Архивная публикация 2002 года: "Совращение Европы"
Шум вокруг промежуточного успеха правого радикала Жана-Мари Ле Пена на президентских выборах во Франции был такой, что казалось, будто Ле Пен уже победил и Франция вот-вот выйдет из Евросоюза, разорвет Маастрихтские соглашения и начнет строить концлагеря для иммигрантов. В реальности краткосрочная перспектива не так ужасна: небывалый политический шок заставит французов 5 мая голосовать за Ширака, а Ширака-- крепко задуматься, какое именно "послание" получила французская правящая элита от своего народа, отдавшего больше трети голосов правым и левым радикалам.Задуматься стоит не только французам: во-первых, в любой цивилизованной и не очень стране есть свои ультраправые лидеры (по меньшей мере в пяти европейских странах крайне правые представлены в парламентах и контролируют до десяти процентов электората), и успех французского коллеги их неминуемо воодушевит и активизирует. Во-вторых, президентские выборы во Франции -- первые после 11 сентября масштабные выборы в одной из держав "большой семерки", да к тому же ведущей стране Евросоюза, и на основе анализа их результатов можно уже сделать некоторые выводы о том, как повлияла новая мировая ситуация на умы простых западных избирателей.
Особый интерес промежуточные итоги французских выборов представляют для России: во-первых, десятки маленьких ле пенов занимают у нас отнюдь не маленькие посты в федеральной и особенно в региональной власти, а во-вторых, Россия, всерьез настроенная на сближение с Западом, должна ясно себе представлять, какими внутренними проблемами будет озабочен в ближайшее время ее совокупный партнер.
Зигзаг раскола
Справедливости ради надо сказать, что Ле Пен не в первый раз добивается на президентских выборах (а он прошел уже четыре избирательных кампании) впечатляющего успеха. Свои десять-пятнадцать процентов голосов он имел на всех выборах, но по итогам оказывался в лучшем случае третьим, поскольку все политическое поле во Франции издавна занимали две умеренные, центристские партии -- голлисты и социалисты. Однако с дистанции Ле Пен не сходил, поскольку случайной и эпизодической фигурой не был: за ним реально стояли миллионы избирателей, разделявших политическую программу его Национального фронта.
Программа эта не хитра: обычный национал-популизм с неизбежным лозунгом "Франция для французов", ксенофобией и ностальгией по былой национальной самобытности, которой угрожают, с одной стороны, иммигранты из "третьего мира", а с другой -- американизация и слишком глубокая интеграция с остальной Европой. Если исходить только из писаной программы, Национальный фронт вряд ли можно назвать расистской или фашистской партией (иначе его просто запретили бы); скорее он выглядит не лишенным некоторой респектабельности провинциально-консервативным движением.
Другое дело, что Ле Пен и его сторонники время от времени позволяют себе рискованные высказывания, по содержанию которых легко догадаться, что сами они гораздо радикальнее своей программы и в случае прихода к власти держаться за букву закона не станут. Отсюда и репутация.
В нынешней президентской кампании, как сразу же заметили наблюдатели, Ле Пен основной мишенью своей предвыборной риторики выбрал не столько иммиграционную политику властей, как прежде бывало, сколько активное участие Франции в европейском интеграционном процессе, и даже шире -- саму глобализацию (которая олицетворена, разумеется, в образе Соединенных Штатов).
Вполне возможно, что именно эта антиглобалистская "перенастройка" риторики, обещания в случае победы вернуть франк и пересмотреть соглашения, на которых держится Евросоюз, и принесли Ле Пену дополнительные голоса избирателей. Интересно и то, что крайне правый Ле Пен в каком-то смысле образовал единый фронт с крайне левыми противниками глобализации. Это уже очень определенный сигнал о том, что среди французов нет консенсуса относительно вектора дальнейшего развития страны: нация явно расколота, причем не по привычной линии "левые / правые", а каким-то гораздо более причудливым зигзагом, который пока еще не вполне отражен в существующей политической системе.
Демобилизованная демократия
Этой системе, кстати сказать, и выражено было на прошедших выборах что-то вроде вотума недоверия -- и путем массовой неявки к урнам, и путем голосования за разного рода маргиналов.
Надо сказать, что за десятилетие, прошедшее после окончания "холодной войны", ведущие западные партии -- будь то во Франции, Германии или Великобритании, -- как-то утратили свою былую идеологическую определенность и почти неразличимо слились в глазах неискушенного в программных нюансах обывателя. В относительно беспроблемные для развитого Запада 90-е годы, когда он пожинал плоды своей победы над коммунизмом, падение роли идеологии и политики было даже закономерным: самый серьезный враг демократии с горизонта исчез, а потому и сама она постепенно перестала быть грозным оружием и ареной борьбы, превратившись в рутинный механизм ротации элит.
Целое десятилетие своеобразной "демобилизованности" демократии дало свои плоды: успело вырасти поколение, в идеологическом смысле практически девственное и склонное относиться к политике как к разновидности шоу. А в шоу известно как: кто "прикольнее", тот и успешнее. Разумеется, занудным лидерам центристских партий трудно состязаться в эксцентричности с разного толка радикалами, к которым тяготеет аполитичная молодежь.
Самое же неприятное то, что "демобилизованная" демократия быстро становится очень инерционной машиной, не способной вписываться в крутые исторические повороты.
Я веду к тому, что 11 сентября прошлого года Запад получил вызов, к которому оказался совершенно не готов. Вернее сказать, перед лицом новой угрозы Запад не смог сколько-нибудь убедительно продемонстрировать своего единства и стеной встать на защиту традиционных западных ценностей.
Чем дальше, тем яснее становится, что Европа, за исключением пылкого Тони Блэра, предпочла поддержать Соединенные Штаты в объявленной ими войне против терроризма преимущественно риторически. Дело здесь не только в болезненной реакции на высокомерие и великодержавные амбиции Америки: дело в том, что континентальная Европа категорически не желает воевать ни за какие, даже и самые светлые идеалы. Здесь не место рассуждать о том, что служит причиной тотального европейского пацифизма: то ли память о двух разрушительных мировых войнах, то ли трезвое осознание своей военной слабости, то ли рациональный расчет. Но факт есть факт.
Антиамериканские настроения тлели в Европе всегда, но после 11 сентября они приобрели новый оттенок: Америка воспринимается теперь европейцами как провокатор, стремящийся втянуть их в силовое противостояние с третьим миром. Союз с Америкой начинает пахнуть войной, и потому от Америки хочется дистанцироваться любым способом: критикуя чрезмерность американского ответного удара по Афганистану, осуждая американский план силой свергнуть режим Саддама Хусейна, становясь на сторону палестинцев в ближневосточном конфликте. Но выразить свое отношение к Штатам более жестко и определенно европейский политический истеблишмент не может, он вынужден лицемерить и декларативно подтверждать единство западного мира.
Зато у не входящего в истеблишмент Ле Пена руки и язык развязаны: он открыто выражает усилившиеся во Франции (как и во всей Европе) после 11 сентября изоляционистские настроения и своей откровенностью переманивает к себе часть электората солидных партий.
Кроме того, Ле Пен довольно чутко улавливает и другой источник растущего изоляционизма: не только третий мир оказывается за бортом стремительной глобализации мировой экономики, но и внутри развитых стран обнаруживается немало людей и целых социальных слоев, которые не выдерживают ее темпа, а потому впадают в депрессию.
В этом смысле успех Ле Пена -- тревожный звоночек и для энтузиастов европейской интеграции: не слишком ли разогналась машина объединения, не становится ли его скорость опасной для самого существования Евросоюза? Да, интеграция экономически чрезвычайно выгодна, но даже западный, по определению рациональный человек еще не стал окончательно механизмом: сама человеческая природа сопротивляется унификации и стандартизации, становясь союзницей консерваторов.
Предельно рационализированная европейская политика привыкла апеллировать только к разуму избирателей, и в эпохи стабильного развития эта установка дает свой эффект. Но в моменты перерыва стабильности (каким было 11 сентября) пробуждаются эмоции, и на них традиционным политикам ответить нечего. Тут-то и появляется Ле Пен, играющий как раз на массовых чувствах.
Чтобы в очередной раз "похитить" Европу, у Ле Пена и его подобий сил пока нет, но совращать ее они уже начали. Так что зря европейцы так театрально негодуют наутро после выборов: Ле Пен -- это их темное подсознание, их, если хотите, нечистая совесть.
Центризм без берегов
Принято почему-то считать, что полным российским аналогом Жана-Мари Ле Пена является наш пламенный либерал-демократ Владимир Вольфович Жириновский. Сам он, во всяком случае, этой аналогией весьма дорожит и не раз называл Ле Пена своим другом. Приветствовал Владимир Вольфович и последний успех французского коллеги.
На самом же деле разница между Ле Пеном и Жириновским примерно такая же, как между туповатым статистом из массовки, затвердившим две-три реплики, и блестящим артистом оригинального жанра, способным на виртуозную импровизацию.
У ЛДПР есть, разумеется, политическая программа, ее вождь том за томом выпускает свое собрание сочинений. Если всю эту печатную продукцию почитать, то там, конечно, обнаружатся и аналогии, и совпадения с идеями французского правого радикала. Дело только в том, что реальная политика ЛДПР не имеет ничего общего с ее писаной программой. Главное ноу-хау Жириновского -- это политика, чудесным образом имеющая свою форму (чрезвычайно гибкий и эксцентричный популизм), но характеризующаяся полным отсутствием всякого содержания.
Вспомнить хотя бы декабрь 1993 года, выборы в первую Думу, на которых партия Жириновского одержала убедительную и совершенно неожиданную для всех победу. Общественность, начитавшаяся радикальных брошюрок Владимира Вольфовича насчет "броска на юг" и мытья сапог в Индийском океане, чрезвычайно встревожилась: "Фашизм наступает!". Но никаким фашизмом в первой Думе не пахло: риторика риторикой, а вели себя ЛДПР и Жириновский в тогдашнем парламенте крайне прагматично, объективно служа Кремлю, поскольку выступали противовесом коммунистической оппозиции. Надо сказать, что это не укрылось и от внимания электората: на выборах во вторую и третью Думы его протестная часть явно переметнулась к коммунистам. Если бы Владимир Вольфович и впрямь был правым радикалом, как Ле Пен, он сделал бы совсем другую карьеру: как раз в начале 90-х деморализованные реформами и распадом СССР россияне были очень восприимчивы к праворадикальным идеям. Но Жириновский предпочел правого радикала "сыграть", самозванцем занять и постепенно, путем многолетнего шутовства и скоморошества скомпрометировать эту очень опасную (в случае реального наполнения) нишу политического пространства. Вполне возможно, что беспристрастные потомки по заслугам оценят истинную роль Жириновского в борьбе против фашизма. Неважно, что борьба эта была не совсем бескорыстна.
Реальный же, не шутовской правый радикализм существует в России либо в своем экстремистском изводе, а потому и в подполье либо полуподполье (как РНЕ и множество других подобного рода военизированных групп), либо выступает в противоестественном, но для постсоветской России уже привычном сплаве с коммунизмом. А бывает и так, что праворадикальные идеи выпадают как бы отдельными кристаллами в речах и деяниях на первый взгляд вполне умеренных, респектабельных политиков.
Так, например, ближайшими российскими родственниками Ле Пена можно признать не столько Жириновского, сколько обоих кубанских губернаторов-коммунистов: старого "батьку" Кондратенко и его молодого наследника Александра Ткачева, который неустанно борется за расовую чистоту Кубани, угрожая депортацией из края всем инородцам и даже готовя для них подобия фильтрационных лагерей.
Ткачеву в его многотрудной деятельности очень кстати пришелся принятый недавно Думой закон о российском гражданстве. Готовили его не коммунисты и даже не радикалы, но Ле Пен остался бы таким законом очень доволен.
Не радикал и не коммунист вроде бы и московский мэр, но его героическая борьба за прописку и многолетняя охота московской милиции на "лиц кавказской национальности" тоже пришлись бы по вкусу французскому крайне правому.
Наконец, убежденнейший центрист Геннадий Райков, то требующий вернуться к применению смертной казни, то на полном серьезе вносящий в Уголовный кодекс поправки, предусматривающие уголовное преследование гомосексуалистов, тоже равняется, сам того не понимая, на праворадикальную традицию.
Примеры такого рода можно множить и множить, но вот какая мысль приходит в этой связи в голову. Я очень сомневаюсь, что России нужна какая-то специальная "национальная идея" или "государственная идеология". Но очень не вредно было бы, чтобы подвизающиеся на нашей политической сцене партии хоть приблизительно разобрались бы с собственной, партийной идеологией. Пока что в этом смысле у нас четко обрисованы только края политического спектра: есть идеология у правых (СПС и "Яблока"), есть идеология (хотя и сильно размытая) у левых (КПРФ). Но вольготно раскинувшийся "центр", пользующийся явным расположением власти и уже подмявший под себя Государственную Думу, идеологически совершенно аморфен. До сих пор об этом говорили как об обстоятельстве, опасном для существования самих центристских партий (партия без идеологии, дескать, непрочна), но пора, похоже, сказать и о том, что партия без идеологии потенциально опасна для общества.
Идеология партии, если она, конечно, не аппаратный продукт для публичного предъявления, а реальная демонстрация разделяемых ее членами ценностей, увязанных в непротиворечивую систему взглядов, -- это ведь что-то вроде протокола о намерениях или конвенции с обществом. Обнародование идеологии предполагает ответственность за проводимый партией курс, и напротив, ее сокрытие (пускай и за неимением) предполагает полную свободу рук и любые трансформации курса в зависимости от политической конъюнктуры или даже от капризов вождей.
Лидер центристской партии, требующий запрета абортов, преследования гомосексуалистов или депортации инородцев -- нонсенс, между тем в России такое случается на каждом шагу. Как избиратель, я должен быть уверен: если мой депутат признает права и свободы человека ценностью, ему и в голову не придет голосовать за закон, ограничивающий деятельность в России католической церкви, поскольку любое ограничение этого рода есть нарушение одной из основополагающих свобод -- свободы совести. Но я совершенно точно знаю, что у большинства нынешних депутатов в голове довольно крутая мировоззренческая каша и они, сказав "а", вовсе не чувствуют обязанности сказать "б": отсутствие ясных взглядов позволяет им свободно выбрать практически любую букву алфавита или вовсе перейти на другой язык.
Но, предположим, когда-нибудь наш весьма своеобразный центризм устаканится и стабилизируется. Тогда тоже не грех будет вспомнить урок, преподанный Ле Пеном: слишком долгое политическое господство невыразительного "центра" чревато появлением радикалов.
Шум вокруг промежуточного успеха правого радикала Жана-Мари Ле Пена на президентских выборах во Франции был такой, что казалось, будто Ле Пен уже победил и Франция вот-вот выйдет из Евросоюза, разорвет Маастрихтские соглашения и начнет строить концлагеря для иммигрантов. В реальности краткосрочная перспектива не так ужасна: небывалый политический шок заставит французов 5 мая голосовать за Ширака, а Ширака-- крепко задуматься, какое именно "послание" получила французская правящая элита от своего народа, отдавшего больше трети голосов правым и левым радикалам.Задуматься стоит не только французам: во-первых, в любой цивилизованной и не очень стране есть свои ультраправые лидеры (по меньшей мере в пяти европейских странах крайне правые представлены в парламентах и контролируют до десяти процентов электората), и успех французского коллеги их неминуемо воодушевит и активизирует. Во-вторых, президентские выборы во Франции -- первые после 11 сентября масштабные выборы в одной из держав "большой семерки", да к тому же ведущей стране Евросоюза, и на основе анализа их результатов можно уже сделать некоторые выводы о том, как повлияла новая мировая ситуация на умы простых западных избирателей.
Особый интерес промежуточные итоги французских выборов представляют для России: во-первых, десятки маленьких ле пенов занимают у нас отнюдь не маленькие посты в федеральной и особенно в региональной власти, а во-вторых, Россия, всерьез настроенная на сближение с Западом, должна ясно себе представлять, какими внутренними проблемами будет озабочен в ближайшее время ее совокупный партнер.
Зигзаг раскола
Справедливости ради надо сказать, что Ле Пен не в первый раз добивается на президентских выборах (а он прошел уже четыре избирательных кампании) впечатляющего успеха. Свои десять-пятнадцать процентов голосов он имел на всех выборах, но по итогам оказывался в лучшем случае третьим, поскольку все политическое поле во Франции издавна занимали две умеренные, центристские партии -- голлисты и социалисты. Однако с дистанции Ле Пен не сходил, поскольку случайной и эпизодической фигурой не был: за ним реально стояли миллионы избирателей, разделявших политическую программу его Национального фронта.
Программа эта не хитра: обычный национал-популизм с неизбежным лозунгом "Франция для французов", ксенофобией и ностальгией по былой национальной самобытности, которой угрожают, с одной стороны, иммигранты из "третьего мира", а с другой -- американизация и слишком глубокая интеграция с остальной Европой. Если исходить только из писаной программы, Национальный фронт вряд ли можно назвать расистской или фашистской партией (иначе его просто запретили бы); скорее он выглядит не лишенным некоторой респектабельности провинциально-консервативным движением.
Другое дело, что Ле Пен и его сторонники время от времени позволяют себе рискованные высказывания, по содержанию которых легко догадаться, что сами они гораздо радикальнее своей программы и в случае прихода к власти держаться за букву закона не станут. Отсюда и репутация.
В нынешней президентской кампании, как сразу же заметили наблюдатели, Ле Пен основной мишенью своей предвыборной риторики выбрал не столько иммиграционную политику властей, как прежде бывало, сколько активное участие Франции в европейском интеграционном процессе, и даже шире -- саму глобализацию (которая олицетворена, разумеется, в образе Соединенных Штатов).
Вполне возможно, что именно эта антиглобалистская "перенастройка" риторики, обещания в случае победы вернуть франк и пересмотреть соглашения, на которых держится Евросоюз, и принесли Ле Пену дополнительные голоса избирателей. Интересно и то, что крайне правый Ле Пен в каком-то смысле образовал единый фронт с крайне левыми противниками глобализации. Это уже очень определенный сигнал о том, что среди французов нет консенсуса относительно вектора дальнейшего развития страны: нация явно расколота, причем не по привычной линии "левые / правые", а каким-то гораздо более причудливым зигзагом, который пока еще не вполне отражен в существующей политической системе.
Демобилизованная демократия
Этой системе, кстати сказать, и выражено было на прошедших выборах что-то вроде вотума недоверия -- и путем массовой неявки к урнам, и путем голосования за разного рода маргиналов.
Надо сказать, что за десятилетие, прошедшее после окончания "холодной войны", ведущие западные партии -- будь то во Франции, Германии или Великобритании, -- как-то утратили свою былую идеологическую определенность и почти неразличимо слились в глазах неискушенного в программных нюансах обывателя. В относительно беспроблемные для развитого Запада 90-е годы, когда он пожинал плоды своей победы над коммунизмом, падение роли идеологии и политики было даже закономерным: самый серьезный враг демократии с горизонта исчез, а потому и сама она постепенно перестала быть грозным оружием и ареной борьбы, превратившись в рутинный механизм ротации элит.
Целое десятилетие своеобразной "демобилизованности" демократии дало свои плоды: успело вырасти поколение, в идеологическом смысле практически девственное и склонное относиться к политике как к разновидности шоу. А в шоу известно как: кто "прикольнее", тот и успешнее. Разумеется, занудным лидерам центристских партий трудно состязаться в эксцентричности с разного толка радикалами, к которым тяготеет аполитичная молодежь.
Самое же неприятное то, что "демобилизованная" демократия быстро становится очень инерционной машиной, не способной вписываться в крутые исторические повороты.
Я веду к тому, что 11 сентября прошлого года Запад получил вызов, к которому оказался совершенно не готов. Вернее сказать, перед лицом новой угрозы Запад не смог сколько-нибудь убедительно продемонстрировать своего единства и стеной встать на защиту традиционных западных ценностей.
Чем дальше, тем яснее становится, что Европа, за исключением пылкого Тони Блэра, предпочла поддержать Соединенные Штаты в объявленной ими войне против терроризма преимущественно риторически. Дело здесь не только в болезненной реакции на высокомерие и великодержавные амбиции Америки: дело в том, что континентальная Европа категорически не желает воевать ни за какие, даже и самые светлые идеалы. Здесь не место рассуждать о том, что служит причиной тотального европейского пацифизма: то ли память о двух разрушительных мировых войнах, то ли трезвое осознание своей военной слабости, то ли рациональный расчет. Но факт есть факт.
Антиамериканские настроения тлели в Европе всегда, но после 11 сентября они приобрели новый оттенок: Америка воспринимается теперь европейцами как провокатор, стремящийся втянуть их в силовое противостояние с третьим миром. Союз с Америкой начинает пахнуть войной, и потому от Америки хочется дистанцироваться любым способом: критикуя чрезмерность американского ответного удара по Афганистану, осуждая американский план силой свергнуть режим Саддама Хусейна, становясь на сторону палестинцев в ближневосточном конфликте. Но выразить свое отношение к Штатам более жестко и определенно европейский политический истеблишмент не может, он вынужден лицемерить и декларативно подтверждать единство западного мира.
Зато у не входящего в истеблишмент Ле Пена руки и язык развязаны: он открыто выражает усилившиеся во Франции (как и во всей Европе) после 11 сентября изоляционистские настроения и своей откровенностью переманивает к себе часть электората солидных партий.
Кроме того, Ле Пен довольно чутко улавливает и другой источник растущего изоляционизма: не только третий мир оказывается за бортом стремительной глобализации мировой экономики, но и внутри развитых стран обнаруживается немало людей и целых социальных слоев, которые не выдерживают ее темпа, а потому впадают в депрессию.
В этом смысле успех Ле Пена -- тревожный звоночек и для энтузиастов европейской интеграции: не слишком ли разогналась машина объединения, не становится ли его скорость опасной для самого существования Евросоюза? Да, интеграция экономически чрезвычайно выгодна, но даже западный, по определению рациональный человек еще не стал окончательно механизмом: сама человеческая природа сопротивляется унификации и стандартизации, становясь союзницей консерваторов.
Предельно рационализированная европейская политика привыкла апеллировать только к разуму избирателей, и в эпохи стабильного развития эта установка дает свой эффект. Но в моменты перерыва стабильности (каким было 11 сентября) пробуждаются эмоции, и на них традиционным политикам ответить нечего. Тут-то и появляется Ле Пен, играющий как раз на массовых чувствах.
Чтобы в очередной раз "похитить" Европу, у Ле Пена и его подобий сил пока нет, но совращать ее они уже начали. Так что зря европейцы так театрально негодуют наутро после выборов: Ле Пен -- это их темное подсознание, их, если хотите, нечистая совесть.
Центризм без берегов
Принято почему-то считать, что полным российским аналогом Жана-Мари Ле Пена является наш пламенный либерал-демократ Владимир Вольфович Жириновский. Сам он, во всяком случае, этой аналогией весьма дорожит и не раз называл Ле Пена своим другом. Приветствовал Владимир Вольфович и последний успех французского коллеги.
На самом же деле разница между Ле Пеном и Жириновским примерно такая же, как между туповатым статистом из массовки, затвердившим две-три реплики, и блестящим артистом оригинального жанра, способным на виртуозную импровизацию.
У ЛДПР есть, разумеется, политическая программа, ее вождь том за томом выпускает свое собрание сочинений. Если всю эту печатную продукцию почитать, то там, конечно, обнаружатся и аналогии, и совпадения с идеями французского правого радикала. Дело только в том, что реальная политика ЛДПР не имеет ничего общего с ее писаной программой. Главное ноу-хау Жириновского -- это политика, чудесным образом имеющая свою форму (чрезвычайно гибкий и эксцентричный популизм), но характеризующаяся полным отсутствием всякого содержания.
Вспомнить хотя бы декабрь 1993 года, выборы в первую Думу, на которых партия Жириновского одержала убедительную и совершенно неожиданную для всех победу. Общественность, начитавшаяся радикальных брошюрок Владимира Вольфовича насчет "броска на юг" и мытья сапог в Индийском океане, чрезвычайно встревожилась: "Фашизм наступает!". Но никаким фашизмом в первой Думе не пахло: риторика риторикой, а вели себя ЛДПР и Жириновский в тогдашнем парламенте крайне прагматично, объективно служа Кремлю, поскольку выступали противовесом коммунистической оппозиции. Надо сказать, что это не укрылось и от внимания электората: на выборах во вторую и третью Думы его протестная часть явно переметнулась к коммунистам. Если бы Владимир Вольфович и впрямь был правым радикалом, как Ле Пен, он сделал бы совсем другую карьеру: как раз в начале 90-х деморализованные реформами и распадом СССР россияне были очень восприимчивы к праворадикальным идеям. Но Жириновский предпочел правого радикала "сыграть", самозванцем занять и постепенно, путем многолетнего шутовства и скоморошества скомпрометировать эту очень опасную (в случае реального наполнения) нишу политического пространства. Вполне возможно, что беспристрастные потомки по заслугам оценят истинную роль Жириновского в борьбе против фашизма. Неважно, что борьба эта была не совсем бескорыстна.
Реальный же, не шутовской правый радикализм существует в России либо в своем экстремистском изводе, а потому и в подполье либо полуподполье (как РНЕ и множество других подобного рода военизированных групп), либо выступает в противоестественном, но для постсоветской России уже привычном сплаве с коммунизмом. А бывает и так, что праворадикальные идеи выпадают как бы отдельными кристаллами в речах и деяниях на первый взгляд вполне умеренных, респектабельных политиков.
Так, например, ближайшими российскими родственниками Ле Пена можно признать не столько Жириновского, сколько обоих кубанских губернаторов-коммунистов: старого "батьку" Кондратенко и его молодого наследника Александра Ткачева, который неустанно борется за расовую чистоту Кубани, угрожая депортацией из края всем инородцам и даже готовя для них подобия фильтрационных лагерей.
Ткачеву в его многотрудной деятельности очень кстати пришелся принятый недавно Думой закон о российском гражданстве. Готовили его не коммунисты и даже не радикалы, но Ле Пен остался бы таким законом очень доволен.
Не радикал и не коммунист вроде бы и московский мэр, но его героическая борьба за прописку и многолетняя охота московской милиции на "лиц кавказской национальности" тоже пришлись бы по вкусу французскому крайне правому.
Наконец, убежденнейший центрист Геннадий Райков, то требующий вернуться к применению смертной казни, то на полном серьезе вносящий в Уголовный кодекс поправки, предусматривающие уголовное преследование гомосексуалистов, тоже равняется, сам того не понимая, на праворадикальную традицию.
Примеры такого рода можно множить и множить, но вот какая мысль приходит в этой связи в голову. Я очень сомневаюсь, что России нужна какая-то специальная "национальная идея" или "государственная идеология". Но очень не вредно было бы, чтобы подвизающиеся на нашей политической сцене партии хоть приблизительно разобрались бы с собственной, партийной идеологией. Пока что в этом смысле у нас четко обрисованы только края политического спектра: есть идеология у правых (СПС и "Яблока"), есть идеология (хотя и сильно размытая) у левых (КПРФ). Но вольготно раскинувшийся "центр", пользующийся явным расположением власти и уже подмявший под себя Государственную Думу, идеологически совершенно аморфен. До сих пор об этом говорили как об обстоятельстве, опасном для существования самих центристских партий (партия без идеологии, дескать, непрочна), но пора, похоже, сказать и о том, что партия без идеологии потенциально опасна для общества.
Идеология партии, если она, конечно, не аппаратный продукт для публичного предъявления, а реальная демонстрация разделяемых ее членами ценностей, увязанных в непротиворечивую систему взглядов, -- это ведь что-то вроде протокола о намерениях или конвенции с обществом. Обнародование идеологии предполагает ответственность за проводимый партией курс, и напротив, ее сокрытие (пускай и за неимением) предполагает полную свободу рук и любые трансформации курса в зависимости от политической конъюнктуры или даже от капризов вождей.
Лидер центристской партии, требующий запрета абортов, преследования гомосексуалистов или депортации инородцев -- нонсенс, между тем в России такое случается на каждом шагу. Как избиратель, я должен быть уверен: если мой депутат признает права и свободы человека ценностью, ему и в голову не придет голосовать за закон, ограничивающий деятельность в России католической церкви, поскольку любое ограничение этого рода есть нарушение одной из основополагающих свобод -- свободы совести. Но я совершенно точно знаю, что у большинства нынешних депутатов в голове довольно крутая мировоззренческая каша и они, сказав "а", вовсе не чувствуют обязанности сказать "б": отсутствие ясных взглядов позволяет им свободно выбрать практически любую букву алфавита или вовсе перейти на другой язык.
Но, предположим, когда-нибудь наш весьма своеобразный центризм устаканится и стабилизируется. Тогда тоже не грех будет вспомнить урок, преподанный Ле Пеном: слишком долгое политическое господство невыразительного "центра" чревато появлением радикалов.
АЛЕКСАНДР АГЕЕВ
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
