03.10.2011 00:00 Еженедельный журнал «Профиль»

Архивная публикация 2011 года: "Тут не помню"

Память сыграла с писателем Владимиром Маканиным злую шутку. В былые времена никто не называл Владимира Маканина живым классиком, зато в его произведениях было много ярких сюжетов и живых характеров, памятных до сих пор. Тут и самодельный гуру старик Якушкин ("Предтеча"), и деловитая спекулянтка Светик ("Старые книги"), и самоубийственно упертый Толик Куренков ("Антилидер") - неудачники, везунчики, люди свиты, романтики, продолжающие жить на первом дыхании, и прагматики, которые притормозили, чтобы обустроить себе уютную отдушину.
Вся эта пестрая публика счастливо уворачивалась от шаблонов соцреализма и могла бы легко перекочевать в постсоветскую литературу. Но сам писатель почему-то рассудил иначе. Для него конец 80-х стал Рубиконом: в реку вошел прежний Маканин, а уже из реки выбрался Маканин новый - степенный, как дядька Черномор и чеховский Ионыч, вместе взятые. Внятность фабулы и прозрачность слога остались на том берегу; место литературы для чтения заняла Литература Со Значением, ценимая критикой. В 90-е годы премию "Букер" получила маканинская повесть "Стол, покрытый сукном и с графином посередине" - смутный алхимический марьяж сказки с Кафкой. Каждого, кто сегодня вспомнит в повести хоть что-то, кроме заглавной мебели, тоже надо премировать.
Тем не менее переход Маканина из разряда просто писателей в ранг писателей маститых состоялся, а еще одна крупная награда - "Большая книга" 2008 года за роман "Асан" - закрепила за ним статус литературной глыбы. Триумф, правда, был чуть подпорчен скандальной перепалкой между участником чеченской кампании Аркадием Бабченко и невоевавшим романистом. Первый уличал второго в катастрофическом незнании реалий, второй с олимпийских высот снисходительно объяснял первому, что-де ветеран может быть не так хорошо осведомлен о военных событиях, как автор, изучивший мемуары генерала Трошева. Критика приняла сторону Маканина, и все же тот решил отложить очередную мысленную командировку на Кавказ. А потому в романе "Две сестры и Кандинский" остался в пределах Садового кольца.
Итак, обе героини новой книги, сестры Ольга и Инна, живут в Москве времен перестройки. Инна - экскурсовод, а Ольга обустраивает у себя в подвальчике домашний алтарь, посвященный художнику Кандинскому. Возлюбленный Ольги, Артем, - депутат Московской городской думы. Он спасает художников-неформалов от милицейского преследования и пылко выступает на митингах с призывом отменить цензуру, но вдруг выясняется: трибун Артем - действующий стукач КГБ. Вся его карьера накрывается медным тазом, вакантное место в Ольгином подвальчике занимает рок-музыкант Максим; потом объявляется его пропахший сибирской тайгой папаша, тоже стукач, а под конец сестры, уже совершенно чеховские, плачут светлыми слезами. Они бы рады свалить "в Москву! в Москву!", но они, увы, и так уже в Москве, отступать некуда. В издательской аннотации книга названа "ярким свидетельством нашего времени", а рецензенты нахваливают "абсолютную убедительность" описываемого, сулят читателю "погружение в 1990-е, время иллюзий и надежд", и, памятуя о придирках Бабченко, объявляют: "Теперь-то никто не упрекнет автора в том, что он не ориентируется в материале"...
Стоп-стоп! При внимательном рассмотрении заметно, что сюжет имеет такое же отношение к исторической реальности, как поэма Ляписа-Трубецкого о почтальоне Гавриле к работе почты. С "материалом" творится чехарда: на самом деле Мосгордума появилась только в конце 1993-го, художников в столице не гоняли с конца 80-х, КГБ упразднили в 1991-м, а цензуру, с которой бился думский Артем, отменили еще в 1990-м. Персонажи упоминают "подскочивший рейтинг", "крутого спонсора", "офисных клерков", "корпоративные встречи" и киллера, которого нанимают "за тыщу зеленых", - но это из других, послемитинговых времен, когда принадлежность человека к спецслужбам не топила политическую карьеру, а совсем даже наоборот...
Барское пренебрежение к деталям подрывает доверие к героям, которые у позднего Маканина и так-то изъясняются с надрывом провинциальных трагиков, у которых главные знаки препинания - восклицательные. Впрочем, у художника Василия Васильевича Кандинского был однофамилец - психиатр Кандинский, Виктор Хрисанфович. В книге "О псевдогаллюцинациях" он анализировал случаи "обманов памяти" и "состояний патологического фантазирования". Присутствие в за-главии имени того, второго Кандинского могло бы, пожалуй, снять многие претензии к автору романа.