Архивная публикация 2001 года: "Об экономии бронзы"
После непродолжительной распри между скульптором и местными жителями (на стороне которых был сначала комитет по культуре правительства Москвы, да против мэра не сдюжил) Михаилу Шемякину удалось-таки впарить Москве свой щедрый подарок: его аллегорическую композицию "Дети -- жертвы пороков взрослых" установили в День города на Болотной площади, неподалеку от памятника Репину.Эстетическая принудиловка
У местных жителей, понятное дело, и эмоции по поводу этой скульптурной группы возникли чисто житейские: она им (многим из них) не понравилась.
Жители, вообще говоря, имеют свое право не быть искусствоведами и не держать в голове, что Шемякин -- просто сюрреалист и "так видит", то есть работает в свойственной ему и признанной уже высокими ценителями манере, а вовсе над жителями не издевается. Ну и Шемякин, пока вдохновенно творил свою композицию, тоже был в своем праве "так видеть", и намерения, разумеется, были у него самые добрые.
Два эти права -- право жителей и право Шемякина -- друг с другом не конфликтовали до тех пор, пока Шемякину не захотелось донести свои морально-художественные прозрения на предмет губящих детей родительских пороков до самых широких масс.
У всякого скульптора для того есть несколько возможностей. Во-первых, можно выставить свой труд в галерее или выставочном зале. Туда (может быть) придут люди, и произведение скульптора им так понравится, что они начнут сбор подписей и выставят у мэрии пикеты с плакатами: "Москвичи требуют купить великую композицию Шемякина и установить ее на Болотной площади!".
Это, согласитесь, выглядело бы ужасно красиво и по-настоящему демократично. И даже если бы у мэрии стояла не одна эта, а еще и другая толпа с плакатами: "Шемякин! Руки прочь от красавицы-Москвы!", то и тогда художник имел бы полное право умереть от счастья -- его искусство достало людей до самого сердца!
Вторая возможность поскучней: в ту же самую галерею заглядывает, к примеру, президент процветающей нефтяной (алюминиевой, стальной и т.д.) компании. А компания только-только выстроила себе роскошный офис из стекла и алюминия, где есть, между прочим, уютный, но какой-то пустоватый внутренний дворик (или просторный газон у парадного входа). И президент компании, увидев творение скульптора, восклицает: "Вот! Вот чего не хватает нашему офису для полного блеска!"
Выписывается, натурально, чек, и произведение искусства приземляется на охраняемой территории фирмы. Здесь ни вандалы, ни случайные зеваки его не потревожат.
Вариант неплохой, но какой-то холодно-буржуазный: а как же массы, до сердца которых хочет достучаться всякий художник?
Вариант третий -- наш родной, российский, отражающий неразрывную взаимозависимость высокого искусства, большого бизнеса и крупной бюрократии. Меценат и чек при таком варианте тоже имеют место быть (шемякинский дар, к примеру, оплатила компания "Роснефть"), но своей охраняемой территории у фирмы то ли нет, то ли вся она уже заставлена шедеврами, и тогда в ход идут методы аппаратные (связи, знакомства, давление известностью), чтобы площадку под эпохальное творение скульптора выделил город.
А градоначальника как раз уже достали пресса и общественность за подозрительное пристрастие к творчеству другого вдохновенного скульптора.
"Отчего бы, -- возможно, думает градоначальник, -- не сделать жест в сторону передового искусства, не продемонстрировать эстетическую широту?" И, зажмурившись (ну не нравится ему тоже этот Шемякин), подмахивает нужную бумагу. Непродвинутые массы в этой схеме решительно не предусмотрены.
Москва все переварит
Зато теперь эти самые массы -- и те, кому нравится Шемякин, и те, у кого от созерцания его творений артериальное давление зашкаливает, -- этак привычно, по-нашему, поставлены перед фактом и уравнены в правах (и в бесправии тоже): хочешь -- смотри и наслаждайся, а не хочешь -- все равно смотри, куда ж ты денешься?
Вот как все занятно иногда переворачивается в жизни: при прежнем режиме между передовым художником и массами стоял косный держиморда-чиновник. А теперь передовой художник с помощью чиновника навязывает косным массам свое искусство. Какая величина в этом простом уравнении изменила себе? Боюсь, что передовой художник.
Но не будем драматизировать недавнее событие: ничего очень уж страшного не случилось. Москва -- город с мощной ассимилирующей энергией, она все переварит.
Можно даже предсказать, что будет дальше с шемякинской композицией. Сначала все забудут неуклюжее авторское название, и "Дети -- жертвы пороков взрослых" превратятся в массовом сознании просто в "Памятник порокам". Некоторое время скульптуры будут всячески курочить местные хулиганы (это судьба всех шемякинских памятников, например "Памятника первостроителям Петербурга"). По этой причине на Болотной площади поставят милицейский пост, но не очень надолго. В конце концов жители успокоятся, привыкнут и дадут каждой из 15 фигур какое-нибудь смешное прозвище, "кликуху". Примут, так сказать, в семью. Уж на что грозен Юрий Долгорукий, но и около него назначают свидания, говоря, например, следующее: "Встречаемся в восемь на плешке под рукой".
Словом, "Памятник порокам" будет возбуждать всякие чувства -- добрые и недобрые, но уж точно не те, которые задекларировал скульптор. Ведь каждому прохожему "инструкцию к памятнику" не выдашь, да и где это вы видели, чтобы в России сверялись с какими бы то ни было инструкциями?
Но вообще говоря, легкий скандал вокруг установки на Болотной площади шемякинского творения заставляет оглянуться на десять прошедших лет и задаться уже серьезным вопросом: а какой из появившихся за это время памятников был принят обществом с "чувством глубокого удовлетворения"?
А никакой.
Бронзовый знак общественного согласия
Всякий новый московский памятник сопровождался либо шумным скандалом (сколько копий было сломано вокруг всех церетелиевских монстров, особенно Петра!), либо тихим неудовольствием и недоумением.
Но даже всякий гнев уже перекипел и выкипел, осталось только изумление по поводу шустрости и неутомимости придворного ваятеля. (Вот, впрочем, последний слух: московская мэрия будто бы собирается заказать Церетели памятник Петру Аркадьевичу Столыпину, с тем чтобы поставить его на Лубянской площади, где стоял Дзержинский. Как вам это нравится?)
Были за отчетный период и другие памятники, которые тоже восторга ни у кого не вызвали. Ну, например, клыковский конный Жуков: ежели бы памятник приняли, никто не стал бы коню в зубы смотреть да рассуждать, что маршал сидит неправильно, или распространять слухи, что голова у Жукова съемная, а подлинная голова -- сталинская -- хранится у Клыкова в мастерской до заветного часа. Если бы памятник пришелся народу по душе, вся эта чушь к нему просто бы не пристала.
Или взять памятник Достоевскому, который установили перед бывшей Ленинкой, теперь Российской государственной библиотекой: с какой стороны ни зайди, ощущение одно -- Достоевский без сил сползает с того, на чем сидит, и вот-вот (как сразу же догадываются осведомленные любители литературы) забьется в эпилептическом припадке. "Ну да, -- думаешь, -- Достоевский, конечно, был эпилептиком, но разве памятник ему поставили за это?"
А памятник Чехову, который возник недавно напротив МХАТа в Камергерском переулке? Похоже, сверхзадачей скульптора было пробудить в зрителях острую, щемящую жалость к Антону Павловичу: он изобразил голодного "интеллигента", находящегося в последней стадии и чахотки, и подагры сразу, притом сутулящегося не в плечах, а каким-то диковинным образом -- в поясе, из-за чего вся его поза приобретает искательно-просительный вид. Между тем Чехов был "по жизни" высоким и весьма элегантным господином, всегда старался физически и морально "держать спину", а сутулился именно как высокие ростом люди, без всякого ущерба для элегантности. То есть облик его никак не провоцировал той жалостливости и разнесчастности, какие провоцирует памятник. И уж точно нет этого в чеховской прозе и драматургии -- Чехов был одним из самых мужественных русских писателей.
Конечно, скульпторы были в своем праве именно так увидеть и отлить в бронзе и Достоевского, и Чехова. И выставить свои статуи где-нибудь в галерее. Это были бы полноценные художественные произведения. Но вот в чем штука: выразить в бронзе или граните свой субъективный взгляд на героя, изваять его противоречивый психологический портрет вовсе не означает создать ему памятник.
Памятник -- это совсем другой жанр. К Пушкину переходя, легко сравнить: "главный", самый первый, опекушинский Пушкин -- это памятник. А вот тот Пушкин-молодожен с Натальей Николаевной, которая его на полголовы выше, поставленный в юбилейный год на Арбате, -- увы, нет. Это жанровая сценка, в которой читается всем известный сюжет: придворные балы, Дантес, дуэль, смерть.
Пушкин на Пушкинской -- национальный гений, великий поэт, слава России. Пушкин на Арбате -- всего лишь несчастный ревнивец, герой злых сплетен и автор "донжуанского списка". Такой Пушкин достоин разве что отливки в виде фарфоровой (или пусть даже чугунного каслинского литья) статуэтки -- для продажи тут же, на Арбате.
Точно так же можно сравнить "Медного всадника" Фальконе и шемякинскую скульптуру в Петропавловской крепости. "Медный всадник" -- без всякого сомнения памятник: таким Петра соглашается представлять себе подавляющее большинство русских людей. А лысый Петр работы Шемякина -- очень острый, очень талантливый, очень отстраненный и очень личный "взгляд" художника.
То есть я к тому клоню, что памятник -- это не просто талантливая скульптура, это, если хотите, бронзовый знак общественного консенсуса: памятник должен выражать согласие большинства считать этого человека национальной гордостью и без всяких споров преклоняться перед его памятью.
И здесь наша тема переходит из бытовой и эстетической сфер в сферу историко-политическую.
Время сбрасывать и время воздвигать
В принципе, можно очень точно выделить в истории всякой нации и страны периоды, когда они всерьез озабочены монументальным искусством и когда в городах появляются наиболее удачные и выразительные памятники.
Во-первых, это, конечно, революция: меняется весь строй жизни, свергаются прежние кумиры и воздвигаются новые. Во-вторых -- эпоха наивысшего расцвета государства, эпоха жатвы, когда приходит пора воздать почести всем сеятелям и героям, расставить везде знаки могущества и процветания.
Российская история в этом смысле очень наглядна: у нас ведь было две великие державы, две революции, радикально перевернувшие жизнь страны. Первая революция была петровская -- и только с нее вообще начинается в России история городской скульптуры: это Петр привез всем известные аллегорические статуи из Европы, установил их в Летнем саду и заставил подданных не плеваться при виде "голых баб".
Первая зрелость империи, фундамент которой заложил Петр, пришлась на царствование Екатерины II -- тогда-то и появился "Медный всадник", самый, наверное, прославленный и долговечный наш памятник, на который и большевики не замахнулись. После Отечественной войны 1812 года -- новый всплеск державной гордости: Александрийский столп и многое другое. А после реформ Александра II пришел черед и Пушкину -- то был уже вполне "народный", на собранные по подписке деньги построенный памятник, и его открытие стало настоящим общенациональным праздником.
Советская империя, в сущности, прошла тот же цикл: всех царей, кроме Петра, с пьедесталов скинули, и возникший вакуум стал заполняться по придуманному Лениным плану монументальной пропаганды. Составили список -- 31 революционер и 35 деятелей культуры -- и начали ваять ударными темпами в основном из недолговечного гипса, поэтому мало что из тех романтических времен до нас дошло. А были и недурные работы, поскольку ленинским планом всерьез увлеклись талантливые скульпторы: Коненков, Меркуров, Шадр, Мухина. Скоро, правда, этот первый порыв выдохся и на конвейер было поставлено всего два образца: Ленин и Сталин. Но уж этими-то обеспечили всех -- вплоть до самого заштатного райцентра.
Зрелость этой, советской империи пришлась на хрущевско-брежневские времена, и снова случился настоящий монументальный бум, причем тема для него была выбрана безошибочно: кровавая, но победоносная война, единственная сфера всеобщего согласия. И первые монументальные комплексы -- например, на Мамаевом кургане -- очень даже впечатляли. Это уже когда Вучетич с командой наставили огромных женщин с мечами по всей стране (не то 15, не то 20 безумно дорогих мемориалов), народ начал смеяться и негодовать, а размах и помпезность первых сооружений убеждали: да, мы великая держава!
И вот, оглядываясь на историю, понимаешь, что есть времена, когда памятники ставить уместно и необходимо, а есть времена, когда ну решительно любой памятник вызовет в обществе споры, раздоры и неудовольствие.
Вот взять того же клыковского Жукова, о котором уже шла речь. Памятник великому маршалу ставится в момент, когда итоги войны, которую он выиграл, уже пересмотрены, когда наши танки едва ли не с позором ушли из завоеванной им Европы. Разве все это не бросает гротескную тень на сам памятник, разве не делает факт его воздвижения чем-то вроде компенсации за национальное унижение? Никуда от этого не денешься -- и потому вокруг памятника сразу же появляется ропот недовольства.
Та же история с Достоевским: главная российская библиотека, у входа в которую его ставят, испытывает жесточайший кризис: хранилище рушится, книги заливает вода из ржавых труб, читатели ходят заниматься со своими лампочками. А тут вдруг, когда выясняется, что "самая читающая страна" почти перестала читать, появляется Достоевский: снова компенсация, снова попытка замаскировать упадок и унижение каким-то жалким бронзовым символом. Разумеется, в таком контексте именно болезненность Достоевского и бросается в глаза.
А уж "Петр Великий" Зураба Церетели в эпоху слабого и больного Ельцина воспринимался -- даже помимо нулевой степени художественности -- как чистое издевательство.
Самая же главная причина, по которой не удались буквально все памятники, поставленные в последнее десятилетие, -- это отсутствие общественного согласия. Такие уж были годы -- общество дробилось, дифференцировалось идеологически и социально, у него не было общих целей и ценностей, и даже общей истории не было, потому что каждая из групп, на которые разбилась нация, интерпретировала факты по-своему.
А памятник, напомню, -- знак всеобщего согласия, сооружение объединяющее. И для создания удачного памятника желательно, помимо согласия, чтобы страна находилась в состоянии подъема, а не упадка.
Так что первый же памятник, который появится не по инерции выполнения "ленинского плана монументальной пропаганды", не прохиндейско-бюрократическим путем, а естественно, из всеми осознаваемой потребности, -- такой памятник просигнализирует нам о том, что дела налаживаются.
А в эпохи переходные, смутные -- вроде нашей -- можно вспоминать, когда это удобно, и о старой русской традиции: ставить в качестве памятников часовни и храмы.
После непродолжительной распри между скульптором и местными жителями (на стороне которых был сначала комитет по культуре правительства Москвы, да против мэра не сдюжил) Михаилу Шемякину удалось-таки впарить Москве свой щедрый подарок: его аллегорическую композицию "Дети -- жертвы пороков взрослых" установили в День города на Болотной площади, неподалеку от памятника Репину.Эстетическая принудиловка
У местных жителей, понятное дело, и эмоции по поводу этой скульптурной группы возникли чисто житейские: она им (многим из них) не понравилась.
Жители, вообще говоря, имеют свое право не быть искусствоведами и не держать в голове, что Шемякин -- просто сюрреалист и "так видит", то есть работает в свойственной ему и признанной уже высокими ценителями манере, а вовсе над жителями не издевается. Ну и Шемякин, пока вдохновенно творил свою композицию, тоже был в своем праве "так видеть", и намерения, разумеется, были у него самые добрые.
Два эти права -- право жителей и право Шемякина -- друг с другом не конфликтовали до тех пор, пока Шемякину не захотелось донести свои морально-художественные прозрения на предмет губящих детей родительских пороков до самых широких масс.
У всякого скульптора для того есть несколько возможностей. Во-первых, можно выставить свой труд в галерее или выставочном зале. Туда (может быть) придут люди, и произведение скульптора им так понравится, что они начнут сбор подписей и выставят у мэрии пикеты с плакатами: "Москвичи требуют купить великую композицию Шемякина и установить ее на Болотной площади!".
Это, согласитесь, выглядело бы ужасно красиво и по-настоящему демократично. И даже если бы у мэрии стояла не одна эта, а еще и другая толпа с плакатами: "Шемякин! Руки прочь от красавицы-Москвы!", то и тогда художник имел бы полное право умереть от счастья -- его искусство достало людей до самого сердца!
Вторая возможность поскучней: в ту же самую галерею заглядывает, к примеру, президент процветающей нефтяной (алюминиевой, стальной и т.д.) компании. А компания только-только выстроила себе роскошный офис из стекла и алюминия, где есть, между прочим, уютный, но какой-то пустоватый внутренний дворик (или просторный газон у парадного входа). И президент компании, увидев творение скульптора, восклицает: "Вот! Вот чего не хватает нашему офису для полного блеска!"
Выписывается, натурально, чек, и произведение искусства приземляется на охраняемой территории фирмы. Здесь ни вандалы, ни случайные зеваки его не потревожат.
Вариант неплохой, но какой-то холодно-буржуазный: а как же массы, до сердца которых хочет достучаться всякий художник?
Вариант третий -- наш родной, российский, отражающий неразрывную взаимозависимость высокого искусства, большого бизнеса и крупной бюрократии. Меценат и чек при таком варианте тоже имеют место быть (шемякинский дар, к примеру, оплатила компания "Роснефть"), но своей охраняемой территории у фирмы то ли нет, то ли вся она уже заставлена шедеврами, и тогда в ход идут методы аппаратные (связи, знакомства, давление известностью), чтобы площадку под эпохальное творение скульптора выделил город.
А градоначальника как раз уже достали пресса и общественность за подозрительное пристрастие к творчеству другого вдохновенного скульптора.
"Отчего бы, -- возможно, думает градоначальник, -- не сделать жест в сторону передового искусства, не продемонстрировать эстетическую широту?" И, зажмурившись (ну не нравится ему тоже этот Шемякин), подмахивает нужную бумагу. Непродвинутые массы в этой схеме решительно не предусмотрены.
Москва все переварит
Зато теперь эти самые массы -- и те, кому нравится Шемякин, и те, у кого от созерцания его творений артериальное давление зашкаливает, -- этак привычно, по-нашему, поставлены перед фактом и уравнены в правах (и в бесправии тоже): хочешь -- смотри и наслаждайся, а не хочешь -- все равно смотри, куда ж ты денешься?
Вот как все занятно иногда переворачивается в жизни: при прежнем режиме между передовым художником и массами стоял косный держиморда-чиновник. А теперь передовой художник с помощью чиновника навязывает косным массам свое искусство. Какая величина в этом простом уравнении изменила себе? Боюсь, что передовой художник.
Но не будем драматизировать недавнее событие: ничего очень уж страшного не случилось. Москва -- город с мощной ассимилирующей энергией, она все переварит.
Можно даже предсказать, что будет дальше с шемякинской композицией. Сначала все забудут неуклюжее авторское название, и "Дети -- жертвы пороков взрослых" превратятся в массовом сознании просто в "Памятник порокам". Некоторое время скульптуры будут всячески курочить местные хулиганы (это судьба всех шемякинских памятников, например "Памятника первостроителям Петербурга"). По этой причине на Болотной площади поставят милицейский пост, но не очень надолго. В конце концов жители успокоятся, привыкнут и дадут каждой из 15 фигур какое-нибудь смешное прозвище, "кликуху". Примут, так сказать, в семью. Уж на что грозен Юрий Долгорукий, но и около него назначают свидания, говоря, например, следующее: "Встречаемся в восемь на плешке под рукой".
Словом, "Памятник порокам" будет возбуждать всякие чувства -- добрые и недобрые, но уж точно не те, которые задекларировал скульптор. Ведь каждому прохожему "инструкцию к памятнику" не выдашь, да и где это вы видели, чтобы в России сверялись с какими бы то ни было инструкциями?
Но вообще говоря, легкий скандал вокруг установки на Болотной площади шемякинского творения заставляет оглянуться на десять прошедших лет и задаться уже серьезным вопросом: а какой из появившихся за это время памятников был принят обществом с "чувством глубокого удовлетворения"?
А никакой.
Бронзовый знак общественного согласия
Всякий новый московский памятник сопровождался либо шумным скандалом (сколько копий было сломано вокруг всех церетелиевских монстров, особенно Петра!), либо тихим неудовольствием и недоумением.
Но даже всякий гнев уже перекипел и выкипел, осталось только изумление по поводу шустрости и неутомимости придворного ваятеля. (Вот, впрочем, последний слух: московская мэрия будто бы собирается заказать Церетели памятник Петру Аркадьевичу Столыпину, с тем чтобы поставить его на Лубянской площади, где стоял Дзержинский. Как вам это нравится?)
Были за отчетный период и другие памятники, которые тоже восторга ни у кого не вызвали. Ну, например, клыковский конный Жуков: ежели бы памятник приняли, никто не стал бы коню в зубы смотреть да рассуждать, что маршал сидит неправильно, или распространять слухи, что голова у Жукова съемная, а подлинная голова -- сталинская -- хранится у Клыкова в мастерской до заветного часа. Если бы памятник пришелся народу по душе, вся эта чушь к нему просто бы не пристала.
Или взять памятник Достоевскому, который установили перед бывшей Ленинкой, теперь Российской государственной библиотекой: с какой стороны ни зайди, ощущение одно -- Достоевский без сил сползает с того, на чем сидит, и вот-вот (как сразу же догадываются осведомленные любители литературы) забьется в эпилептическом припадке. "Ну да, -- думаешь, -- Достоевский, конечно, был эпилептиком, но разве памятник ему поставили за это?"
А памятник Чехову, который возник недавно напротив МХАТа в Камергерском переулке? Похоже, сверхзадачей скульптора было пробудить в зрителях острую, щемящую жалость к Антону Павловичу: он изобразил голодного "интеллигента", находящегося в последней стадии и чахотки, и подагры сразу, притом сутулящегося не в плечах, а каким-то диковинным образом -- в поясе, из-за чего вся его поза приобретает искательно-просительный вид. Между тем Чехов был "по жизни" высоким и весьма элегантным господином, всегда старался физически и морально "держать спину", а сутулился именно как высокие ростом люди, без всякого ущерба для элегантности. То есть облик его никак не провоцировал той жалостливости и разнесчастности, какие провоцирует памятник. И уж точно нет этого в чеховской прозе и драматургии -- Чехов был одним из самых мужественных русских писателей.
Конечно, скульпторы были в своем праве именно так увидеть и отлить в бронзе и Достоевского, и Чехова. И выставить свои статуи где-нибудь в галерее. Это были бы полноценные художественные произведения. Но вот в чем штука: выразить в бронзе или граните свой субъективный взгляд на героя, изваять его противоречивый психологический портрет вовсе не означает создать ему памятник.
Памятник -- это совсем другой жанр. К Пушкину переходя, легко сравнить: "главный", самый первый, опекушинский Пушкин -- это памятник. А вот тот Пушкин-молодожен с Натальей Николаевной, которая его на полголовы выше, поставленный в юбилейный год на Арбате, -- увы, нет. Это жанровая сценка, в которой читается всем известный сюжет: придворные балы, Дантес, дуэль, смерть.
Пушкин на Пушкинской -- национальный гений, великий поэт, слава России. Пушкин на Арбате -- всего лишь несчастный ревнивец, герой злых сплетен и автор "донжуанского списка". Такой Пушкин достоин разве что отливки в виде фарфоровой (или пусть даже чугунного каслинского литья) статуэтки -- для продажи тут же, на Арбате.
Точно так же можно сравнить "Медного всадника" Фальконе и шемякинскую скульптуру в Петропавловской крепости. "Медный всадник" -- без всякого сомнения памятник: таким Петра соглашается представлять себе подавляющее большинство русских людей. А лысый Петр работы Шемякина -- очень острый, очень талантливый, очень отстраненный и очень личный "взгляд" художника.
То есть я к тому клоню, что памятник -- это не просто талантливая скульптура, это, если хотите, бронзовый знак общественного консенсуса: памятник должен выражать согласие большинства считать этого человека национальной гордостью и без всяких споров преклоняться перед его памятью.
И здесь наша тема переходит из бытовой и эстетической сфер в сферу историко-политическую.
Время сбрасывать и время воздвигать
В принципе, можно очень точно выделить в истории всякой нации и страны периоды, когда они всерьез озабочены монументальным искусством и когда в городах появляются наиболее удачные и выразительные памятники.
Во-первых, это, конечно, революция: меняется весь строй жизни, свергаются прежние кумиры и воздвигаются новые. Во-вторых -- эпоха наивысшего расцвета государства, эпоха жатвы, когда приходит пора воздать почести всем сеятелям и героям, расставить везде знаки могущества и процветания.
Российская история в этом смысле очень наглядна: у нас ведь было две великие державы, две революции, радикально перевернувшие жизнь страны. Первая революция была петровская -- и только с нее вообще начинается в России история городской скульптуры: это Петр привез всем известные аллегорические статуи из Европы, установил их в Летнем саду и заставил подданных не плеваться при виде "голых баб".
Первая зрелость империи, фундамент которой заложил Петр, пришлась на царствование Екатерины II -- тогда-то и появился "Медный всадник", самый, наверное, прославленный и долговечный наш памятник, на который и большевики не замахнулись. После Отечественной войны 1812 года -- новый всплеск державной гордости: Александрийский столп и многое другое. А после реформ Александра II пришел черед и Пушкину -- то был уже вполне "народный", на собранные по подписке деньги построенный памятник, и его открытие стало настоящим общенациональным праздником.
Советская империя, в сущности, прошла тот же цикл: всех царей, кроме Петра, с пьедесталов скинули, и возникший вакуум стал заполняться по придуманному Лениным плану монументальной пропаганды. Составили список -- 31 революционер и 35 деятелей культуры -- и начали ваять ударными темпами в основном из недолговечного гипса, поэтому мало что из тех романтических времен до нас дошло. А были и недурные работы, поскольку ленинским планом всерьез увлеклись талантливые скульпторы: Коненков, Меркуров, Шадр, Мухина. Скоро, правда, этот первый порыв выдохся и на конвейер было поставлено всего два образца: Ленин и Сталин. Но уж этими-то обеспечили всех -- вплоть до самого заштатного райцентра.
Зрелость этой, советской империи пришлась на хрущевско-брежневские времена, и снова случился настоящий монументальный бум, причем тема для него была выбрана безошибочно: кровавая, но победоносная война, единственная сфера всеобщего согласия. И первые монументальные комплексы -- например, на Мамаевом кургане -- очень даже впечатляли. Это уже когда Вучетич с командой наставили огромных женщин с мечами по всей стране (не то 15, не то 20 безумно дорогих мемориалов), народ начал смеяться и негодовать, а размах и помпезность первых сооружений убеждали: да, мы великая держава!
И вот, оглядываясь на историю, понимаешь, что есть времена, когда памятники ставить уместно и необходимо, а есть времена, когда ну решительно любой памятник вызовет в обществе споры, раздоры и неудовольствие.
Вот взять того же клыковского Жукова, о котором уже шла речь. Памятник великому маршалу ставится в момент, когда итоги войны, которую он выиграл, уже пересмотрены, когда наши танки едва ли не с позором ушли из завоеванной им Европы. Разве все это не бросает гротескную тень на сам памятник, разве не делает факт его воздвижения чем-то вроде компенсации за национальное унижение? Никуда от этого не денешься -- и потому вокруг памятника сразу же появляется ропот недовольства.
Та же история с Достоевским: главная российская библиотека, у входа в которую его ставят, испытывает жесточайший кризис: хранилище рушится, книги заливает вода из ржавых труб, читатели ходят заниматься со своими лампочками. А тут вдруг, когда выясняется, что "самая читающая страна" почти перестала читать, появляется Достоевский: снова компенсация, снова попытка замаскировать упадок и унижение каким-то жалким бронзовым символом. Разумеется, в таком контексте именно болезненность Достоевского и бросается в глаза.
А уж "Петр Великий" Зураба Церетели в эпоху слабого и больного Ельцина воспринимался -- даже помимо нулевой степени художественности -- как чистое издевательство.
Самая же главная причина, по которой не удались буквально все памятники, поставленные в последнее десятилетие, -- это отсутствие общественного согласия. Такие уж были годы -- общество дробилось, дифференцировалось идеологически и социально, у него не было общих целей и ценностей, и даже общей истории не было, потому что каждая из групп, на которые разбилась нация, интерпретировала факты по-своему.
А памятник, напомню, -- знак всеобщего согласия, сооружение объединяющее. И для создания удачного памятника желательно, помимо согласия, чтобы страна находилась в состоянии подъема, а не упадка.
Так что первый же памятник, который появится не по инерции выполнения "ленинского плана монументальной пропаганды", не прохиндейско-бюрократическим путем, а естественно, из всеми осознаваемой потребности, -- такой памятник просигнализирует нам о том, что дела налаживаются.
А в эпохи переходные, смутные -- вроде нашей -- можно вспоминать, когда это удобно, и о старой русской традиции: ставить в качестве памятников часовни и храмы.
АЛЕКСАНДР АГЕЕВ
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
