, что это аморально. Женщина старая… Я подумал, что мне в общем-то не так уж сильно надо. Она все уже сказала, но живы и другие свидетели. А Светлане было четыре года, когда ее мать покончила с собой. Она не так много помнит.
— А лично вы, изучая материал, пришли к какому-нибудь выводу по поводу смерти Аллилуевой?
— Не знаю. На этот вопрос есть простой ответ — эксгумация, но никто этого делать не будет. Даже если кто-то сильно раскричится в поисках правды, думаете, ее будет кто-то выкапывать? Так что можно говорить лишь о психологической логике. Скорее всего, она покончила с собой, а Сталин просто ее подтолкнул.
— Ваш новый фильм, «Перестройка» (на фестивале показали рабочие фрагменты. — «Профиль»), к международному термину имеет весьма отдаленное отношение.
— Фильм действительно не про российскую перестройку, хотя действие происходит в Москве в 80-е. Главный герой — советский астрофизик, он хочет понять, как устроен мир, это его идефикс. Он не хочет сотрудничать с организациями, которые работают на войну, и уезжает в США, а там то же самое: работать надо на войну. Его проблемы «зеркалит» его же учитель, который уехал в СССР, чтобы не делать бомбы в Америке. А в СССР он все равно делает бомбы. Роль учителя играет лауреат «Оскара» Мюррей Абрахам («Амадей»). Ему понравился сценарий. Как сказал Мюррей, не так часто приходится играть в серьезных умных фильмах. Главный герой приезжает в Москву на космологический конгресс, где встречает друзей и близких из прошлого. Ему 50 лет, происходит переоценка ценностей, перестройка сознания.
Для русского проката я думал назвать фильм по-другому. «Перестройка» — это очень привлекательно для Европы, в международный язык слово вошло с положительным знаком, но, как показал наш опрос, в России оно вызывает совершенно другие эмоции. Поэтому я предложил Кириллу Разлогову (программный директор фестиваля. — «Профиль») поменять название, но он предпочел этот вариант.
— Кризис среднего возраста вас не миновал?
— Конечно, нет. Думаю, все, кому за 40, его пережили. Прототип моего героя — физик-отказник, его долго не выпускали в США и выпустили только после того, как я снял короткометражку про отказников, которая помогла всем выехать. В Америке мы с ним встретились, сидим на пляже и выясняем, как кто пережил этот кризис. Он с удивлением на меня посмотрел и спрашивает: «Эмиграция тяжело дается?» Я смеюсь: «Думаешь, если бы ты никуда не выезжал, так бы и остался 20-летним?»
— У нас сейчас все пишут мемуары, вы не собираетесь?
— Я не пишу ни мемуаров, ни романов, потому что это очень тяжело — решить, чем ты будешь заниматься один в комнате на протяжении многих лет. Одиночное сидение меня пугает. Я понимаю, почему многие писатели — алкоголики. Это профессиональная болезнь.
— Боитесь одиночества?
— Да, не люблю. Думаю, в тюрьме я бы предпочел общую камеру, лишь бы не оставаться надолго одному.
— Сейчас бы вы уехали из России?
— Сейчас меня здесь нет. Я могу жить там, а работать здесь. С точки зрения кино сейчас здесь хорошее время. Когда кино совершенно умерло в России, я предсказывал, что это скоро изменится. Фильмов делают все больше и больше. Развивается все с невероятной скоростью. Но парадокс кинопроизводства в России заключается в том, что продюсеры и режиссеры хотят работать, как в Голливуде, имея бюджеты независимого кино. Так не получится. И многие это понимают. У вас уже появилось новое поколение кинематографистов. Они делают то, чего в России раньше не было. Берут американский жанр и делают правильно, по-русски, чтобы его зритель принимал. По-моему, это потрясающе. Я все чаще бываю в Москве, и мне интересно здесь снимать кино.
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
