Архивная публикация 2002 года: "Техника национальной безопасности"
Освобождение заложников "Норд-Оста", несмотря на многочисленность жертв, заметно воодушевило верховную власть. В ее поведении стала заметна специфическая резкость и размашистость жестов, пока, впрочем, принимаемая населением с явным одобрением. В частности, на волне наступательного послепобедного пиара президент Путин предложил внести изменения в "Концепцию национальной безопасности", сделав акцент на противодействии международному терроризму и распространению оружия массового поражения. Причем имелось в виду внести в концепцию положения, позволяющие России (Соединенные Штаты позволили это себе двумя месяцами раньше) не очень-то задумываться о государственных границах и доставать врага там, откуда он осмелился угрожать национальным интересам державы.Операция прикрытия
Вообще говоря, есть во всем этом некоторая странность: с грехом пополам отразив угрозу своей внутренней безопасности (захват заложников, имеющий целью дестабилизацию общества и кризис власти, -- классическая "угроза внутренней безопасности"; подробной росписи этих угроз посвящен раздел в документе, который президенту хочется изменить), власть тут же бросилась пожинать плоды своей полупобеды на внешнеполитическое поле. Первая неделя после штурма Театрального центра на Дубровке была беспрецедентна по количеству и жесткости внешнеполитических жестов, сделанных Россией: в потворстве террористам были обвинены сразу Дания, не сумевшая воспрепятствовать проведению на ее территории конгресса чеченцев, Турция, куда позванивали с Дубровки террористы и чьи средства массовой информации освещали события в не слишком дружественном к России тоне, а также -- в который уже раз -- Грузия, затягивающая выдачу России захваченных там чеченских боевиков. А по ТВ пошли "намекающие" репортажи о спокойной жизни мятежных чеченских лидеров и их семей в других странах -- в Катаре, Малайзии и т.д.
Тональность этого неожиданного дипломатического наступления была, прямо скажем, несколько перенапряжена: можно было понять его чуть ли не так, что Россия, в случае отказа удовлетворить ее требования, готова высадить в Дании или Турции спецназ, чтобы, в соответствии с новой редакцией "Концепции национальной безопасности", по-своему разобраться с террористами и их пособниками. Фоном всей этой кампании служило бесконечное тиражирование высказываний лидеров западных стран об их безоговорочной поддержке России в ее борьбе с международным терроризмом.
Тут было некое лукавство: лидеры и впрямь высказывались однозначно, но общественное мнение Запада и выражающая его пресса вовсе не воспылали к России пламенной любовью, понаблюдав за развитием событий вокруг Театрального центра.
Ну и появляется, понимаете ли, крамольная мысль о том, что вся эта внезапная внешнеполитическая активность есть некая пропагандистская "операция прикрытия", попытка отредактировать и переадресовать к верховной власти справедливо возникшие у общества после трагедии с заложниками вопросы.
Если говорить языком концепции национальной безопасности, то на наших глазах совершается явная попытка наделить типичную "внутреннюю угрозу" некоторыми чертами угрозы "внешней", а это существенно меняет весь механизм реагирования на нее, перекладывает часть ответственности за происходящее с одних структур на другие, а главное -- переориентирует общественное мнение.
Одно дело, когда главные угрозы национальной безопасности исходят от несовершенства социальных отношений, слабости экономики, незавершенности многих реформ, коррумпированности государственного аппарата, включая правоохранительные органы, -- тут открывается сфера творческого и при определенных условиях плодотворного конфликта общества с государством, который может принять самые разные формы. Совсем другое дело, когда угроза исходит извне, -- тут общество волей-неволей обязано сомкнуться с государством, оставив до лучших времен всякую его критику и поддерживая любой его шаг. То есть внешняя угроза традиционно содержит в себе более простой и более эффективный мобилизационный мотив.
С одной стороны, я готов согласиться, что нашему расслоившемуся, атомизированному, потерявшему нравственные ориентиры обществу очень даже не помешает мобилизующая к ответственному поведению доза адреналина. С другой же стороны, сдается мне, что этот адреналин наша власть решила позаимствовать на старых советских идеологических складах.
Утраченные иллюзии
Соответственно, и вся концепция национальной безопасности (тут речь не о документе под таким названием, который, как все документы этого типа, представляет собой политическую декларацию и включает все "правильные слова", а о практическом отношении властных структур и общества к проблемам безопасности) начинает тихо дрейфовать назад -- в блаженные времена советской власти. И дрейф этот идет при молчаливой поддержке подавляющего большинства населения России.
Ну кто ж, в самом деле, будет спорить, что советский человек -- начиная где-то с конца 50-х годов и кончая серединой 80-х -- чувствовал себя почти в полной безопасности?
Сажать и расстреливать в массовом порядке перестали, экономика росла, и благосостояние медленно, но верно повышалось, о масштабах преступности знали только те, кому это положено, регулярно случавшиеся экологические катастрофы ни под каким видом не попадали на первые полосы газет, информация об авиакатастрофах и крушениях поездов распространялась только посредством невнятных слухов.
За годы репрессий общество было гомогенизировано, то есть доведено до той степени социальной однородности, при которой начинал действовать любимый марксистами закон об исчезновении при социализме "антагонистических противоречий". Словом, никаких "внутренних угроз", а если и заводилась какая-нибудь нечисть вроде колорадского жука или диссидентов, так это были происки идеологически враждебного Запада.
Кстати, к внешней военной угрозе советский человек в массе своей относился гораздо спокойнее, чем западный. Во всяком случае, в СССР не зафиксировано случаев психоза на почве ожидания ядерной войны -- с ума сходили как раз на Западе, где пресса вываливала на людей множество информации: и о количестве боеголовок, которыми располагал СССР, и об испытаниях ядерного оружия, и о шпионских скандалах, и о советских подводных лодках, нагло заходящих в шведские фьорды.
Советская пропаганда такой конкретикой своего адресата не баловала (не в последнюю очередь потому, что пришлось бы признаваться в существенном военном отставании СССР от совокупного Запада), она видела главную свою задачу как раз в непрерывном поддержании чувства безопасности у своих подданных. Поэтому армия у нас была "несокрушимая и легендарная", в чем население не уставали убеждать после победы в Великой Отечественной, а все происки врагов, неизменно мечтавших запалить пожар третьей мировой, удачно пресекались мудрым политическим руководством, которое постоянно принуждало поджигателей к мирным переговорам. Все было под контролем, все было схвачено, и общество откровенно просили не беспокоиться. Хозяином всего и распределителем всех благ, в том числе и чувства относительной защищенности, было государство, и потому подданным вменялось в обязанность полностью идентифицироваться с ним, а задача сохранения безопасности формулировалась как задача прежде всего защиты государства и того политического строя, который оно олицетворяло. Недаром самое знаменитое учреждение СССР звалось Комитетом "государственной", а не "национальной" безопасности. Это вполне соответствовало сложившейся при советской власти иерархии ценностей: не государство служило нации, а нация (личность, общество) должна была впереди своих интересов ставить интересы идеологизированного государства.
Ну и понятно, что базировалась вся эта советская идиллия с безопасностью на том, что власть жестко контролировала и дозировала любую информацию. Убаюканный государственной иллюзией, советский человек просто не подозревал, среди каких реальных опасностей он живет. Он не боялся селиться рядом с ядерными объектами (да и не всегда знал, где они расположены), не боялся пить отравленную промышленными стоками воду, понятия не имел, что живет в доме, построенном без учета сейсмической опасности (что обнаружилось, например, в Армении во время землетрясения 1988 года). Он еще замечал, например, что полки магазинов год от года пустеют, но, лишенный достоверной информации, и предположить не мог, что страна на полных парах идет к небывалой экономической катастрофе. Да если бы даже и мог -- что с того? Никаких механизмов реального участия человека в решении серьезных общенациональных проблем при социализме не было. Ну разве что, предвидя экономический крах, люди забрали бы свои деньги из сберкасс, и тогда крах наступил бы немножко раньше.
Информационная рана
Иллюзорная безопасность по-советски стала стремительно разрушаться начиная с апреля 1986, когда разразилась Чернобыльская катастрофа, скрыть которую власти не сумели. А дальше началась словно бы цепная реакция: кораблекрушения, землетрясения, столкновения поездов, падения самолетов, межнациональные конфликты, бронетехника на городских улицах, беспомощность властей.
Психике советского человека был нанесен мощнейший удар: с одной стороны, и концентрация несчастий была редкая (впрочем, тогда уже начала сыпаться обветшавшая инфраструктура), а с другой -- открытость и обилие информации ошеломляли. Можно сказать, что нашему обществу нанесена была в те первые годы гласности информационная рана, которую оно до сих пор не залечило. Привычный покой защищенности (советские пропагандисты любили называть его "уверенностью в завтрашнем дне") резко сменился чувством полной беззащитности. А государство и все его структуры, призванные заботиться о безопасности, все переходные годы демонстрировали слабость, непоследовательность, нерешительность, некомпетентность, а потому акции власти в глазах населения резко упали. Стало как-то очень ясно, что спасение утопающих отныне стало делом самих утопающих, и народ в меру сил и возможностей поспешил озаботиться своей безопасностью: ставил бронированные двери, потихоньку обзаводился оружием, а то и полезными знакомствами в криминальных кругах.
Между тем -- по иронии судьбы, должно быть -- именно тогда власть занялась разработкой новой концепции национальной (теперь именно так -- национальной, а не государственной) безопасности. Сначала в 1992 году был принят закон "О безопасности", потом -- в декабре 1997-го -- документ, получивший официальное название "Концепция национальной безопасности". В январе 2000-го Путин, еще даже не избранный президентом, подписал вторую редакцию этого документа, которая действует и сейчас.
Если отвлечься от практики, то нельзя не признать, что документы получились вполне достойные, даже, можно сказать, революционные, поскольку их составители пошли на решительный разрыв с советской традицией "государствоцентризма" и перестроили прежнюю иерархию ценностей. В Концепции была заявлена триада равноправных субъектов, о чьей безопасности и о защите чьих интересов и шла, собственно, речь: "Личность, общество и государство". Личность, ее конституционные права и свободы, была уравнена наконец с государством. Тем самым признано было и то, что интересы личности и государства отнюдь не одно и то же, а находятся в довольно сложных отношениях друг с другом.
Во-вторых, радикально изменился список угроз национальной безопасности: генералы советской школы, конечно, не лишили себя удовольствия понапихать в Концепцию фраз об опасности однополярного мира и о стремлении США к мировой гегемонии, но все же было признано, что главные угрозы национальной безопасности новой России исходят не извне, а изнутри. Это и слабость экономики, и ее ориентированность на сырьевой экспорт, и резкое социальное расслоение общества, и несовершенство государственного аппарата, и многое другое -- весь, словом, букет проблем, стоящих перед Россией.
Дух и буква
Короче говоря, теория получилась красивая, поскольку сшита была по проверенным либеральным лекалам, однако на практике "Концепция национальной безопасности" осталась одной из тех политических деклараций "о намерениях", которых много было принято в ельцинские времена. У власти просто не было сил, чтобы обеспечить достойный уровень безопасности личности и общества, -- все силы, какие были, уходили на судорожное самосохранение.
А когда пришел Путин, заметно сдвинулся сам вектор российского развития. Нельзя сказать, что новый президент изменил букве Концепции, -- нет, риторика его с этой точки зрения по большей части безупречна. Но вот с духом Концепции поведение нынешней российской власти все чаще и чаще расходится.
С одной стороны, невозможно не признать, что Путин в определенной степени успокоил и стабилизировал страну, то есть сумел внушить людям ощущение несколько большей (по сравнению с хаотической и кризисной эпохой Ельцина) безопасности. С другой стороны, нельзя не задаться вопросом, каким образом он это сделал. Решена ли, в частности, хоть одна из тех многочисленных проблем, которые фигурируют в "Концепции национальной безопасности" в качестве источников внутренней угрозы? Даже и не надо заглядывать в список, чтобы ответить отрицательно: все они остаются и ежедневно продуцируют угрозу.
Вот что Путин действительно сделал -- так это попытался вернуть доверие широких масс к государству, причем сам стал едва ли не единственным олицетворением государства. То есть народ несколько успокоился не потому, что жизнь стала реально безопаснее, а потому, что нашелся кто-то, взявший на себя ответственность за все, что происходит в стране. А Россия так уж исторически устроена: чем больше ответственности берет на себя власть, тем меньше ее остается у общества. Причем наше общество, которому до статуса "гражданского" еще расти и расти, отдает свою часть ответственности с облегчением и охотой.
Как бы ни были благородны намерения президента, обществу он делает не самую лучшую услугу, потому что вольно или невольно способствует консервации советского типа отношений человека и государства. Перенося эти патриархальные отношения из эпохи в эпоху, мы никогда не дождемся от общества воли к рациональной самоорганизации и, значит, государство не получит себе равноправного партнера, без которого его нормальное, без тоталитарных рецидивов развитие вряд ли возможно. Рецидивы эти, собственно, уже можно распознать невооруженным взглядом.
Ведь и то внешнеполитическое "наступление", которое предприняли наши дипломатические ведомства после московской трагедии, есть, в сущности, неуклюжая попытка оправдать государство, снять с него часть вины за события. Да, решительность президента достойна уважения, и спецназ действовал профессионально, но президент такой у нас один, а спецназовцев подобной квалификации -- сотни три. Между тем мы действительно, похоже, вступаем в тревожный период своей истории, и вступаем в него, увы, с насквозь коррумпированной и некомпетентной милицией, нереформированной армией, нищим здравоохранением и образованием. И не сказать, что общая беда консолидировала нацию: случалось слышать о трагедии заложников и злорадные отклики.
Так что пока Концепция концепцией, а безопасность -- безопасностью...
Освобождение заложников "Норд-Оста", несмотря на многочисленность жертв, заметно воодушевило верховную власть. В ее поведении стала заметна специфическая резкость и размашистость жестов, пока, впрочем, принимаемая населением с явным одобрением. В частности, на волне наступательного послепобедного пиара президент Путин предложил внести изменения в "Концепцию национальной безопасности", сделав акцент на противодействии международному терроризму и распространению оружия массового поражения. Причем имелось в виду внести в концепцию положения, позволяющие России (Соединенные Штаты позволили это себе двумя месяцами раньше) не очень-то задумываться о государственных границах и доставать врага там, откуда он осмелился угрожать национальным интересам державы.Операция прикрытия
Вообще говоря, есть во всем этом некоторая странность: с грехом пополам отразив угрозу своей внутренней безопасности (захват заложников, имеющий целью дестабилизацию общества и кризис власти, -- классическая "угроза внутренней безопасности"; подробной росписи этих угроз посвящен раздел в документе, который президенту хочется изменить), власть тут же бросилась пожинать плоды своей полупобеды на внешнеполитическое поле. Первая неделя после штурма Театрального центра на Дубровке была беспрецедентна по количеству и жесткости внешнеполитических жестов, сделанных Россией: в потворстве террористам были обвинены сразу Дания, не сумевшая воспрепятствовать проведению на ее территории конгресса чеченцев, Турция, куда позванивали с Дубровки террористы и чьи средства массовой информации освещали события в не слишком дружественном к России тоне, а также -- в который уже раз -- Грузия, затягивающая выдачу России захваченных там чеченских боевиков. А по ТВ пошли "намекающие" репортажи о спокойной жизни мятежных чеченских лидеров и их семей в других странах -- в Катаре, Малайзии и т.д.
Тональность этого неожиданного дипломатического наступления была, прямо скажем, несколько перенапряжена: можно было понять его чуть ли не так, что Россия, в случае отказа удовлетворить ее требования, готова высадить в Дании или Турции спецназ, чтобы, в соответствии с новой редакцией "Концепции национальной безопасности", по-своему разобраться с террористами и их пособниками. Фоном всей этой кампании служило бесконечное тиражирование высказываний лидеров западных стран об их безоговорочной поддержке России в ее борьбе с международным терроризмом.
Тут было некое лукавство: лидеры и впрямь высказывались однозначно, но общественное мнение Запада и выражающая его пресса вовсе не воспылали к России пламенной любовью, понаблюдав за развитием событий вокруг Театрального центра.
Ну и появляется, понимаете ли, крамольная мысль о том, что вся эта внезапная внешнеполитическая активность есть некая пропагандистская "операция прикрытия", попытка отредактировать и переадресовать к верховной власти справедливо возникшие у общества после трагедии с заложниками вопросы.
Если говорить языком концепции национальной безопасности, то на наших глазах совершается явная попытка наделить типичную "внутреннюю угрозу" некоторыми чертами угрозы "внешней", а это существенно меняет весь механизм реагирования на нее, перекладывает часть ответственности за происходящее с одних структур на другие, а главное -- переориентирует общественное мнение.
Одно дело, когда главные угрозы национальной безопасности исходят от несовершенства социальных отношений, слабости экономики, незавершенности многих реформ, коррумпированности государственного аппарата, включая правоохранительные органы, -- тут открывается сфера творческого и при определенных условиях плодотворного конфликта общества с государством, который может принять самые разные формы. Совсем другое дело, когда угроза исходит извне, -- тут общество волей-неволей обязано сомкнуться с государством, оставив до лучших времен всякую его критику и поддерживая любой его шаг. То есть внешняя угроза традиционно содержит в себе более простой и более эффективный мобилизационный мотив.
С одной стороны, я готов согласиться, что нашему расслоившемуся, атомизированному, потерявшему нравственные ориентиры обществу очень даже не помешает мобилизующая к ответственному поведению доза адреналина. С другой же стороны, сдается мне, что этот адреналин наша власть решила позаимствовать на старых советских идеологических складах.
Утраченные иллюзии
Соответственно, и вся концепция национальной безопасности (тут речь не о документе под таким названием, который, как все документы этого типа, представляет собой политическую декларацию и включает все "правильные слова", а о практическом отношении властных структур и общества к проблемам безопасности) начинает тихо дрейфовать назад -- в блаженные времена советской власти. И дрейф этот идет при молчаливой поддержке подавляющего большинства населения России.
Ну кто ж, в самом деле, будет спорить, что советский человек -- начиная где-то с конца 50-х годов и кончая серединой 80-х -- чувствовал себя почти в полной безопасности?
Сажать и расстреливать в массовом порядке перестали, экономика росла, и благосостояние медленно, но верно повышалось, о масштабах преступности знали только те, кому это положено, регулярно случавшиеся экологические катастрофы ни под каким видом не попадали на первые полосы газет, информация об авиакатастрофах и крушениях поездов распространялась только посредством невнятных слухов.
За годы репрессий общество было гомогенизировано, то есть доведено до той степени социальной однородности, при которой начинал действовать любимый марксистами закон об исчезновении при социализме "антагонистических противоречий". Словом, никаких "внутренних угроз", а если и заводилась какая-нибудь нечисть вроде колорадского жука или диссидентов, так это были происки идеологически враждебного Запада.
Кстати, к внешней военной угрозе советский человек в массе своей относился гораздо спокойнее, чем западный. Во всяком случае, в СССР не зафиксировано случаев психоза на почве ожидания ядерной войны -- с ума сходили как раз на Западе, где пресса вываливала на людей множество информации: и о количестве боеголовок, которыми располагал СССР, и об испытаниях ядерного оружия, и о шпионских скандалах, и о советских подводных лодках, нагло заходящих в шведские фьорды.
Советская пропаганда такой конкретикой своего адресата не баловала (не в последнюю очередь потому, что пришлось бы признаваться в существенном военном отставании СССР от совокупного Запада), она видела главную свою задачу как раз в непрерывном поддержании чувства безопасности у своих подданных. Поэтому армия у нас была "несокрушимая и легендарная", в чем население не уставали убеждать после победы в Великой Отечественной, а все происки врагов, неизменно мечтавших запалить пожар третьей мировой, удачно пресекались мудрым политическим руководством, которое постоянно принуждало поджигателей к мирным переговорам. Все было под контролем, все было схвачено, и общество откровенно просили не беспокоиться. Хозяином всего и распределителем всех благ, в том числе и чувства относительной защищенности, было государство, и потому подданным вменялось в обязанность полностью идентифицироваться с ним, а задача сохранения безопасности формулировалась как задача прежде всего защиты государства и того политического строя, который оно олицетворяло. Недаром самое знаменитое учреждение СССР звалось Комитетом "государственной", а не "национальной" безопасности. Это вполне соответствовало сложившейся при советской власти иерархии ценностей: не государство служило нации, а нация (личность, общество) должна была впереди своих интересов ставить интересы идеологизированного государства.
Ну и понятно, что базировалась вся эта советская идиллия с безопасностью на том, что власть жестко контролировала и дозировала любую информацию. Убаюканный государственной иллюзией, советский человек просто не подозревал, среди каких реальных опасностей он живет. Он не боялся селиться рядом с ядерными объектами (да и не всегда знал, где они расположены), не боялся пить отравленную промышленными стоками воду, понятия не имел, что живет в доме, построенном без учета сейсмической опасности (что обнаружилось, например, в Армении во время землетрясения 1988 года). Он еще замечал, например, что полки магазинов год от года пустеют, но, лишенный достоверной информации, и предположить не мог, что страна на полных парах идет к небывалой экономической катастрофе. Да если бы даже и мог -- что с того? Никаких механизмов реального участия человека в решении серьезных общенациональных проблем при социализме не было. Ну разве что, предвидя экономический крах, люди забрали бы свои деньги из сберкасс, и тогда крах наступил бы немножко раньше.
Информационная рана
Иллюзорная безопасность по-советски стала стремительно разрушаться начиная с апреля 1986, когда разразилась Чернобыльская катастрофа, скрыть которую власти не сумели. А дальше началась словно бы цепная реакция: кораблекрушения, землетрясения, столкновения поездов, падения самолетов, межнациональные конфликты, бронетехника на городских улицах, беспомощность властей.
Психике советского человека был нанесен мощнейший удар: с одной стороны, и концентрация несчастий была редкая (впрочем, тогда уже начала сыпаться обветшавшая инфраструктура), а с другой -- открытость и обилие информации ошеломляли. Можно сказать, что нашему обществу нанесена была в те первые годы гласности информационная рана, которую оно до сих пор не залечило. Привычный покой защищенности (советские пропагандисты любили называть его "уверенностью в завтрашнем дне") резко сменился чувством полной беззащитности. А государство и все его структуры, призванные заботиться о безопасности, все переходные годы демонстрировали слабость, непоследовательность, нерешительность, некомпетентность, а потому акции власти в глазах населения резко упали. Стало как-то очень ясно, что спасение утопающих отныне стало делом самих утопающих, и народ в меру сил и возможностей поспешил озаботиться своей безопасностью: ставил бронированные двери, потихоньку обзаводился оружием, а то и полезными знакомствами в криминальных кругах.
Между тем -- по иронии судьбы, должно быть -- именно тогда власть занялась разработкой новой концепции национальной (теперь именно так -- национальной, а не государственной) безопасности. Сначала в 1992 году был принят закон "О безопасности", потом -- в декабре 1997-го -- документ, получивший официальное название "Концепция национальной безопасности". В январе 2000-го Путин, еще даже не избранный президентом, подписал вторую редакцию этого документа, которая действует и сейчас.
Если отвлечься от практики, то нельзя не признать, что документы получились вполне достойные, даже, можно сказать, революционные, поскольку их составители пошли на решительный разрыв с советской традицией "государствоцентризма" и перестроили прежнюю иерархию ценностей. В Концепции была заявлена триада равноправных субъектов, о чьей безопасности и о защите чьих интересов и шла, собственно, речь: "Личность, общество и государство". Личность, ее конституционные права и свободы, была уравнена наконец с государством. Тем самым признано было и то, что интересы личности и государства отнюдь не одно и то же, а находятся в довольно сложных отношениях друг с другом.
Во-вторых, радикально изменился список угроз национальной безопасности: генералы советской школы, конечно, не лишили себя удовольствия понапихать в Концепцию фраз об опасности однополярного мира и о стремлении США к мировой гегемонии, но все же было признано, что главные угрозы национальной безопасности новой России исходят не извне, а изнутри. Это и слабость экономики, и ее ориентированность на сырьевой экспорт, и резкое социальное расслоение общества, и несовершенство государственного аппарата, и многое другое -- весь, словом, букет проблем, стоящих перед Россией.
Дух и буква
Короче говоря, теория получилась красивая, поскольку сшита была по проверенным либеральным лекалам, однако на практике "Концепция национальной безопасности" осталась одной из тех политических деклараций "о намерениях", которых много было принято в ельцинские времена. У власти просто не было сил, чтобы обеспечить достойный уровень безопасности личности и общества, -- все силы, какие были, уходили на судорожное самосохранение.
А когда пришел Путин, заметно сдвинулся сам вектор российского развития. Нельзя сказать, что новый президент изменил букве Концепции, -- нет, риторика его с этой точки зрения по большей части безупречна. Но вот с духом Концепции поведение нынешней российской власти все чаще и чаще расходится.
С одной стороны, невозможно не признать, что Путин в определенной степени успокоил и стабилизировал страну, то есть сумел внушить людям ощущение несколько большей (по сравнению с хаотической и кризисной эпохой Ельцина) безопасности. С другой стороны, нельзя не задаться вопросом, каким образом он это сделал. Решена ли, в частности, хоть одна из тех многочисленных проблем, которые фигурируют в "Концепции национальной безопасности" в качестве источников внутренней угрозы? Даже и не надо заглядывать в список, чтобы ответить отрицательно: все они остаются и ежедневно продуцируют угрозу.
Вот что Путин действительно сделал -- так это попытался вернуть доверие широких масс к государству, причем сам стал едва ли не единственным олицетворением государства. То есть народ несколько успокоился не потому, что жизнь стала реально безопаснее, а потому, что нашелся кто-то, взявший на себя ответственность за все, что происходит в стране. А Россия так уж исторически устроена: чем больше ответственности берет на себя власть, тем меньше ее остается у общества. Причем наше общество, которому до статуса "гражданского" еще расти и расти, отдает свою часть ответственности с облегчением и охотой.
Как бы ни были благородны намерения президента, обществу он делает не самую лучшую услугу, потому что вольно или невольно способствует консервации советского типа отношений человека и государства. Перенося эти патриархальные отношения из эпохи в эпоху, мы никогда не дождемся от общества воли к рациональной самоорганизации и, значит, государство не получит себе равноправного партнера, без которого его нормальное, без тоталитарных рецидивов развитие вряд ли возможно. Рецидивы эти, собственно, уже можно распознать невооруженным взглядом.
Ведь и то внешнеполитическое "наступление", которое предприняли наши дипломатические ведомства после московской трагедии, есть, в сущности, неуклюжая попытка оправдать государство, снять с него часть вины за события. Да, решительность президента достойна уважения, и спецназ действовал профессионально, но президент такой у нас один, а спецназовцев подобной квалификации -- сотни три. Между тем мы действительно, похоже, вступаем в тревожный период своей истории, и вступаем в него, увы, с насквозь коррумпированной и некомпетентной милицией, нереформированной армией, нищим здравоохранением и образованием. И не сказать, что общая беда консолидировала нацию: случалось слышать о трагедии заложников и злорадные отклики.
Так что пока Концепция концепцией, а безопасность -- безопасностью...
АЛЕКСАНДР АГЕЕВ
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
