Ольга Родина, молодая сотрудница Фонда Булата Окуджавы, нашла рукопись на чердаке своего арбатского дома. Это фронтовые записи ее бабушки, медсестры, провоевавшей до Дня Победы. Некоторые записи из блокнота 1943 года мы предлагаем вашему вниманию — без всякой редакторской правки, с сохранением авторского правописания.Я работала в перевязочной все эти дни, сначала я как-то усталости не чувствовала и двое первых суток проработала, не замечая никакой усталости, а потом у меня покраснели глаза, ноги стали какие-то тяжелые и так отекли, что с трудом я их разула с сапог; и первый раз меня доктор Шаклейн отпустил на два часа для сна, а я пошла в баню помылась, и усталость как будто прошла, и опять принялась за работу. Перевязывала, помогала накладывать швы. А вечером к концу третьего дня меня начальник отпустил спать, только я пришла и легла в халате, не разуваясь, и уснула, прибежал связной от начмеда, разбудил меня, а мне так хотелось спать, и я не как не могла с ним говорить, он тормошил меня, говорил какие-то угрозы мне, если я не приду, и о! если бы он знал, как мне хотелось спать, но все же я с таким большим трудом поднялась и пришла к нашему начмеду, он меня встретил такую заспанную, измученную буквально, но объяснил сразу мне кратко: нам нужна срочно ваша кровь. Донором я была еще будучи в Москве, кровь у меня была Первой группы, причем донорскую книжку я захватила с собой, и долго он меня не уговаривал. Оказалось, что привезли еще машину с ранеными, и очень тяжелыми, один из них с ранением в обе ноги и открытым переломом костей, он в машине потерял много крови, все повязки с килограммами ваты были темно бордовые, а лицо его было бледнее полотна — белое, и от потери крови он потерял сознание; его принесли в перевязочную, наложили жгуты на обе конечности.
Я пришла, меня уложили на соседний стол, и крови я отдала только 500 грамм для этого больного. Это был гвардии рядовой Иван Петрович Омельченко, когда-то здоровый малый лет 24. Хотелось мне очень отдохнуть, но отдыхать не пришлось; раненых было очень много, и мне было приказано дежурить на ночь в двух палатах с 80-тью тяжелыми ранеными; об отдыхе я, конечно, забыла, и как только пришла я в палату, не успела и рукава халата до локтя подтянуть, началась работа: то и дело стонал один и звал сестру; подвяжи, подбинтуй, сестра, повязка вся промокла. Я делала все это каким-то особым умением и быстротой; и как-то я понимала, что нет более благороднее труда, есть упоение и в этом труде — особое. Койки стояли очень тесно одна к другой и даже в два яруса; слышу с соседней кровати, один очень стонет, не спит уже пятую ночь, у него тяжелое ранение тазобедренных костей. Побежала к начальнику за морфием, он мне разрешил сделать, и вот мой раненый заснул, вроде успокоился. Один прямо спал и бредил селедкой, очень просил, говорил, что никогда селедки не любил и не ел ее никогда, а сейчас бы съел, наверное, один десять каспийских селедок. Один просил все время пить, и тряпки на его лбу буквально высыхали за одну минуту.
Так почти прошла вся ночь в беготне от кровати к кровати все время, в успокоение то одного больного, то другого, и уж ночь эта мне запомнилась. Но на утро назначили эвакуацию более легких больных, и опять не пришлось отдыхать после такой рабочей ночи, надо было готовить эвакуацию. Для больных уже были уже заготовлены аттестаты, надо было всех вымыть, перевязать на дорогу и побрить обязательно. Но многие из них не теряли присутствие духа, они уже свыклись с нашей обстановкой, и им уже не хотелось покидать наш госпиталь, они все время спрашивали: А куда? А зачем? нас отсюда увозят, а почему нас не оставят здесь? И опять отдыхать мне не пришлось, а спать, ну как же хотелось спать; где ни приткнешься, уже клюешь. А если кто не остановит, то и уснешь сразу же. Казалось, раненых отвозить, сопровождающих можно было послать из другого отделения, но начмед уже не стал приказывать, он просто просил, чтобы я поехала и сдала их в другой госпиталь, мне это составляло «большое удовольствие», я очень хотела отдыха, хотя бы маленького, но начмед был неумолим, и мне пришлось поехать с этой машиной. Раненых я передала очень удачно, ни одного вздора со стороны принимающих не было, и они все остались, как они говорили: «это комфортабельный госпиталь». Их оставляли, как видно, здесь на продолжительное лечение. Прощаясь с ними, они благодарили, некоторые прямо прощались рукопожатием, но все же они привыкли к нашей обстановке, везде люди привыкают, и даже на фронте, сначала очень странно, а потом привыкаешь.
Омельченко стало намного легче после моей крови, и он уже мог свободно сам брать ложку в руки, кормить его уже не надо. А сам все смеялся, неужели я так много говорить буду как Вы, сестра? и я, наверное, буду такой же толстый с Вашей кровью, как и Вы, и вчера он даже обед съел весь, без убеждений, что ему надо быстрее поправляться.
В перерывах или в обед или на ужин, он часто говорил, как вылечат, так опять на фронт, но уж до фронта-то ему было очень далеко, т.к. тяжелейшие ранения не скоро его вернут в строй. Он говорил о себе, чаще всего вспоминая о любви к рисованию, и вот надоел он мне со своими благодарностями, а тут надумал, вот кончится война, я приеду на Украину и буду, сестра, писать о тебе картину большую на полотне. Я уже эскиз в уме прикинул. Часто забегала я к ним в палату проведать своего «кровного» больного, приносила ему свежие брошюрки, газеты, а иногда и письма от его друзей по части, в которой он служил.
Он поправлялся очень медленно, хотя внешне он был уже далеко не тот тяжелый, но все же он был прикован к кровати. Лежал он не в нашем отделении, но шефства над ним надо было взять, хотя таких больных было много, но он был уже ближе по «крови» и нередко обижался, если к нему забудешь зайти к вечеру; а по вечерам, если было не мое дежурство, я приходила к ним в палату читать «Радугу» В. Василевской. Книга эта им всем очень нравилась, и они лежали все тихо, а не редко сердились на того больного, которому требовались утки или судно, но чтение и в том случае не прекращалось, я вставала, выполняла просьбу больного, помогала перевернуться, помогала буквально во всем, в чем могла, и не редко, хотя и тяжело было одной поднимать таких.
