Четыре года назад, 14 января 1997 года, правительство Москвы учредило Московскую государственную картинную галерею народного художника СССР Александра Шилова. В мире искусства отношение к нему неоднозначное, художника часто называют придворным. Хотя многие из критиков втайне не прочь попозировать мастеру.Инесса Славутинская: Александр Максович, вас еще в советское время считали человеком, близким к власти, да и сейчас, говорят, помещением для своей галереи вы во многом ей обязаны.
Александр Шилов: В советское время эти слухи распространяли обо мне сами же художники, чтобы объяснить мою быструю популярность и очереди на выставки. То я, по их версии, был женат на дочери космонавта и потому получил звание заслуженного художника, то на дочери Андропова.
Однажды звоню Смоктуновскому, чтобы поздравить его с 60-летием, и вдруг слышу, как Иннокентий шепчет в трубку: "А как вы пережили все это?" Я в недоумении спрашиваю: "Что пережил?" Он мне в ответ: "Ну, вот, горе". Наконец по его намекам и шептанию я понял, что, оказывается, Черненко умер. Я тогда буквально взвыл: "Ну а я-то какое ко всему этому отношение имею?" -- "Ну как же, вы ведь на его дочери женаты, у нас весь Художественный театр так думает".
Что же до галереи, то я действительно обратился в Госдуму, к ее спикеру Геннадию Селезневу, с предложением отдать в дар государству все свои работы -- тогда их у меня их было 360. Хотя мог и продать: желающих было немало. Дума приняла постановление создать музей и обратилась к правительству и московской мэрии. Позже меня вызвал в администрацию президента Павел Павлович Бородин, показал отреставрированный Кремль и предложил для галереи три зала в корпусе, где сидел Ельцин. Бородин согласовал с Борисом Николаевичем этот вопрос, и они даже были готовы сделать отдельный вход для посетителей. Я, конечно, поблагодарил, но сослался на то, что коллекция здесь не поместится. К тому же Кремль -- здание режимное, как сюда будут приходить люди? Хотя, не скрою, для меня это было очень приятно и престижно. Тогда Госдума попросила Лужкова, и правительство Москвы своим постановлением выделило здание на Знаменке.
И.С.: Но вы же писали портреты руководителей государства?
А.Ш.: Только один -- портрет Кириленко. Первая моя большая выставка состоялась в 1979 году в ЦДРИ через шесть лет после окончания Суриковского института. Тогда на нее выстроилась большая очередь. Я был счастлив безмерно. А через два года -- выставка на улице Горького -- это уже был профессиональный зал Союза художников. Так вот, во время этой выставки мне сообщают, что должны приехать Кириленко, второй человек в государстве, министр культуры Демичев и первый секретарь московского горкома партии Гришин. Проезжая по Тверской в Кремль, они увидели очередь и сами ко мне приехали: в то время в партийных кругах существовала неплохая традиция интересоваться, кто у народа имеет успех и на что народ ходит. Тогда же приехала и дочь Брежнева -- Галина. Она работала в МИДе. Останавливается автобус. Зима. Выходит красивая женщина в декольтированном платье -- мех наброшен, шуба роскошная,-- а за этой дамой из автобуса вываливается еще человек сорок. Дочь Брежнева была очень проста, без всякого снобизма. Но кругом же подхалимы, шепчут: "Надо бы ее написать". "А в чем бы вы хотели меня написать?" -- спросила она. Я ответил: "Приедете в мастерскую, мы и решим". Но дальше этого разговора не пошло.
И.С.: Вы хотите сказать, что до этой выставки с людьми из высших эшелонов власти даже знакомы не были?
А.Ш.: Близко не знал. Ну как я мог сам дойти до члена Политбюро? Тогда все это было очень строго. Просто после посещения Кириленко власть узнала о том, что я существую,-- слух распространился очень быстро. После него посмотреть картины приехал помощник Суслова. Вскоре у меня в мастерской раздался звонок: "С вами будет говорить Суслов". Я ошалел. Суслов же начал с комплиментов, упирая на то, что именно такое искусство нужно народу. На что я ему ответил, что как раз за это искусство меня и душит ваш отдел культуры ЦК в угоду Союзу художников, которому мой успех не очень приятен. Суслов попросил меня приехать. Разговаривал он со мной часа полтора на очень жесткие темы, в том числе об абстракционизме. Михаил Андреевич тогда посетовал: "Вот Надя Леже подарила мне свою работу, а я ее боюсь домой нести -- меня дети из дома выгонят".
От него же я узнал, что и Леже, и Пикассо были членами компартии и очень хорошо это использовали: наше правительство закупало их мазню и вывешивало в Музее имени Пушкина. Так ЦК КПСС поддерживал французскую компартию. Сейчас любят говорить, что если человек работает в реалистической манере, значит, он за красных, а я даже комсомольцем не был.
И.С.: Так удалось вам в разговоре с главным идеологом страны узнать, почему подведомственный ему отдел культуры ЦК КПСС вставлял вам палки в колеса?
А.Ш.: Для отдела культуры ЦК было главным, чтобы все творческие союзы оставались пусть и болотом, но тихим -- кому звездочку повесят, кому премию дадут, у кого картину закупят. А тут появился Шилов -- возмутитель спокойствия. Союз художников взбурлил, что после выставки на Тверской мне дали звание народного РСФСР, а когда в 1985 году я стал самым молодым народным художником СССР, то они вообще озверели: мне тогда всего сорок лет исполнилось.
И.С.: Неужели художники были настолько несвободны и завистливы? Хотя, впрочем, известно, что в середине пятидесятых идеологической критике за отсутствие соцреализма подвергся даже академик живописи Лактионов, выставивший портрет игумена.
А.Ш.: Тогда, чтобы вступить в Союз художников, ты должен был быть участником выставок, а чтобы выставиться, нужно было быть членом союза. На улице Горького был комбинат живописцев, где вывешивались заказы для предприятий или столичных музеев: то портрет Ленина, то какой-то натюрморт, то пейзаж. Туда приходили художники и ставили галочку. А уже синклит, состоявший из высшей касты от живописи, решал, кому дать тот или иной заказ. Деньги под более серьезные заказы для музеев спускали ЦК КПСС и правительство, а Союз художников их делил, причем делил по единственному принципу: если ты секретарь союза или занимаешь иной какой чин, тогда твои работы будут висеть в столичных музеях -- либо в Третьяковке, либо на лучших местах в Манеже. Парадокс, но закупочная комиссия как в Министерстве культуры, так и в Союзе художников состояла из тех же самых художников. Вот они сами у себя и закупали картины для той же Третьяковки или Русского музея. Хотя часто холсты эти оставались у них же в мастерских.
Поверьте, никто не хочет быть на портрете изуродован. Даже те, кто агитируют за авангардизм. Сейчас более правильные времена: если вам заказывают работы, значит, ваше искусство востребовано.
И.С.: Вам как художнику хорошие отношения с властью всегда были необходимы?
А.Ш.: Отвечу иносказательно. Зимой 1983 года открылась моя выставка на Кузнецком. Неожиданно выставку продляют еще на месяц, что невероятно: в Союзе художников за место драка идет. Вдруг мне звонит помощник Горбачева и говорит: "Смотрите не опоздайте". "Куда опоздать?" -- недоумеваю я. "Как, разве завотделом ЦК вам не сказал, что на выставку едет Михаил Сергеевич?" Они меня снова хотели столкнуть с властью. Союз художников против меня, значит, я невыездной, а если бы меня и власть не поддерживала, то они бы меня просто уничтожили -- ни одной бы выставки не дали сделать.
Я встречаю Горбачева. Вижу -- стоит завсектором ЦК КПСС и искусствовед из Манежа. Заходят Горбачев, Раиса Максимовна и их дочь Ирина. А если бы я не пришел, то им бы сказали: мол, Шилов настолько заносчив, что пренебрегает даже вами. Подходим к картине "Одна". Тут же подбегает искусствовед -- у нее своя определенная роль -- и комментирует: "Михаил Сергеевич, вот здесь не то, там не то". Горбачев молчит. Подходим к следующей картине -- она опять со своей критикой. На третьей картине Горбачев не выдержал: "Вот вы третий раз говорите, что то здесь, то там надо подправить. Но я ведь приехал к Шилову. А если все сделать, что вы предлагаете, это будет не Шилов!" Я тогда от его ответа чуть не заплакал и всю жизнь буду ему за это благодарен. А вот когда Гришин с Кириленко приезжали, то подходят к какой-нибудь моей старухе и возмущаются: "У нас таких деревень и соломенных крыш нет". На что я ответил -- "Извините, но точно в таком доме я жил летом под Можайском".
И.С.: Кстати, о ваших старухах. У Карла Брюллова прекрасны дети, а у вас -- старики. Как вы находите эти типажи?
А.Ш.: Когда я приезжаю в деревню, то иду по улице и смотрю, кого бы хотел нарисовать. Старушки пугались и отговаривались: то картошку надо копать, то огород полоть. А все почему? Она поделится с соседкой, а та, часто из зависти, почему не ее рисуют, и говорит: "Ты что, дура, тебя же в Америку сошлют. Тебя молодую никто не рисовал, а кому ты нужна сморщенная? Здесь что-то не так". Помню, захожу в назначенный час: изба открыта, а старушка лежит на печи и охает. Говорит, заболела. Живот схватило. Я предлагаю ей таблетку. Она тогда вскакивает и говорит: все уже прошло. Другой случай: прихожу -- висит амбарный замок. Часа через два крадется моя бабушка кустами и огородами. Увидев меня, созналась, что ее дочь отговорила.
И.С.: Вы говорите, что верите в доброе сердце, а в Бога -- нет. Не потому ли у священников на ваших полотнах, кроме "игумена со скрипкой", в глазах какое-то лукавство, мало похожее на взгляд глубоко православного человека?
А.Ш.: Я пишу всех -- и артистов, и врачей, и бомжей. Как сказал Бальзак, художник тот, кто идет с большим зеркалом по большой дороге. Про глаза вы верно заметили. Белый халат и образование не делают врача чеховским благородным доктором, так же и священик, если надел рясу, не становится святым или более близким к Богу. Когда я их писал, мне как живописцу и ряса была интересна, но главное -- я хотел заглянуть под рясу, а под рясой обыкновенный человек: иная деревенская старушка более сердобольна, чем тот же священик. Но один из них -- Василий Родзянко -- мне очень запомнился. Это внук председателя Думы времен Николая II. На него смотришь -- от него идет какой-то светлый, чистый дух. Есть благодать Божья внутри человека -- совесть, честь, и такой человек свято служит своему делу, а если нет, то ни ряса, никакие панагии не изменят сущность этого человека.
И.С.: Вы всегда говорите о маме, написали много ее портретов. Замечательна на холсте и ваша бабушка. Почему вы никогда не вспоминаете отца? Это ваша боль?
А.Ш.: Это боль матери, а я никогда не лез ей в душу. Они с отцом очень быстро разошлись, и она нас троих одна воспитывала. Мы жили очень тяжело. В шестнадцать лет я пошел работать грузчиком, перейдя на учебу в вечернюю школу. К нам часто приходил домоуправ, потому что мы не платили за квартиру, а когда видел, как мы живем, сам вынимал деньги и на молоко матери давал. Вшестером мы жили в четырнадцатиметровой комнате. Полный караул. Отец, конечно, помогал по мере возможности, но мама не любит этой темы, и я не хочу ее ранить. Самой тяжелой для меня была работа на винном заводе, я перешел туда из-за большей зарплаты. Тогда я еще не верил, что буду художником. Но мне очень хотелось подняться с этого дна. Честолюбие у меня было, а честолюбие -- это двигатель для любого призвания.
И.С.: Вы помните первый портрет важного сановника?
А.Ш.: Первым был Кириленко. При Брежнева он был членом Политбюро и вторым секретарем ЦК. Написать его мне предложили в Министерстве культуры к его восьмидесятилетию. На первое знакомоство я приехал в ЦК, где меня очень неприветливо встретили охранники: смотрели так, будто я бомбу несу. Первое, что мне сказали в приемной: "Не вздумайте его ни о чем просить". А у меня и мысли такой не было, хотя я жил тогда в коммунальной квартире на Сущевском валу. Кириенко же сам стал расспрашивать: как живете да где живете? Позже меня вызвали в Министертсво культуры и предложили двухкомнатную квартиру около Дома Советской Армии. Я был просто счастлив! К тому же я развелся с первой женой и был свободен.
И.С.: Почему вам так не везет с женами?
А.Ш.: Это все уже давно описано в классике. Чем больше делаешь для человека и заботишься о нем, тем хуже. Прямо по Пушкину: чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей.
И.С.: Много шуму было с вашим последним разводом. Говорят, ваша последняя жена включила в опись имущества игрушки погибшей Маши. Может быть, чтобы сделать вам больнее?
А.Ш.: Вы что говорите?! А себе?
И.С.: Вам встречались идеальные женщины?
А.Ш.: Алла Баянова. Ее портрет -- моя последняя работа. Эта женщина меня поражает своей молодостью. Не так давно она перенесла операцию на шейке бедра, но согласилась позировать. У меня же в мастерской неожиданно сломался лифт. Я извинился перед ней и решил, что она уедет. Вдруг слышу, как кто-то быстро, чуть ли не бегом, взбирается ко мне на шестой этаж! Это настоящая леди.
И.С.: А жена Брынцалова? Ее портрет и портрет ее мужа вы писали исключительно за деньги или они вам были интересны?
А.Ш.: Мне было интересно. Брынцалов -- личность, талантливый бизнесмен. Он создал шикарные цеха по производству лекарств. Его жена -- его муза, его выбор. Кстати, по характеру она вольная казачка, широкий, добрый и незакомплексованный человек.
И.С.: Вам все богатые люди интересны или вы кому-то из них отказываете?
А.Ш.: Я всех подряд не пишу. Бывает, что отказываю.
И.С.: Вы бы могли отказать Путину?
А.Ш.: Портрет Путина я написал бы с удовольствием: у него очень много в глазах глубины, и я знаю, что я бы там выразил. Но если бы Путин попросил меня написать то, что я не смог бы пропустить через сердце, я бы ему отказал, объяснив, что это не моя песня и я не смогу ее спеть.
И.С.: Вы поклонник Брюллова и готовы целовать его следы, лишь бы приблизиться к уровню мастерства известного в прошлом художника. А в обычной жизни? Брюллов, написав портрет Жуковского и выставив его на аукцион, сумел выкупить на вырученные деньги Тараса Шевченко. Ваше мастерство и талант помогли сделать кого-то счастливым?
А.Ш.: Мне приходилось, чтобы помочь близким мне по духу людям, дарить свои картины, и очень часто.
И.С.: Как-то Брюллов сказал Федотову: "Вы меня обогнали". Есть ли среди современных художников те, кто обогнал вас?
А.Ш.: Брюллов и Федотов писали в разной манере, и их нельзя сравнивать. Я не люблю говорить о коллегах, а беру пример со старых мастеров, иначе можно дойти до того, что начнешь подражать самому себе, а это первая ступень к падению.
Если же говорить о живописи, то она погибает: потеряна школа. Хотя в России еще сохранились художники, которые гораздо выше зарубежных. Жаль, что недавно ушли из жизни прекрасные пейзажисты Грицай и Щербаков.
И.С.: А у вас есть ученики?
А.Ш.: Нет. Я немного преподавал в педагогическом институте и в академии у Глазунова. Но потом понял, что это не для меня. Мне очень жалко времени. Расхолаживает и отношение студентов, которые только кисть в руку берут и уже считают, что они чуть ли не выше Рафаэля. Учиться, как раньше, в академии мало кто хочет.
И.С.: Вы одиноки? Если да, то не пугает ли вас одиночество?
А.Ш.: Пугает, как всех чуть-чуть мыслящих людей. Счастливы люди, которые верят в то, что они еще раз вернутся или на том свете рай какой-то есть. Я им завидую. А насчет одиночества, то каждый по-своему одинок: чем глубже воспринимаешь жизнь, отношения с людьми, чем тоньше ты их хочешь видеть, тем более одиноко тебе на сердце.
ИНЕССА СЛАВУТИНСКАЯ
