Архивная публикация 2006 года: "В мире боли и одиночества"

Экономика Германии после нескольких лет застоя приходит в себя, но карнавальное настроение, охватившее страну во время первенства мира по футболу, улетучилось. Угроза терроризма опять становится все ближе, в политике медленно, но верно воцаряется застой, и все это сильно удручает людей. Паника еще не наступила, но давняя болезнь немцев — страх — уже на пороге. Только что светило солнце, нежно и примирительно. Весь мир приехал в гости к друзьям, праздник продолжался и теплыми ночами, немецкие футболисты казались легконогими танцорами, и даже экономика начала радовать.

И вдруг такое: «Столь близкой к нам опасность не была еще никогда» (министр внутренних дел Вольфганг Шойбле), «Террор пришел в наш дом» (берлинский сенатор по внутренним делам Эрхарт Кертинг), «Угроза надвигается» (министр внутренних дел земли Шлезвиг-Гольштейн Ральф Штегнер), «Усиливается чувство дискомфорта» (Кристин-Фелис Рёрс из берлинской газеты Tagesspiegel). Даже обычно сдержанная цюрихская газета Tages-Anzeiger сообщает из своего, казалось бы, безмятежного далека: «Мы все находимся в зоне опасности, и это — весь мир».

Такое бьет по нервам. Любой одиноко стоящий чемодан, любой альпинистский рюкзак, любой тюбик зубной пасты в багаже авиапассажира — все подозрительно. Брошенные баллоны из-под спрея, бородатые молодые люди, покупающие будильник или скороварку и нервно тыкающие пальцем в кнопки мобильника, легковые машины без водителя, перегораживающие дорогу городскому автобусу, — все это теперь автоматически становится сигналом тревоги для полиции. Обсуждается необходимость посадить в каждый поезд вооруженных охранников, а установка видеокамер на всех больших вокзалах — дело уже практически решенное.

Пока ни с кем ничего не случилось. Бомбы в чемоданах в Дортмунде и Кобленце были приведены в действие, однако не взорвались. Впрочем, кое-что все же произошло: тот ужас, который в последние годы приносили в наши дома телевизионные картинки из Нью-Йорка, Мадрида и Лондона, превратился в реальную опасность, грозящую из любого студенческого общежития и способную разорвать на куски каждого.

От красивого футбольного праздника, кажется, не осталось ничего, кроме белой футболки с номером Михаэля Баллака — 13 — на спине. Именно в такой футболке был человек, который оставил на Кельнском центральном вокзале чемодан с взрывчаткой и которого зафиксировала камера наблюдения.

Атмосфера в стране помрачнела. «Вагон страха» — с таким заголовком, метким и двусмысленным, вышла газета Zeit. Однако нет и следа той паники, против которой совершенно напрасно предостерегал федеральный президент Хорст Келер. По результатам опроса, проведенного первым каналом немецкого телевидения ARD, 68% немцев не боятся стать жертвой теракта. Однако 31% все же опасаются этого — на 11% больше, чем в 2002 году.

Это относительное спокойствие перед лицом угрозы резко контрастирует с истерией прошлых лет, столь характерной для Германии. Достаточно вспомнить реакцию на азиатский птичий грипп. Пандемию, которую может вызвать эта болезнь, действительно следует принимать всерьез. Но после первых сообщений о птичьем гриппе, пришедших в прошлом году, немцы просто потеряли голову. Хотя ужасный мутант, способный передавать возбудителей гриппа от птиц к человеку, еще даже не родился, и заболели всего-то три утки в Румынии, но в Германии в одночасье были скуплены все 16 млн. доз вакцины, запасенных для профилактики гриппа зимой 2005—2006 годов.

В этом безумии есть система. Уже много лет нашу «глобальную деревню» пугают все новыми чудовищами, и каждый раз немцы первыми бросаются покупать таблетки, устраивать конгрессы по борьбе с катастрофами и активно страдать. Поводы для страданий легко сменяют друг друга: мир погибает то от перевооружения ракетами новых поколений, то от взрывов атомных реакторов. Среди причин конца света — СПИД, коровье бешенство, вымирание лесов, перенаселение, старение человечества, климатическая катастрофа №1 — таяние полярных шапок, климатическая катастрофа №2 — исчезновение Гольфстрима, а кроме того, ураганы, метеориты и — войны, войны, войны.

Английский социолог Фрэнк Фуреди в книге «Политика страха» имел в виду не только немцев, утверждая, что страх «утратил связь с опытом». Но именно немцы всегда были чемпионами мира по утрачиванию этой связи. Они первыми начинали цепенеть и стучать зубами от страха.

И почему вдруг это изменилось? Ведь даже если не думать о том, что терроризм угрожает жизни каждый день, есть достаточно поводов убояться будущего и поставить крест на себе. Взять хотя бы гидру безработицы, которая выглядывает из ворот каждой второй фабрики в Германии. Уже сейчас ее жертвами стали 4,3 млн. человек. Немцы, правда, по-прежнему лидируют в экспорте, но экспортируют они в основном рабочие места. Надежность пенсионного обеспечения ослабла как никогда, налог на добавленную стоимость и медицинское страхование скоро беспощадно вздорожают, лучшие молодые врачи и ученые-естественники уезжают за границу, уход за стариками становится всем не по карману, а супруги, имеющие высокую квалификацию, все чаще отказываются заводить детей.

Тем временем за пределами Германии, например, в поле сатанинского напряжения в треугольнике, создаваемом Израилем, Ираком и Ираном, собираются новые гигантские грозы. Один эксперт из американского Министерства обороны недавно высказал прогноз: «Если мы ничего не предпримем, то окажемся в ситуации 1914 года, когда мир погрузился в хаос. И дела наши будут плохи».

Откуда это относительное спокойствие немцев перед лицом многочисленных угроз — от внутренней зрелости или от слепоты и безразличия? Может быть, среди северян-тевтонов, изнывающих от самого жаркого лета в своей истории, прижился, наконец, лозунг Горация, с трудом выученный нашими современниками во время многочисленных поездок к Средиземному морю: Carpe diem — «Радуйся каждому дню»? Или все дело в том, что «большая коалиция», управляющая страной, каждодневно поливает немцев умиротворяющим душем консенсуса?

Хорошее настроение в обществе — продукт весьма приятный, однако скоропортящийся. Его действительно порождают не только солидные обороты, везение в игре и хорошая погода, но и высказывания маркетологов и политиков, рекламные кампании и средства массовой информации. Каждый торопится использовать выгоду от психологической переориентации на оптимизм раньше конкурентов. Но беспричинная стремительность, с которой испарилось скверное настроение немцев, царившее еще осенью прошлого года, пугает почти так же, как та непоколебимость, с которой депрессия десятилетиями отравляла жизнь нации. Ясно одно: так стремительно и неожиданно исчезнувшее настроение может в одночасье вернуться. Например, именно сейчас. Около 7 тыс. немецких фирм, отвечая на вопрос о том, чего они ожидают от бизнеса, впервые за много месяцев скептически оценили свои перспективы.

Хорошее настроение нынешнего лета, существенно подпорченное террористами-чемоданниками, может и вовсе улетучиться, если в будущем году экономика потеряет свой нынешний драйв. Даже поднявшаяся в связи с удачно проведенным чемпионатом мира по футболу новая волна оптимизма, сдобренная восторженными заголовками газет, оказалась настолько утрированной, что возникает подозрение: кто-то пытается — уже не первый раз после Второй мировой войны — спортивными и организационными успехами (и куда только делись футбольные хулиганы?) закамуфлировать коллективный душевный кризис. Но он никуда не делся. Кризис самосознания немецкой нации связан прежде всего с тем, что поколение родившихся во время войны осуждало своих родителей за то, что те не сопротивлялись нацизму. Оно не нашло душевных сил для того, чтобы вместе пережить общую беду. Стесняясь любви к ближнему, немцы стали считать эмоции проявлением буржуазности и сентиментальности и занялись сначала созданием «экономического чуда», а позднее, в конце 1960-х годов, — акциями протеста против истеблишмента.

Но незалеченная душа болит. Только это помогает понять, почему более 8 млн. взрослых немцев, по подсчетам мюнхенского Института психиатрии имени Макса Планка, страдают требующими медицинского вмешательства фобиями, депрессиями и прочими душевными недугами. Как правило, это известные в психиатрии фобии, свойственные отнюдь не одним только немцам, такие, как боязнь открытого пространства (которой страдал Чарлз Дарвин), страх перед пауками, улитками, самолетами или лифтами. Равно как и «беспредметный страх», сопровождаемый очевидными соматическими симптомами. В учебниках говорится, что это «не обусловленные внешними факторами боязнь и тревожные состояния, продолжающиеся не менее шести месяцев».

Границы между отдельными фобиями, неконтролируемой тревогой и тем каждодневным страхом, о котором повествуют опросы, романы и философские трактаты и который медики считают «адекватным», в конечном счете, размыты. Страх становится болезнью, когда выходит из-под контроля, начинает «жить своей жизнью», когда происходит его эскалация. А немцы — и это, вероятно, одно из следствий их особой истории после 1933 года — любят, когда «происходит эскалация».

До 15% людей, страдающих депрессиями — а это в основном больные, не получающие медицинской помощи, — кончают суицидом. В Германии эта цифра сейчас достигает 12 тыс. в год. Жертвами автокатастроф становятся значительно меньше половины от этого числа. Таким образом, из 58 тыс. самоубийств, ежегодно отмечаемых в Европейском союзе, на Германию приходится почти 20%. Число случаев суицида несколько сокращается в последнее время, хотя количество заболеваний депрессиями возрастает.

Для фармакологии это большая удача: немцы ежегодно покупают более 20 млн. упаковок антидепрессантов. Число соответствующих рецептов, выданных врачами за последние 10 лет, выросло вдвое. Действие этих средств теперь стало более целенаправленным.

Суицидальные тенденции почти не связаны с объективно происходящими кризисами и даже войнами. Напротив, в военное время число самоубийств резко падает, что было отмечено и непосредственно после катастрофы в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года. Возможно, перед лицом крупных коллективных несчастий личные беды настолько утрачивают значение, что потенциальный самоубийца отменяет свое решение — по крайней мере, временно.

Горькую правду о фобиях на свой манер обнажает поисковая машина Google: к понятию «страх» за последние дни обратились 52 млн. пользователей, а ключевое слово «радость» заинтересовало лишь половину от этого числа. Специальная литература с тематическими названиями типа «Понять и преодолеть страх» (автор — Дорис Вольф), или «Книга страхов» Борвина Бандело, вышедшая тремя тиражами за год, продается на ура.

Философ Петер Слотердийк, вероятно, справедливо истолковал результат осенних выборов в Германии, закончившихся практически вничью, как следствие «консерватизма испуга». Политолог Франц Вальтер назвал правление «большой коалиции» эпохой «республики без цели». Так называется его книга, вышедшая весной. Вальтер считает, что Германия оказалась в патовом положении: «Размытость нового курса сбивает с толку, пугает и парализует немцев, в том числе и их политическую элиту». Смогут ли мелкие шажки в сторону реформ вывести «большую коалицию» из этого тупика?

Те, кто на это надеется и поэтому кидается в пучину патриотических торжеств, на самом деле, вероятно, движимы лишь страхом — страхом перед действительно новой политикой, которая может оказаться болезненной. Осторожные и абстрактные обещания реформ, на которые отваживается «большая коалиция», отдают косностью, окрашенной мещанскими опасениями. Их лишь прикрывает прохладный оптимизм, который излучает Ангела Меркель с ее внешнеполитическими успехами, основанными на уважении к ней самой, и благостными рассказами о прогулках по горам.

Внутренний мир немцев с большей или меньшей точностью отражается в названии любовной кинодрамы великого режиссера Райнера Вернера Фассбиндера «Страх съедает душу», вышедшей на экраны в 1973 году. А прыгающий от радости тренер сборной по футболу Юрген Клинсманн способен лишь на короткое время отвлечь людей от этого состояния, но не решить проблему.

Сам по себе страх — феномен массовый и распространенный по всему свету. Поэтому немецкий психотик может считать себя совершенно нормальным, хотя и особенно чувствительным членом мирового сообщества страдальцев. Страх в некотором роде есть преувеличенная реакция на реальные события. И пока эта реальность не изменится, реакция на нее вновь и вновь будет преувеличенной. В этом смысле психотик с полным правом считает себя существом рациональным. В результате чего ему особенно сложно объяснить, что он не прав.

Немцы полагают, что их возбужденная реакция — например, перед лицом угрозы экономического доминирования китайцев — полностью соответствует «мировым стандартам». Однако остальной мир придерживается мнения, что немецкий страх — это всем страхам страх, что у него ощущается особенно сильный привкус гибели, отчаяния, падения в пропасть. И потому англосаксы считают немецкое слово Angst (страх, боязнь) непереводимым.

После угасания эпохи Просвещения, на рубеже ХVIII—ХIХ веков, немцы, как и другие нации, стали испытывать страхи по одним и тем же мотивам:

страх жить в мире без Бога;

страх не реализовать себя в индустриальном обществе, основанном на разделении труда;

страх перед большими войнами, во время и после них;

страх смерти;

страх неверно воспользоваться собственной свободой;

страх потерять родину в условиях, когда общество стало мобильным;

страх зависимости от техники;

страх перед технической и экономической сложностью глобализированного мира;

страх профессиональных неудач;

страх личного обнищания, безработицы и/или общего экономического упадка.

Как взаимосвязаны эти страхи? Слышится ли за ними лейтмотив всеобщего экзистенциального страха? И если да, откуда он? Всегда ли он был?

Для страха характерно, что нередко он возникает в тех сферах реальности, где его меньше всего ожидаешь. Экономическая жизнь кажется сплошным праздником уверенности в успехе — без нее не организуешь фирму, не добьешься приличных оборотов, да и вообще экономическая предприимчивость без уверенности в успехе немыслима. И все-таки что-то здесь не так: крайняя степень разделения труда в современном промышленном обществе рождает множество профессий, дающих человеку ощущение, что он живет не на полную катушку, не по-настоящему, не всерьез. А просто делает свою лучше или хуже оплачиваемую работу.

Если жизнь не наполнена смыслом, это усиливает страх перед смертью. И наоборот: содержательная жизнь смягчает трепет перед кончиной. Напрашивается предположение, что экономике это как раз выгодно — чтобы множество колесиков в моторе крутилось как можно быстрее. Это помогает вытеснить из сознания людей ощущение того, что жизнь проходит мимо.

Парадоксальное взаимовлияние суматошной активности и несбывшихся жизненных планов отчетливо просматривается и на примере политиков, хотя они редко в этом признаются. Особенно опасно, когда стремительный взлет до предела повышает страх перед неожиданным провалом, скандалом и столь же стремительным падением. Премьер-министр земли Шлезвиг-Гольштейн Уве Баршель (1944—1987) сделал одну из самых головокружительных карьер в послевоенной Германии, но перед выборами в 1987 году опасался поражения. Обуреваемый страхом, он в последние семь лет своей жизни принял 3600 таблеток антидепрессанта, прописанного одним из его врачей, — а у него были и другие. Жизнь его оборвалась при загадочных обстоятельствах в женевской гостинице Beau Rivage. Был еще один молодой и многого достигший политик — Юрген Мёллеманн, который тоже использовал фармакологические средства для поддержания душевных сил. В 2003 году он прыгнул с парашютом, а раскрывать его не стал. Причина самоубийства — боязнь финансового скандала.

В секуляризированной культуре, которая исходит из того, что «Бог умер» (Фридрих Ницше) или просто игнорирует религию на практике, помочь могут действительно только таблетки. Человек беззащитен перед страхом того, что жизнь проходит мимо или что он может совершить ошибку в работе, и в результате у него не остается сил сопротивляться. Без Бога и без обещанного Иисусом спасения души сознание, что есть одна лишь эта, впустую прожитая жизнь, причиняет острую боль. А упущенный шанс заставляет страдать вдвойне.

Помимо разделения труда и «трансцендентальной бесприютности» (термин венгерского философа Дьердя Лукача) существует и такой действительно сильный мотив для страха, как гибель 75 млн. человек в двух мировых войнах XX века. Сплошной кошмар, который будет преследовать еще многие поколения людей в Европе, а частично, возможно, и в Америке. Эта чудовищная демонстрация возможностей смертоносной техники дала много пищи для печали и ее более мрачной сестры — боязни.

Не является ли ослабевающая способность человека управлять собой следствием того, что в мире все явственнее правит техника — оружие, транспорт, компьютеры, приборы? Кто теряет самообладание от ярости и гнева, погружается — незаметно для себя — в болото страха.

Нет сомнений, что обескураживающий темп и достигающий Марса размах технического прогресса порождают страх. При этом имеются в виду не страхи перед инструкциями по эксплуатации новых компьютеров, телевизоров или навигационных приборов и даже не боязнь самолетов или химических препаратов. Речь идет об «общем давлении реальности» (как назвал это главное настроение ХХ века философ Вальтер Шульц) — боязни не справиться с технизацией и связанными с ней нововведениями. Речь идет о психических последствиях мобильности, комплексности и возможности манипулировать людьми. Это дьявольское триединство троекратно взламывает пределы возможностей человека: его естественное желание оставаться там, где родился; его способность к ориентации, то есть стремление пользоваться простыми и обозримыми структурами; и потребность жить без зависимости от медикаментозных и технических средств.

Зигмунд Фрейд (1856—1939) видел причину преследующих человека состояний страха в том, что уже при акте рождения он испытывает неприятные ощущения. Чувство утраты тепла и отрыва от матери позднее усиливается бездушием технического века. Индивид с его богатыми возможностями передвижения и коммуникации нередко чувствует себя птенцом, брошенным родителями в бескрайней пустыне. И хотя рядом валяется попискивающая рация, понять ее сигналы он не способен. Этот индивид чувствует себя «одиноким в бескрайнем склепе вселенной», как сказал, словно предвидя наши сегодняшние проблемы, немецкий романтик Жан Поль Рихтер (1763—1825).

В этом комплексном сценарии страха боязнь кончины и нищеты предстает архаичной и примитивной. Сложность в том, что развитие событий, происходивших с начала ХIХ века, обострило исконные страхи. А ведь человечество мечтало, что когда-нибудь прогресс медицины и всеобщее благоденствие позволят избавиться от них.

Окончание в следующем номере.