29 марта 2024
USD 92.26 -0.33 EUR 99.71 -0.56
  1. Главная страница
  2. Архивная запись
  3. Архивная публикация 2002 года: "После шока"

Архивная публикация 2002 года: "После шока"

Через неделю после штурма Театрального центра на Дубровке стало понятно, что трагедию заложников не удалось сделать оптимистической. Некоторая эйфория царила в СМИ только в первый день -- тогда казалось, что поражение государства чудесным образом обернулось его большой победой над "международным терроризмом". Но уже на второй день, когда стало известно, что почти все заложники погибли не от пуль террористов, а от примененного при штурме газа, настроение общества резко изменилось и вновь зазвучали вопросы, возникшие еще 23 октября.Безусловный рефлекс

Самый острый из них, пожалуй, вопрос о качестве государства, которое построено в России.
Уже после штурма на одном из совещаний президент Путин обронил фразу о том, что террористы воспользовались слабостью государства. Мне трудно судить, что именно имел в виду Путин. Боюсь, что речь шла всего-навсего о том, что недостаточно сильны у нас ведомства, которые называют "силовыми" -- армия, милиция, спецслужбы. И, стало быть, надо их всемерно "укреплять", то есть прежде всего изыскивать деньги на этот увлекательный для участников процесс. Чуть ли не на следующий день возникла и конкретная цифра -- сначала семь, а потом три миллиарда дополнительных рублей на борьбу с терроризмом в бюджете следующего года.
Впрочем, вполне возможно, что Путин имел в виду нечто более сущностное -- ну, хотя бы свою любимую "вертикаль", которая, несмотря на трехлетние усилия, пока как-то не очень устойчива в своей "вертикальности", потому что не опирается на внятную политическую систему. Тут даже наоборот: искусственная, наскоро сколоченная политическая система всей своей тяжестью висит на "вертикали", и это довольно опасный акробатический номер. Как эту шаткую конструкцию укреплять, один бог знает.
Впрочем, как раз перед трагическими событиями на Госсовете обсуждалась реформа местного самоуправления, основной смысл которой, похоже, будет состоять в протяжении "вертикали" на самый нижний уровень власти. В идеале здесь предполагается, видимо, вовлечение в процесс управления страной широких масс населения, еще один стимул для возникновения вожделенного "гражданского общества". Поскольку "снизу" оно ну никак не хочет расти, его решили в очередной раз подтолкнуть "сверху". Но тут сразу же вспоминается всеобъемлющий афоризм Черномырдина: президент, может быть, и хочет "как лучше", но интуиция подсказывает, что у чиновников, которым это будет поручено, получится "как всегда".
Интуиция же эта основывается на богатейшем российском опыте: не было такого случая, чтобы наше бюрократическое (во все времена своего существования) государство, вмешавшись в какой-нибудь естественный процесс, не извратило бы его до неузнаваемости, не подмяло бы его под себя, не постаралось бы извлечь из него только свой корыстный интерес. То есть, на его языке -- "укрепиться".
"Укрепление" -- это вообще какой-то безусловный рефлекс российского государства. Сколько оно существовало, столько же "укреплялось" -- при Калите, при Иване Грозном, при Петре I, при всех Александрах и Николаях. Идею эту благополучно унаследовали и коммунисты, при которых государство "укреплялось" особенно свирепо.
Чужая власть

Но вот ведь что поразительно: бесконечно "укрепляясь", все российские режимы погибали от слабости, -- что монархия, что советская власть. И, в общем, понять, почему именно так происходило, нетрудно. Дело в том, что российское государство почему-то всегда старалось "укрепиться" за счет общества, за счет сужения поля деятельности и ответственности самостоятельных граждан. Что не могло не заложить устойчивой традиции отчуждения между властью и населением. А сколь угодно сильный и хорошо отлаженный государственный аппарат в ситуации слабого, аморфного общества, которое инстинктивно противопоставляет себя любой власти и мыслит в категориях "мы" и "они", лишен всякого смысла. Точнее, основным смыслом его существования становится самообслуживание и самосохранение, и труды эти рано или поздно кончаются крахом.
После освобождения заложников мне приходилось читать в разных изданиях пафосные статьи о том, что, дескать, общая беда объединила нацию вокруг власти, которая в кои-то веки действовала четко и грамотно. По-моему, публицисты погорячились и стали выдавать желаемое за действительное. И нация, и политическая элита как были расколоты в первые дни кризиса, когда выдвигалось особенно много претензий к действиям властей, так и остались расколотыми после освобождения заложников. И раскол проходит все по той же линии: продолжать "мочить" мятежную Чечню или все-таки договариваться.
Никуда не делось и взаимное отчуждение власти и населения: чего стоит хотя бы долгое и совершенно бессмысленное сокрытие от общественности названия газа, который был использован при освобождении заложников. Если сама операция выглядела как неожиданный и обнадеживающий прорыв (все-таки есть профессионалы!), то все последующее -- и полное неумение (нежелание) наладить по-человечески информацию о спешно развезенных по больницам заложниках, и тупая секретность -- засвидетельствовали тот факт, что власть остается при своем обычном репертуаре. А идея парламентского (то есть гласного) расследования причин и последствий трагедии, едва родившись, тут же была похоронена партией власти: мол, давайте не будем мешать профессионалам, то есть той же самой власти. А там, вестимо, -- что захотят, -- скажут, что захотят -- скроют.
Словом, шок пройдет, и все вернется на круги своя: власть будет по-прежнему пытаться отвечать в этой стране за все, а обыватель будет с облегчением передавать ей свои права и ответственность. Это значит, что воевать в Чечне и бороться с "международным терроризмом" будет у нас только государство -- так, как хочет, и так, как умеет. А обыватель (если он не родственник воюющего в Чечне солдата) будет наблюдать за этим делом со стороны, как за чужим и его не касающимся. В принципе, и власти, и обывателю так удобнее, но из этого взаимного удобства и проистекает, увы, слабость нашего государства.
"Мочить" или разговаривать?

Следующий вопрос, который встал во весь рост после московской трагедии, -- это Чечня. Всем давно уже понятно, что пока на этом небольшом клочке российской территории не наступит мир, вся страна будет жить в напряжении и ожидании повторения московского кошмара. Арестованный в Копенгагене Ахмед Закаев, официальный представитель Масхадова, прозрачно намекнул даже на возможность захвата террористами атомных объектов в России.
Ну что же: по поводу методов умиротворения Чечни в России существует самый широкий спектр мнений. Но сводятся они, в сущности, всего к двум: либо продолжение до победного конца "антитеррористической операции" с ее широкомасштабными "зачистками" и "точечными ударами", после которых число боевиков почему-то не убывает, либо переговоры с лидерами чеченского сопротивления, которые не запятнали себя слишком большой кровью. До последних дней таковым считался по преимуществу Аслан Масхадов, но теперь никто не станет с ним разговаривать. Других же хоть мало-мальски приемлемых фигур пока не видно.
После трагедии заложников в Москве сторонники и того, и другого мнения только укрепились на своих позициях. А когда один и тот же аргумент одинаково успешно используется противоположными сторонами, сам спор выглядит тупиковым, и появляется сомнение в эффективности и того, и другого пути чеченского урегулирования.
Почему неэффективно продолжение (и даже, видимо, ужесточение) силового варианта, рассказывать долго не надо: армия у нас такая, какая есть, и ведет она себя в Чечне соответственно своему "морально-политическому" состоянию. То есть, уничтожая десяток боевиков, невольно мобилизует им на замену два десятка обозленных, униженных, готовых мстить молодых людей. Этот круговорот может продолжаться годами и десятилетиями, и все это время, как когда-то выражались, "земля будет гореть под ногами оккупантов". Чего ж притворяться: федералы воспринимаются абсолютным большинством чеченцев именно как оккупанты, уничтожать которых -- святое дело для всякого патриота.
Что же касается переговоров, то сама их идея, конечно же, чрезвычайно близка всякому демократическому сердцу: как-никак, не кровь и насилие, а цивилизованная политическая процедура.
Но всякие ли переговоры по определению лучше войны? Помнится, в конце 30-х годов прошлого века западные державы путем переговоров попытались остановить Гитлера, уже нацелившегося на мировое господство. Лорд Чемберлен прилетел из Мюнхена, где Гитлеру отдали на съедение беззащитную Чехословакию, с пафосной фразой: "Я привез вам мир!" Этого эфемерного "мира", добытого позорными уступками агрессору, хватило ровно на год, и началась Вторая мировая, унесшая десятки миллионов человеческих жизней.
Так что не надо фетишизировать переговоры, тем более что у России уже есть недвусмысленный опыт переговоров с чеченскими лидерами. Время от времени эту телехронику -- Хасавюрт, прием чеченской делегации в Кремле -- показывают, и впечатление от нее совершенно дикое: с одной стороны (российской) неважнецкие и не особо дальновидные, но все-таки политики, а с другой -- какие-то актеры из самодеятельности. Визуальные впечатления, увы, скоро были подтверждены практикой: три года независимости Чечня использовала, чтобы окончательно превратиться в бандитское гнездо с опереточной государственностью, и за соблюдение договоренностей просто некому было отвечать.
Чем же лучше картина сейчас? Сейчас она еще хуже: с людьми, которые имеют хоть какую-то власть и авторитет, в переговоры вступать невозможно по причине их запятнанности кровью, а со всеми другими -- просто бессмысленно, потому что они никого не представляют и ни на что не влияют.
Колониальную -- в гражданскую!

Вообще же говоря, чтобы нащупать путь решения чеченской проблемы, стоит почетче определиться в некоторых исходных понятиях. И прежде всего понять характер войны, которую мы там ведем.
И подавляющее число чеченцев, и все мировое сообщество считают эту войну колониальной. Очень удобный стереотип: огромная держава не хочет давать независимости маленькому свободолюбивому народу, и ему, вестимо, ничего не остается, как вести справедливую национально-освободительную борьбу. Отсюда и стереотипная реакция западной общественности: к национально-освободительной борьбе привычно испытывать только сочувствие.
Но как раз те несколько лет, когда Чечня была фактически независима, очень явственно показали, что дело вовсе не в независимости, а в утверждении специфического политического строя, принципиально отличного и от того, который господствовал в советские времена, и от того, который строится в России сейчас. Одним-двумя словами этот специфический строй определить затруднительно, поэтому скажем так: это гремучая смесь родо-племенных и военно-феодальных отношений плюс элементы (впрочем, весьма поверхностные и декоративные) исламского фундаментализма. Причем военно-феодальная составляющая этого коктейля быстро стала доминировать и под ее влиянием стал распадаться традиционный, основанный на уважении к старейшинам уклад. Страна, в сущности, раздробилась на множество мелких как бы княжеств, во главе каждого из которых стоял "новый феодал" -- полевой командир. Ну, а способ, которым эти княжества себя кормили, известен испокон веков: грабеж соседей, работорговля, разбой на торговых путях. Законно избранный президент -- Аслан Масхадов -- довольно быстро стал в независимой Ичкерии фигурой декоративной: феодальная вольница, озабоченная только наживой, с ним практически не считалась.
То есть что, в сущности, случилось в Чечне? В цивилизационном отношении она сделала сразу несколько шагов назад, из ХХ века вернулась в средневековье. Между тем за годы советской власти дикий горный край был превращен в нормальную автономную республику со своей индустриальной инфраструктурой, городами, национальной интеллигенцией, чиновничеством, рабочим классом. Стало быть, существенная часть населения приняла этот индустриальный цивилизационный стандарт, адаптировалась к нему, разделяла ценности, роднящие его с населением других таких же республик, краев и областей. Судя по многочисленности чеченской диаспоры в России, прежде всего в крупных городах, чеченцы оказались даже более способны к адаптации, чем другие народности Северного Кавказа.
И вдруг -- такой мощный рывок назад. Где-то приходилось читать, что в годы правления Джохара Дудаева чеченские города заполонили выходцы из горных деревень, что именно они стали опорой движения республики вспять, к средневековью. При этом дудаевскую Чечню покидали не только русские, но и наиболее образованные, современно мыслящие представители коренной нации. То есть, собственно, за короткий срок радикально изменилось качество населения. Вполне возможно, хотя проверить это в нынешних условиях довольно трудно.
Важно вот что: такой резкости цивилизационный сдвиг не может не расколоть нацию изнутри и не вызвать гражданского противостояния, которое вполне способно вылиться в силовые формы, то есть в гражданскую войну.
В сущности, так ведь оно и было сначала: с 1991-го по 1994-й режим генерала Дудаева боролся не столько с Москвой, сколько с внутренней оппозицией. Борьба эта шла с переменным успехом, и России стоило тогда проявить терпение, тайно помогая одной из противостоящих сторон. Однако Ельцина и его недалеких соратников подвела самоуверенность: российские танки вошли в Чечню, и с этого момента гражданская война превратилась в национально-освободительную, у нации появился общий враг, и его союзники тут же потеряли всякий авторитет и поддержку населения, которое вовсе не поголовно было очаровано Дудаевым и его практически тоталитарным режимом. Но вступление российской армии в Чечню было воспринято как внешняя агрессия, и абсолютное большинство чеченцев сплотилось вокруг своего лидера.
Тут, можно сказать, действует некая историческая закономерность: в гражданской войне, когда в нее вмешивается на чьей-либо стороне мощная внешняя сила, практически всегда терпят поражение те, за кого она вступилась. Так большевики очень разумно использовали в 1918 году для своей пропаганды иностранную интервенцию, так Соединенные Штаты, выступив на стороне правительства Южного Вьетнама, довели своих союзников до полного поражения, да и сами ушли из Вьетнама с позором.
Иноземная армия (причем не важно, с какими благими целями она приходит на чужую территорию) неизбежно воспринимается местным населением как оккупационная, и отношение к ней и к тем, кого она поддерживает, формируется соответствующее.
Конечно, вернуться на восемь лет назад и начать все сначала невозможно: слишком много пролито и русской, и чеченской крови. Но и если и есть у чеченской проблемы хоть какое-то решение, то оно лежит в русле постепенного превращения колониальной (национально-освободительной) войны в войну гражданскую.

Через неделю после штурма Театрального центра на Дубровке стало понятно, что трагедию заложников не удалось сделать оптимистической. Некоторая эйфория царила в СМИ только в первый день -- тогда казалось, что поражение государства чудесным образом обернулось его большой победой над "международным терроризмом". Но уже на второй день, когда стало известно, что почти все заложники погибли не от пуль террористов, а от примененного при штурме газа, настроение общества резко изменилось и вновь зазвучали вопросы, возникшие еще 23 октября.Безусловный рефлекс


Самый острый из них, пожалуй, вопрос о качестве государства, которое построено в России.

Уже после штурма на одном из совещаний президент Путин обронил фразу о том, что террористы воспользовались слабостью государства. Мне трудно судить, что именно имел в виду Путин. Боюсь, что речь шла всего-навсего о том, что недостаточно сильны у нас ведомства, которые называют "силовыми" -- армия, милиция, спецслужбы. И, стало быть, надо их всемерно "укреплять", то есть прежде всего изыскивать деньги на этот увлекательный для участников процесс. Чуть ли не на следующий день возникла и конкретная цифра -- сначала семь, а потом три миллиарда дополнительных рублей на борьбу с терроризмом в бюджете следующего года.

Впрочем, вполне возможно, что Путин имел в виду нечто более сущностное -- ну, хотя бы свою любимую "вертикаль", которая, несмотря на трехлетние усилия, пока как-то не очень устойчива в своей "вертикальности", потому что не опирается на внятную политическую систему. Тут даже наоборот: искусственная, наскоро сколоченная политическая система всей своей тяжестью висит на "вертикали", и это довольно опасный акробатический номер. Как эту шаткую конструкцию укреплять, один бог знает.

Впрочем, как раз перед трагическими событиями на Госсовете обсуждалась реформа местного самоуправления, основной смысл которой, похоже, будет состоять в протяжении "вертикали" на самый нижний уровень власти. В идеале здесь предполагается, видимо, вовлечение в процесс управления страной широких масс населения, еще один стимул для возникновения вожделенного "гражданского общества". Поскольку "снизу" оно ну никак не хочет расти, его решили в очередной раз подтолкнуть "сверху". Но тут сразу же вспоминается всеобъемлющий афоризм Черномырдина: президент, может быть, и хочет "как лучше", но интуиция подсказывает, что у чиновников, которым это будет поручено, получится "как всегда".

Интуиция же эта основывается на богатейшем российском опыте: не было такого случая, чтобы наше бюрократическое (во все времена своего существования) государство, вмешавшись в какой-нибудь естественный процесс, не извратило бы его до неузнаваемости, не подмяло бы его под себя, не постаралось бы извлечь из него только свой корыстный интерес. То есть, на его языке -- "укрепиться".

"Укрепление" -- это вообще какой-то безусловный рефлекс российского государства. Сколько оно существовало, столько же "укреплялось" -- при Калите, при Иване Грозном, при Петре I, при всех Александрах и Николаях. Идею эту благополучно унаследовали и коммунисты, при которых государство "укреплялось" особенно свирепо.

Чужая власть


Но вот ведь что поразительно: бесконечно "укрепляясь", все российские режимы погибали от слабости, -- что монархия, что советская власть. И, в общем, понять, почему именно так происходило, нетрудно. Дело в том, что российское государство почему-то всегда старалось "укрепиться" за счет общества, за счет сужения поля деятельности и ответственности самостоятельных граждан. Что не могло не заложить устойчивой традиции отчуждения между властью и населением. А сколь угодно сильный и хорошо отлаженный государственный аппарат в ситуации слабого, аморфного общества, которое инстинктивно противопоставляет себя любой власти и мыслит в категориях "мы" и "они", лишен всякого смысла. Точнее, основным смыслом его существования становится самообслуживание и самосохранение, и труды эти рано или поздно кончаются крахом.

После освобождения заложников мне приходилось читать в разных изданиях пафосные статьи о том, что, дескать, общая беда объединила нацию вокруг власти, которая в кои-то веки действовала четко и грамотно. По-моему, публицисты погорячились и стали выдавать желаемое за действительное. И нация, и политическая элита как были расколоты в первые дни кризиса, когда выдвигалось особенно много претензий к действиям властей, так и остались расколотыми после освобождения заложников. И раскол проходит все по той же линии: продолжать "мочить" мятежную Чечню или все-таки договариваться.

Никуда не делось и взаимное отчуждение власти и населения: чего стоит хотя бы долгое и совершенно бессмысленное сокрытие от общественности названия газа, который был использован при освобождении заложников. Если сама операция выглядела как неожиданный и обнадеживающий прорыв (все-таки есть профессионалы!), то все последующее -- и полное неумение (нежелание) наладить по-человечески информацию о спешно развезенных по больницам заложниках, и тупая секретность -- засвидетельствовали тот факт, что власть остается при своем обычном репертуаре. А идея парламентского (то есть гласного) расследования причин и последствий трагедии, едва родившись, тут же была похоронена партией власти: мол, давайте не будем мешать профессионалам, то есть той же самой власти. А там, вестимо, -- что захотят, -- скажут, что захотят -- скроют.

Словом, шок пройдет, и все вернется на круги своя: власть будет по-прежнему пытаться отвечать в этой стране за все, а обыватель будет с облегчением передавать ей свои права и ответственность. Это значит, что воевать в Чечне и бороться с "международным терроризмом" будет у нас только государство -- так, как хочет, и так, как умеет. А обыватель (если он не родственник воюющего в Чечне солдата) будет наблюдать за этим делом со стороны, как за чужим и его не касающимся. В принципе, и власти, и обывателю так удобнее, но из этого взаимного удобства и проистекает, увы, слабость нашего государства.

"Мочить" или разговаривать?


Следующий вопрос, который встал во весь рост после московской трагедии, -- это Чечня. Всем давно уже понятно, что пока на этом небольшом клочке российской территории не наступит мир, вся страна будет жить в напряжении и ожидании повторения московского кошмара. Арестованный в Копенгагене Ахмед Закаев, официальный представитель Масхадова, прозрачно намекнул даже на возможность захвата террористами атомных объектов в России.

Ну что же: по поводу методов умиротворения Чечни в России существует самый широкий спектр мнений. Но сводятся они, в сущности, всего к двум: либо продолжение до победного конца "антитеррористической операции" с ее широкомасштабными "зачистками" и "точечными ударами", после которых число боевиков почему-то не убывает, либо переговоры с лидерами чеченского сопротивления, которые не запятнали себя слишком большой кровью. До последних дней таковым считался по преимуществу Аслан Масхадов, но теперь никто не станет с ним разговаривать. Других же хоть мало-мальски приемлемых фигур пока не видно.

После трагедии заложников в Москве сторонники и того, и другого мнения только укрепились на своих позициях. А когда один и тот же аргумент одинаково успешно используется противоположными сторонами, сам спор выглядит тупиковым, и появляется сомнение в эффективности и того, и другого пути чеченского урегулирования.

Почему неэффективно продолжение (и даже, видимо, ужесточение) силового варианта, рассказывать долго не надо: армия у нас такая, какая есть, и ведет она себя в Чечне соответственно своему "морально-политическому" состоянию. То есть, уничтожая десяток боевиков, невольно мобилизует им на замену два десятка обозленных, униженных, готовых мстить молодых людей. Этот круговорот может продолжаться годами и десятилетиями, и все это время, как когда-то выражались, "земля будет гореть под ногами оккупантов". Чего ж притворяться: федералы воспринимаются абсолютным большинством чеченцев именно как оккупанты, уничтожать которых -- святое дело для всякого патриота.

Что же касается переговоров, то сама их идея, конечно же, чрезвычайно близка всякому демократическому сердцу: как-никак, не кровь и насилие, а цивилизованная политическая процедура.

Но всякие ли переговоры по определению лучше войны? Помнится, в конце 30-х годов прошлого века западные державы путем переговоров попытались остановить Гитлера, уже нацелившегося на мировое господство. Лорд Чемберлен прилетел из Мюнхена, где Гитлеру отдали на съедение беззащитную Чехословакию, с пафосной фразой: "Я привез вам мир!" Этого эфемерного "мира", добытого позорными уступками агрессору, хватило ровно на год, и началась Вторая мировая, унесшая десятки миллионов человеческих жизней.

Так что не надо фетишизировать переговоры, тем более что у России уже есть недвусмысленный опыт переговоров с чеченскими лидерами. Время от времени эту телехронику -- Хасавюрт, прием чеченской делегации в Кремле -- показывают, и впечатление от нее совершенно дикое: с одной стороны (российской) неважнецкие и не особо дальновидные, но все-таки политики, а с другой -- какие-то актеры из самодеятельности. Визуальные впечатления, увы, скоро были подтверждены практикой: три года независимости Чечня использовала, чтобы окончательно превратиться в бандитское гнездо с опереточной государственностью, и за соблюдение договоренностей просто некому было отвечать.

Чем же лучше картина сейчас? Сейчас она еще хуже: с людьми, которые имеют хоть какую-то власть и авторитет, в переговоры вступать невозможно по причине их запятнанности кровью, а со всеми другими -- просто бессмысленно, потому что они никого не представляют и ни на что не влияют.

Колониальную -- в гражданскую!


Вообще же говоря, чтобы нащупать путь решения чеченской проблемы, стоит почетче определиться в некоторых исходных понятиях. И прежде всего понять характер войны, которую мы там ведем.

И подавляющее число чеченцев, и все мировое сообщество считают эту войну колониальной. Очень удобный стереотип: огромная держава не хочет давать независимости маленькому свободолюбивому народу, и ему, вестимо, ничего не остается, как вести справедливую национально-освободительную борьбу. Отсюда и стереотипная реакция западной общественности: к национально-освободительной борьбе привычно испытывать только сочувствие.

Но как раз те несколько лет, когда Чечня была фактически независима, очень явственно показали, что дело вовсе не в независимости, а в утверждении специфического политического строя, принципиально отличного и от того, который господствовал в советские времена, и от того, который строится в России сейчас. Одним-двумя словами этот специфический строй определить затруднительно, поэтому скажем так: это гремучая смесь родо-племенных и военно-феодальных отношений плюс элементы (впрочем, весьма поверхностные и декоративные) исламского фундаментализма. Причем военно-феодальная составляющая этого коктейля быстро стала доминировать и под ее влиянием стал распадаться традиционный, основанный на уважении к старейшинам уклад. Страна, в сущности, раздробилась на множество мелких как бы княжеств, во главе каждого из которых стоял "новый феодал" -- полевой командир. Ну, а способ, которым эти княжества себя кормили, известен испокон веков: грабеж соседей, работорговля, разбой на торговых путях. Законно избранный президент -- Аслан Масхадов -- довольно быстро стал в независимой Ичкерии фигурой декоративной: феодальная вольница, озабоченная только наживой, с ним практически не считалась.

То есть что, в сущности, случилось в Чечне? В цивилизационном отношении она сделала сразу несколько шагов назад, из ХХ века вернулась в средневековье. Между тем за годы советской власти дикий горный край был превращен в нормальную автономную республику со своей индустриальной инфраструктурой, городами, национальной интеллигенцией, чиновничеством, рабочим классом. Стало быть, существенная часть населения приняла этот индустриальный цивилизационный стандарт, адаптировалась к нему, разделяла ценности, роднящие его с населением других таких же республик, краев и областей. Судя по многочисленности чеченской диаспоры в России, прежде всего в крупных городах, чеченцы оказались даже более способны к адаптации, чем другие народности Северного Кавказа.

И вдруг -- такой мощный рывок назад. Где-то приходилось читать, что в годы правления Джохара Дудаева чеченские города заполонили выходцы из горных деревень, что именно они стали опорой движения республики вспять, к средневековью. При этом дудаевскую Чечню покидали не только русские, но и наиболее образованные, современно мыслящие представители коренной нации. То есть, собственно, за короткий срок радикально изменилось качество населения. Вполне возможно, хотя проверить это в нынешних условиях довольно трудно.

Важно вот что: такой резкости цивилизационный сдвиг не может не расколоть нацию изнутри и не вызвать гражданского противостояния, которое вполне способно вылиться в силовые формы, то есть в гражданскую войну.

В сущности, так ведь оно и было сначала: с 1991-го по 1994-й режим генерала Дудаева боролся не столько с Москвой, сколько с внутренней оппозицией. Борьба эта шла с переменным успехом, и России стоило тогда проявить терпение, тайно помогая одной из противостоящих сторон. Однако Ельцина и его недалеких соратников подвела самоуверенность: российские танки вошли в Чечню, и с этого момента гражданская война превратилась в национально-освободительную, у нации появился общий враг, и его союзники тут же потеряли всякий авторитет и поддержку населения, которое вовсе не поголовно было очаровано Дудаевым и его практически тоталитарным режимом. Но вступление российской армии в Чечню было воспринято как внешняя агрессия, и абсолютное большинство чеченцев сплотилось вокруг своего лидера.

Тут, можно сказать, действует некая историческая закономерность: в гражданской войне, когда в нее вмешивается на чьей-либо стороне мощная внешняя сила, практически всегда терпят поражение те, за кого она вступилась. Так большевики очень разумно использовали в 1918 году для своей пропаганды иностранную интервенцию, так Соединенные Штаты, выступив на стороне правительства Южного Вьетнама, довели своих союзников до полного поражения, да и сами ушли из Вьетнама с позором.

Иноземная армия (причем не важно, с какими благими целями она приходит на чужую территорию) неизбежно воспринимается местным населением как оккупационная, и отношение к ней и к тем, кого она поддерживает, формируется соответствующее.

Конечно, вернуться на восемь лет назад и начать все сначала невозможно: слишком много пролито и русской, и чеченской крови. Но и если и есть у чеченской проблемы хоть какое-то решение, то оно лежит в русле постепенного превращения колониальной (национально-освободительной) войны в войну гражданскую.

АЛЕКСАНДР АГЕЕВ

Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».

Реклама
Реклама
Реклама