Архивная публикация 2009 года: "«РОССИЯ ДРУГОЙ НЕ БУДЕТ»"

Политолог и прозаик Денис Драгунский любит разрушать социологические и политические штампы.
Драгунский считает, что в России нет ни капитализма, ни социализма. Обозреватель «Профиля» попытался выяснить у своего собеседника, что же у нас все-таки есть.
— Неужто даже тоталитаризма в России нет?
— Системным признаком тоталитаризма не является ни тайная полиция, ни внутренняя партия, ни наличие внешнего врага, ни массовые репрессии, ни «полиция мысли». Все это проявления деспотизма либо милитаризма, которые возникают в тоталитарных системах часто, но не обязательно. Главный признак тоталитаризма — желание государства взять на себя все социальные сервисы, то есть именно тотальный контроль за всеми бытовыми нуждами населения. Выяснилось, что тоталитаризм в России — прежде всего вследствие ее исключительных размеров — чрезвычайно накладное дело. Тоталитаризм предполагает бесплатную медицину с вызовом врача на дом по первому чиху, бесплатное образование, почти бесплатное жилье, практически дармовые хлеб и молоко, надежную милицию — короче, единый набор социальных благ. В блоке, разумеется, с серьезным набором обязанностей. Российское же государство в его нынешнем виде занимается не тем, чем обязано по тоталитарной логике, а только тем, чем хочет. Например, распилом средств, строительством трубы, частичной национализацией бизнеса.
— А мне кажется, тоталитаризм определяется двумя вещами: отсутствием вертикальной мобильности, во-первых, и возможностью с кем угодно сделать что угодно, во-вторых. Потому что независимых судов и общественного контроля за властью нет тоже.
— Это ты назвал главные признаки того самого социального строя, который в России более или менее неизменен в последние лет шестьсот и который называется демократическим авторитаризмом.
— А еще где-то подобное бывало?
— Сколько угодно. Франкистский режим в Испании. Салазар в Португалии. «Черные полковники» в Греции. Сохраняются рудименты демократического строя: ничего не решающие выборы, разрешенная свободная пресса, некоторый — контролируемый — рынок. У власти стоят офицеры, восхищенные своими новыми возможностями: в Латинской Америке — молодые генералы, у нас — представители, допустим, спецслужб. В таких режимах вертикальная мобильность и ротация элит практически отсутствуют, но коррупция — при тоталитаризме почти невозможная — процветает. Скажу тебе больше: с теми или иными отклонениями Россия всегда воспроизводит этот строй, и обусловлен он прежде всего ее размерами. Такой гигантской территорией можно управлять только одним способом: расставляя лояльных наместников, каждого из которых можно в любой момент поставить на место — говоря по-русски, взять за задницу, — либо с помощью компромата и шантажа, либо посредством властной вертикали. Территории отдаются на откуп, а с наместников взимается дань. Больше тут никак не порулишь. И я думаю, вина за эту нашу беду лежит на одном народе, который виноват перед Россией действительно неоплатно: говорю, конечно, о татарах. Если бы они в XVI веке не отдали Грозному Казань — у нас была бы очень большая, но все же европейская страна. Впрочем, расширение России шло вовсе не по причине имперской территориальной экспансии.
— А почему же?
— Бежали от власти. Казаки, например. Почему они заселяли Сибирь? Или Северный Кавказ? Агрессия ими двигала, желание распространять российские ценности или веру? Ничего подобного, бежали на свободные территории. Думаю, Россия — единственная держава, прираставшая новыми землями не за счет экспансии своих идей и правил, а за счет стремления населения как можно дальше уйти от центральной власти. И масштаб страны свидетельствует прежде всего о масштабе этого желания. А потом власть настигала, вот и все. И страна уперлась в океаны.
— Как по-твоему, есть риск ее территориального распада?
— Есть, но не сейчас. Сегодня на местах не видно лидеров, достаточно независимых от центра. Эта система управления — через коррумпированное чиновничество — оказалась исключительно прочной. Я вспоминаю рапорты чиновников времен Николая I: он потребовал полного имущественного отчета, как Медведев сегодня. И все чиновники оказались нищими, зато их жены — весьма богатыми. Источники этих богатств были разнообразны — у одной, скажем, полученные еще в девичестве подарки графа Бенкендорфа… Все отмазались одним и тем же способом — переписали имущество на жен. Сегодня какой-нибудь региональный босс, обладающий жалкими «жигулями», даже не подозревает, до какой степени все уже было.
— Было-то было, но согласись, что так тошнотворно все же не было давно.
— И период тошнотворности бывал неоднократно, и сопровождался прежде всего полным отсутствием правил, тотальным разочарованием, сонным разложением общества. В этой ситуации есть два варианта: либо реформирование сверху, но сегодня ничто не указывает на наличие такого плана, либо взрыв снизу на фоне обострения кризиса. Видимость стабильности в таких случаях очень быстро оборачивается катастрофой — как в СССР, который, в сущности, был погублен четырехкратным падением цен на нефть, и ничем иным. И знаешь — здесь я становлюсь стихийным консерватором. Сторонником власти и порядка. Удивительное рядом. Почему? А потому, что расплачиваться в случае этого взрыва будут не олигархи, всегда успевающие сбежать, и не чиновничество, успевающее мимикрировать, — а врачи, учителя, низшие слои среднего класса. Хочу ли я этого? Нет. Я хочу объяснить царю, пока не поздно, что он неправильно себя ведет со стихией. Но он убежден, что с ней иначе нельзя, — и все повторяется.
— Какой у нас все-таки сегодня социальный строй? Некоторые говорят: «олигархический социализм».
— Определение точное. Ведь идеалистические представления о капитализме давно пора радикально пересмотреть; это, собственно, уже и делается. Где сегодня можно увидеть красивый капитализм? Разве что в Западной Европе, и то не везде и не всегда. Если брать примитивное марксистское определение — производство прибавочной стоимости, присвоение ее капиталистом и т.д., — так капитализм есть везде и всегда, и даже у нас был при коммунистах, никуда не девался. А если брать идеальные критерии свободного рынка, по Фридману и Хайеку, — так и в Японии не капитализм, и в Южной Корее его нету, и в Африке подавно им не пахнет. Кажется, пора наконец сформулировать главную претензию к Марксу: национальное глубже социального. Нет ни капиталистического, ни феодального, ни коммунистического строя. Есть национальная матрица. В этом смысле русский строй опять-таки более или менее един в последние лет триста: отличительная черта этой экономики — многоукладность.
— Ее еще Ленин обнаружил и потребовал с ней бороться…
— Что обнаружил — верно, а что предложил бороться — напрасно. Как раз в этой многоукладности — залог устойчивости, как в той самой пресловутой раскорячке. Есть элементы социализма? Безусловно. Капитализма? Сколько угодно. Феодализма? Невооруженным глазом. Рабовладельчества? Думаю, и первобытно-общинный строй найдется… Каждый выбирает по себе.
— Есть шанс, что эта национальная матрица как-то эволюционирует?
— Боюсь, что нет. Был такой замечательный экономист Раймонд Ферс, один из основоположников антропологической экономики, пришедшей в ХХ веке на смену марксизму. Так вот, ему принадлежат слова: «Экономика в большей степени, чем мы думаем, покоится на моральных основаниях». Иными словами, экономика — лишь денежное оформление морали. Мораль в России не то чтобы отсутствует — она, так сказать, многоукладна; у каждого социального слоя своя. Отсутствие единого экономического строя диктуется отсутствием общих ценностей и правил. Единственным, что роднит все уклады и все социальные слои, остается коррупция. Она и есть наша главная экономическая формация.
— Отсюда, вероятно, и полное неверие в любые перемены.
— Надо учиться жить без надежды на то, что начнется другая жизнь. Если и начнется — это будет наверняка травматичнее и пошлее, чем мечталось. Россия другой не будет. Научимся исходить из того, что есть.

Денис Викторович Драгунский
родился в 1950 году. Писатель, политолог. Основатель и руководитель Института национального проекта «Общественный договор». Автор десятка пьес, нескольких книг прозы, научных работ «Макрополитика. Заметки о детерминантах национального поведения», «Длинные волны истории и динамика политической власти». Только что выпустил книгу очень коротких рассказов «Нет такого слова». Ведет популярный «Живой журнал» под ником clear-text. Вероятно, в душе надеется, что эти факты когда-нибудь заслонят некоторые из его приключений, описанных в классической книге его отца, Виктора Драгунского, «Денискины рассказы». Но прогрессивное человечество никогда не забудет, как будущий политолог и руководитель Института национального проекта набулькался газировки, чтобы набрать двадцать пять кило.