13.07.2009 00:00 Еженедельный журнал «Профиль»

Архивная публикация 2009 года: "Отжечь не по-детски"

Русское искусство никогда толком не понимало, что детство — это отнюдь не безоблачная пора. Потому и предложить детям смогло немного. Детской культуры в России нет, и мы почти привыкли к такому положению вещей. Лучше всего, как ни странно, дело обстоит на телевидении: есть сериалы «Кадетство» и «Ранетки», есть «Смешарики», только что удостоенные — и вполне заслуженно — Государственной премии. Но ни в литературе, ни в музыке, ни в кино нам решительно нечем похвастаться, и корни этой ситуации гораздо глубже, чем кажется.
В самом деле, русская литература, удивительно богатая по части взрослых шедевров, подарила детям сравнительно немного. Толстовская «Азбука» с ее почти демонстративным отказом от всякой художественности интересна лишь как эксперимент гения, а введенные в школьную программу «Дубровский» и «Капитанская дочка» Пушкина, будем честны, никогда не принадлежали к числу любимых книг детворы. Есть пушкинские сказки, толстовский «Кавказский пленник», несколько стихотворений Некрасова — да и все, собственно. Сугубо детских писателей российская литература не знала до советских времен — либо они сочиняли такое, что уцелели в читательской памяти лишь благодаря убийственным разносам Чуковского. В ХХ веке, впрочем, дела обстояли не лучше: сначала советская власть запретила волшебную сказку, потом нехотя разрешила, но потребовала, чтобы в ней непременно был социальный подтекст. И лишь в оттепельную, а затем в застойную эпоху у нас появилось полноценное детское искусство — в огромной степени потому, что вход во взрослую литературу авторам был заказан. Гротескные стихи и сказки Юрия Коваля могли проползти через цензуру лишь под маркой подростковых, Остер и Успенский начинали как взрослые поэты, Алешковский написал «Кыш и Двапортфеля» исключительно ради легализации, и даже Высоцкий пытался пробить стену непечатания с помощью детской повести в стихах «Вступительное слово про Витьку Кораблева и друга закадычного Ваню Дыховичного». Пытаясь достучаться до взрослых, литература обращалась к детям — и целое поколение выросло на аксеновских повестях «Мой прадедушка — памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит». Взрослые вещи Аксенова в это время отвергались с порога как эстетически чуждые. В детскую прозу эмигрировал Голявкин, в детскую драматургию — Лев Лосев, чей «Тринадцатый подвиг Геракла» я в первом классе знал наизусть и помню до сих пор. Лосев немало этому смеялся. Иными словами, единственный рецепт хорошего детского искусства — это попытка протащить в него, пусть контрабандой, взрослую проблематику. Так срабатывали сказки Андрея Платонова и Александра Шарова, стихи Бородицкой и Яснова, Акима и Сапгира. Сомневаюсь, что превосходные прозаики Сусанна Георгиевская и Галина Демыкина с их экспрессионизмом и вовсе не социалистическим гуманизмом смогли бы реализоваться во взрослой литературе, а в подростковой это как-то сходило. В любом случае адресоваться к детям и воспитывать свободное поколение было продуктивней, да и попросту приятней, чем писать в серию «Пламенные революционеры».
Проблема в том, что ребенок отличается от взрослого не отсутствием опыта или узостью кругозора. Главная разница — в интенсивности проживания жизни и в нешуточном напряжении страстей, а этого русская литература традиционно не понимала. В России существует — причем сформировалась она задолго до советской власти — концепция детства как рая, как счастливейшей эпохи в жизни, но это отнюдь не так. «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней!» — под знаком этого толстовского зачина прошли два века русской литературы, и даже пушкинский лицей — закрытое заведение с весьма жесткими нравами — мы продолжаем по инерции воспринимать как оазис безоблачности. Между тем давно доказано, что счастье не в безоблачности, а в полярности чувств, в максимальном их диапазоне, а этого-то русское детское искусство никогда толком не понимало.
В советское время два взлета детской литературы совпали с двумя весьма несвободными эпохами — концом 1930-х и 1970-ми, когда работа для детей становилась единственным прибежищем для неудобных талантов. В эпоху большого террора взрослый писатель Гайдар написал тревожные и страшные повести «Военная тайна» и «Судьба барабанщика» и «Голубую чашку», замаскированную под невинную историю путешествия отца с маленькой дочкой по окрестностям подмосковной дачи. Тогда Катаев опубликовал «Белеет парус одинокий», ища спасения в воспоминаниях детства, а Житков — «Что я видел», хотя в свободное время дописывал «Виктора Вавича». «Золотой ключик» Алексея Толстого был жестоким шаржем на русский Серебряный век и попыткой свести счеты с собственными литературными оппонентами — но писатель не просто так взялся за него именно в 1938 году. В 1970-е история повторилась, хоте прессинг был не в пример мягче. Только тогда русские писатели ненадолго поняли, что вернейший способ отвратить детей от литературы — это обращаться к ним, как к детям.
Вспомним, ведь любимая детьми всего мира проза Верна, Купера, Гюго, Диккенса, Лагерлеф совсем не безоблачна. Страсти кипят нешуточные, а уж какие испытания выпадают Козетте, Гаврошу или Оливеру Твисту — в страшном сне не приснится. Русская проза продолжает цепляться за миф детства, тогда как миф этот развенчивается при первой попытке честно вспомнить, как оно все было на самом деле. В 1990-е появилось замечательное эссе Елены Иваницкой «Детство как пустое место», где детство впервые рассматривалось как царство несвободы, постоянного насилия, острых конфликтов и болезненных фантазий. Кажется, признать этот очевидный факт мешает установка отечественного сознания на традиционный патернализм, наша уверенность в том, что под родительским (властным) контролем всем лучше, чем без него. Счастлив тот, кого контролируют на каждом шагу, стесняют во всем и постоянно заставляют любить то, а не это. Вот почему так неубедительны, а то и фальшивы картины детского рая в большинстве специально детских книг, сочиненных профессионалами. Вот почему самый популярный сегодня детский писатель — Валерий Роньшин, автор, чьи страшилки и взрослым подчас кажутся слишком циничными.
По этой же причине большинство детских фильмов, снятых в СССР специально для детей, смотреть сегодня противно. Исключениями стали разве что сказки Птушко, Роу и Кошеверовой, в которых тоже удавалось протаскивать кое-что взрослое. Хорошо смотрятся сегодня лишь фильмы, где дети играли маленьких взрослых, участвуя во вполне серьезных конфликтах — «Приключения Электроника», «Приключения Петрова и Васечкина» или «Гостья из будущего». Диктат формата в позднесоветские времена отсутствовал — напротив, приветствовалось «взрослое» отношение к детям, и потому культовыми в подростковой среде стали фильм и повесть «Вам и не снилось». Кстати, и сегодня наибольшим успехом пользуются достаточно серьезные истории — скажем, упомянутое «Кадетство» разворачивается в закрытом сообществе, в суворовском училище, и эта история близка подросткам, отлично знающим, что такое несвобода. С «Ранетками» сработали сразу несколько факторов — остроумные диалоги, музыка, любовные истории, — но авторы выиграли, прежде всего, потому, что не побоялись предложить аудитории несколько серьезных, а то и прямо трагических коллизий. Пожалуй, в «Ранетках» серьезности даже побольше, чем в фильме Валерии Гай Германики «Все умрут, а я останусь», который является облегченной версией серьезного конфликта.
Надо сказать, что в сегодняшней России кое-что делается для стимулирования детской культуры. Например, есть премия «Заветная мечта», присуждаемая лучшим книгам. Правда, не слышно, чтобы произведения лауреатов этой премии, даже вполне удачный «Класс коррекции» Мурашовой или авангардные «Горожане солнца» Боровикова, находили у детей серьезный отклик. Возможно, виноват недостаток раскрутки, но, может, дело в том, что авторы большинства новых детских книг все же обращаются не столько к детям, сколько к своим представлениям о них. Одно время широко тиражировалось мнение, что детской литературы у нас почти нет по причине полной идеологической и моральной дезориентации: мол, чтобы научить детей чему-то, надо самим во что-то верить. Но боюсь, что как раз назидательность губит детские книги гораздо чаще, чем отсутствие внятной морали: мораль «Карлсона» представляется весьма спорной, в «Гарри Поттере» нет однозначного месседжа. Многие не согласны с идеями Роулинг, но не могут противостоять очарованию созданного ею мира. Все дело в том, что там бушуют нешуточные страсти, и дети, которые живут в напряженном и опасном мире, чувствуют это остро и благодарно.
Успешных детских фильмов в России давно уже не было по той же причине: фильмы о подростках отличались облегченностью и прямолинейностью. Наши режиссеры постоянно боятся предложить ребенку действительно неоднозначного героя — а вот Гор Вербински не побоялся, и его Джек-Воробей стал любимым героем детей во всем мире, хотя вряд ли может научить их добру. Сегодня у российского детского искусства есть два пути. Первый — отказ от патерналистской концепции детства и новый серьезный взгляд на него, взгляд, исключающий умиление, упрощение и сюсюканье, взгляд, предполагающий в ребенке равного собеседника, который живет в ситуации ежедневного выбора и перманентного экстрима. Для этого, увы, придется изменить в себе слишком многое — в том числе отказаться от мысли, что государство есть наш всеобщий отец, желающий нам всем исключительно добра. Второй вариант — если большинству взрослых писателей или режиссеров станет трудно откровенно говорить с ровесниками, они вынуждены будут прибегнуть к детской культуре как к политическому и финансовому убежищу. Разговоры о цензуре ведутся давно, она бывает в России не только идеологической, но и денежной — и этот вариант, как ни грустно, представляется куда более осуществимым. Что ж, по крайней мере будет чем утешиться.