Архивная публикация 2009 года: "Время жестоких чудес"
Новое российское кино научилось смотреть по сторонам. Оно озабочено не только проблемами самореализации, но и искренним сочувствием к малым сим, а также поиском новых духовных основ. Нынешний, XXXI московский кинофестиваль удался. Хороши были и конкурсная программа, и раздел «Перспективы», и ретроспективы. До Москвы доехали все каннские новинки, и даже организация показов и пресс-конференций, несмотря на периодические неполадки с электричеством в кинотеатре «Художественный», оказалась на уровне. Главное же — и этим ММКФ выгодно отличался от недавнего «Кинотавра» — мрачность конкурсных картин была принципиально иной, нечернушной. Не было желания оттоптаться на нервах зрителя. Отборщики ли во главе с Кириллом Разлоговым так постарались, общая ли тенденция в мировом кинематографе обозначилась, но главной темой нынешнего фестиваля стала милость к падшим, а доминирующей интонацией — сентиментальность, традиционная по сути и весьма радикальная по форме. Россия представила на конкурс три картины. К ним, впрочем, можно смело прибавить и «Мелодию для шарманки» Киры Муратовой — формально украинскую. Все они объединены темой сострадания к маленькому человеку и к человечеству вообще. Разумеется, это не отменяет пресловутой мрачности, в которой часто упрекают артхаус, в особенности наш, но это все-таки не смакование патологии, как в триеровском «Антихристе» или вырыпаевском «Кислороде». Страшно сказать, от большинства конкурсных картин повеяло любовью к человеку. Эта любовь, что и говорить, порою слезлива, но русское искусство никогда не боялось сантиментов. Когда этот номер журнала подписывался в печать, победитель еще не был известен. Поэтому мы постарались рассказать о том, что на фестивале было действительно заметного и как распределились бы призы, будь это в нашей власти.
В этом году отечественные фильмы были, безусловно, сильнейшими. Стало, наконец, понятно, что у нас тут происходит: все пять наших картин, показанных на ММКФ («Царь» Лунгина, «Чудо» Прошкина, «Петя по дороге в царствие небесное» Досталя, «Палата № 6» Шахназарова плюс наполовину русская «Мелодия для шарманки» Муратовой), так или иначе посвящены поискам нравственной основы, на которой жители России могут удержаться. Все пять фильмов в качестве этой основы предлагают христианство. Все пять приходят к сходному выводу: нас спасет только оно, но не в церковном, а в радикально обновленном виде, и ждать этого обновления стоит от тех, кого считают маргиналами: от слабых, подчас убогих, но готовых не предавать себя.
Иногда говори «никогда»
О «Царе» написано много и будет написано еще больше, когда он осенью выйдет в прокат. Как и обещал Лунгин, это совсем не продолжение «Острова», и все, что здесь относится к православным чудесам, как раз не очень органично. Против Ирода нужно что-то другое: не зря же юродивую девочку, символа кроткой русской веры, убивает медведь во время царевых кровавых игрищ. Здесь чудес не будет — или, верней, за них надо заплатить непомерно дорого. Здесь вся надежда на человека, который должен научиться говорить власти «нет». Просто «нет», каковы бы ни были ее аргументы насчет внешнего врага, государственной пользы, необходимости зверств. Как раз об этом — лучший диалог в фильме (Алексей Иванов, автор сценария, доказал свой статус большого писателя). Малюта прибыл в отдаленный монастырь, чтобы убить митрополита Филиппа, но напоследок предлагает ему жизнь и свободу в обмен на чудо: у Малютина сына ножка гниет — так вот, нельзя ли спасти…
— В монастырь тебе надо, Малюта, — говорит Филипп (последняя и великая роль Олега Янковского, вызвавшая у одной верноподданной критикессы припадок прямо-таки бесовской злобы). — До конца жизни грехи отмаливать. Так спасешь сына.
— Нельзя мне, я на царской службе, — стонет Малюта.
— Вот у царя чуда и проси, — спокойно отвечает Филипп.
Это и есть христианство. А в сусальной и пошлой поделке он бы непременно простил Малюту и сотворил чудо, но Лунгин ничего подобного не снял бы и в страшном сне. Нет веры без твердой нравственной основы, никуда не годится вера, сочетающаяся с готовностью по десять раз на дню менять мнение по ключевым вопросам бытия и угождать власти, особенно если эта власть на каждом шагу смешивает личный садизм с государственными интересами. Фильм Лунгина не так страшен, как его малюют. А вот душу он укрепляет и камертоном для фестиваля стал заслуженно.
«Чудо» Александра Прошкина по сценарию Юрия Арабова — о том же. Спасение там опять не в церковности, а в личной, единичной, частной аскезе, в тихом и неосознанном служении. А истинное чудо не в том, что сначала окаменела, а потом раскаменела Зоя, дерзнувшая станцевать с иконой. Оно в том, что советский журналист (отличная роль Константина Хабенского) ушел с постылой работы, где надо все время быть не собой. Арабов — сценарист умный и язвительный, Прошкин тоже отлично чувствует и русскую фальшь, и русскую святость. О том, что спастись можно только вне государства, русское искусство знает давно, теперь оно догадывается и о том, что спасение обретается где-то вне церкви — по крайней мере той церкви, какой она стала при этом государстве, как бы оно ни называлось и как бы к ней ни относилось.
Монастырская палата
Все шансы получить приз за лучшее исполнение мужской роли есть у Владимира Ильина («Палата № 6»), хотя и Карена Шахназарова стоило бы наградить за режиссуру — притом, что небольшая его картина снята неброско, а стилизована даже не под документальное кино, а под современное журналистское расследование типа «Профессия: репортер». Шахназаров снимает mockumentary строго по фабуле «Палаты», но размещает психиатрическую лечебницу в бывшем монастыре. Сильнейшая сцена фильма — предфинальная: для сумасшедших под Новый год (еще один лейтмотив всей программы — традиционные праздники на новый лад) устраиваются танцы. Мужское психиатрическое отделение танцует с женским. Бородатый, страшноватый, то добрый, то суровый сторож Никита под куполом бывшего храма раздает подарки — метафору Бога здесь не увидеть очень трудно, да никто и не прячет. Безумцы танцуют, если это можно так назвать, под музыку, тоже довольно жуткую. Среди них топчется с юродивой — в прологе мы видели ее в роли монашки — лишившийся речи, но выживший после инсульта доктор Рагин.
Шахназаров снимает фильм о нарушении главной конвенции: вот человек живет и думает, что все правильно. А потом он заглядывает в глубину русской бездны и понимает, что с ним в любой момент можно сделать все что угодно. Он перестает понимать, на чем это все держится. Иван Громов вдруг осознает, что его могут в любой момент ни за что арестовать, и у него развивается мания преследования, и его действительно сажают за решетку — правда, больничную. Доктор Рагин вдруг понимает, что от ужаса жизни не спасешься никаким стоицизмом, никаким Толстым и Марком Аврелием, и, по собственному признанию, «попадает в заколдованный круг». Любому, кто в России задумается, — прямая дорога в палату номер шесть, в бывший монастырь, где жил когда-то Бог, а теперь правят доктор Хоботов и сторож Никита, нынешние его заместители. В этом монастыре встретятся и брошенные дети алкоголиков, и сумасшедшие художники, и святые. А все остальные, подобно Михаилу Аверьянычу, будут водку пить и home video забавляться.
Шахназаров оставляет без ответа только один вопрос, с которым и осаждали его журналисты на пресс-конференции: так сошел Рагин с ума или нет? Он пожимал плечами: у нас все по Чехову. А как у Чехова? Лично мы не знаем. Вероятно, сошел. Потому что в России «быть в уме» как раз и значит не задавать вопросов, не заглядывать в зыбкую трясину, на которой в фильме стоит город.
Мелодия для волынки
По всей вероятности, один из главных призов (либо за фильм в целом, либо за режиссуру) увезет из Москвы 75-летняя Кира Муратова. И дай Бог ей здоровья. «Мелодия для шарманки» — фильм, о котором на фестивале спорят больше всего; мнения о нем разделились полярно, как почти обо всех муратовских работах. Одни убеждены, что это прекрасная сказка с печальным концом, а другие — что откровенная и циничная спекуляция покруче Триера, вырождение и отрицание тех чувств, которые продиктовали когда-то фильм «Среди серых камней».
С первых кадров — песня «Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек» из древнего приемника в изуродованных руках пассажира пригородной промороженной электрички — ясно, что бить будут долго и больно. История двух ангелоподобных, добрых, толстых детей, разговаривающих друг с другом слогом Андерсена и Диккенса, изгоняемых из всех подворотен и магазинов, а также преследуемых бандами озлобленных беспризорников, рассказывается очень долго, очень жестоко и, увы, очень предсказуемо. Где прежде у Муратовой встречались живые люди — нынче бродят гротескные маски, но ведь и мир стал таким. Особенно навязчивы в картине евангельские аллюзии — замерзший мальчик, обнаруженный гастарбайтерами на чердаке хрустальным рождественским утром, спит, что твой Христос в яслях, — только вечным сном. Библейские или квазибиблейские цитаты произносятся в основном нищими, бомжами или городскими сумасшедшими — и ясно, что, явись Христос сегодня, он был бы одним из них. Предъявлять этой картине содержательные претензии бессмысленно: какая разница, могла или не могла мать-алкоголичка, родившая своих ангелов от двух разных мужей (столяра и скрипача), так накачать их мировой культурой и даже научить читать по-английски? Муратова снимает рождественскую сказку, в которой много откровенного гротеска в духе сильно озлобившегося Феллини. Возникают, собственно, два вопроса, отделаться от которых так же трудно, как подавить естественное раздражение против автора с его явно садистскими наклонностями (Муратова это раздражение провоцирует сознательно, но мы не поведемся). Первый: так ли уж продуктивно лупить зрителя сапогами под дых, приговаривая «Будь добрым, мразь! Милосердным, сволочь!»? Насколько способна вызвать тонкие эмоции вроде умиления или сострадания картина, сделанная так грубо, так толсто, с помощью таких лобовых приемов? Какое отношение она имеет к реальности — вопрос двадцать пятый, «Девочка со спичками» на улицах настоящей Кристиании тоже выглядела совсем иначе. Но «Девочка со спичками» сделана чище, хотя Андерсен, признаемся честно, был тот еще садюга. Второй же вопрос — об адресате всей этой очень талантливой, но безмерно затянутой и вполне предсказуемой затеи. Зритель, которого Муратова такими приемами рассчитывает «пробить», уйдет с картины через пять минут или заснет через пятнадцать: он привык расслабляться на «Любви в большом городе». А зритель, который Муратову любит и на Муратову ходит, все поймет после тех же пяти минут, и наносить ему однообразные удары по чувствительным точкам в ближайшие два с половиной часа совершенно необязательно. Впрочем, есть надежда, что это кино для старшеклассников. Потому что один из нас, как раз старшеклассник Ладейщиков, пришел от этой картины в совершенный восторг и на весь пресс-центр требовал дать ей всех «Георгиев», особенно же отметить Елену Костюк и Романа Бурлаку, изображающих бедных брата и сестру с бледными личиками и подведенными глазами.
Несомненно одно: новое российское кино научилось смотреть по сторонам. Оно озабочено не только проблемами самореализации, как большинство лент «Кинотавра», но и самым искренним сочувствием к малым сим, а также поиском новых духовных основ, на которых это сочувствие будет реализовано. Искать эти опоры и удерживаться на них придется самим, без надежды на социальные или церковные власти, без помощи благотворителей, без оглядки на соседей. Каждый за себя, но не против всех — вот новая русская утопия, и нынешний ММКФ — серьезный шаг к ее достижению.
Новое российское кино научилось смотреть по сторонам. Оно озабочено не только проблемами самореализации, но и искренним сочувствием к малым сим, а также поиском новых духовных основ. Нынешний, XXXI московский кинофестиваль удался. Хороши были и конкурсная программа, и раздел «Перспективы», и ретроспективы. До Москвы доехали все каннские новинки, и даже организация показов и пресс-конференций, несмотря на периодические неполадки с электричеством в кинотеатре «Художественный», оказалась на уровне. Главное же — и этим ММКФ выгодно отличался от недавнего «Кинотавра» — мрачность конкурсных картин была принципиально иной, нечернушной. Не было желания оттоптаться на нервах зрителя. Отборщики ли во главе с Кириллом Разлоговым так постарались, общая ли тенденция в мировом кинематографе обозначилась, но главной темой нынешнего фестиваля стала милость к падшим, а доминирующей интонацией — сентиментальность, традиционная по сути и весьма радикальная по форме. Россия представила на конкурс три картины. К ним, впрочем, можно смело прибавить и «Мелодию для шарманки» Киры Муратовой — формально украинскую. Все они объединены темой сострадания к маленькому человеку и к человечеству вообще. Разумеется, это не отменяет пресловутой мрачности, в которой часто упрекают артхаус, в особенности наш, но это все-таки не смакование патологии, как в триеровском «Антихристе» или вырыпаевском «Кислороде». Страшно сказать, от большинства конкурсных картин повеяло любовью к человеку. Эта любовь, что и говорить, порою слезлива, но русское искусство никогда не боялось сантиментов. Когда этот номер журнала подписывался в печать, победитель еще не был известен. Поэтому мы постарались рассказать о том, что на фестивале было действительно заметного и как распределились бы призы, будь это в нашей власти.
В этом году отечественные фильмы были, безусловно, сильнейшими. Стало, наконец, понятно, что у нас тут происходит: все пять наших картин, показанных на ММКФ («Царь» Лунгина, «Чудо» Прошкина, «Петя по дороге в царствие небесное» Досталя, «Палата № 6» Шахназарова плюс наполовину русская «Мелодия для шарманки» Муратовой), так или иначе посвящены поискам нравственной основы, на которой жители России могут удержаться. Все пять фильмов в качестве этой основы предлагают христианство. Все пять приходят к сходному выводу: нас спасет только оно, но не в церковном, а в радикально обновленном виде, и ждать этого обновления стоит от тех, кого считают маргиналами: от слабых, подчас убогих, но готовых не предавать себя.
Иногда говори «никогда»
О «Царе» написано много и будет написано еще больше, когда он осенью выйдет в прокат. Как и обещал Лунгин, это совсем не продолжение «Острова», и все, что здесь относится к православным чудесам, как раз не очень органично. Против Ирода нужно что-то другое: не зря же юродивую девочку, символа кроткой русской веры, убивает медведь во время царевых кровавых игрищ. Здесь чудес не будет — или, верней, за них надо заплатить непомерно дорого. Здесь вся надежда на человека, который должен научиться говорить власти «нет». Просто «нет», каковы бы ни были ее аргументы насчет внешнего врага, государственной пользы, необходимости зверств. Как раз об этом — лучший диалог в фильме (Алексей Иванов, автор сценария, доказал свой статус большого писателя). Малюта прибыл в отдаленный монастырь, чтобы убить митрополита Филиппа, но напоследок предлагает ему жизнь и свободу в обмен на чудо: у Малютина сына ножка гниет — так вот, нельзя ли спасти…
— В монастырь тебе надо, Малюта, — говорит Филипп (последняя и великая роль Олега Янковского, вызвавшая у одной верноподданной критикессы припадок прямо-таки бесовской злобы). — До конца жизни грехи отмаливать. Так спасешь сына.
— Нельзя мне, я на царской службе, — стонет Малюта.
— Вот у царя чуда и проси, — спокойно отвечает Филипп.
Это и есть христианство. А в сусальной и пошлой поделке он бы непременно простил Малюту и сотворил чудо, но Лунгин ничего подобного не снял бы и в страшном сне. Нет веры без твердой нравственной основы, никуда не годится вера, сочетающаяся с готовностью по десять раз на дню менять мнение по ключевым вопросам бытия и угождать власти, особенно если эта власть на каждом шагу смешивает личный садизм с государственными интересами. Фильм Лунгина не так страшен, как его малюют. А вот душу он укрепляет и камертоном для фестиваля стал заслуженно.
«Чудо» Александра Прошкина по сценарию Юрия Арабова — о том же. Спасение там опять не в церковности, а в личной, единичной, частной аскезе, в тихом и неосознанном служении. А истинное чудо не в том, что сначала окаменела, а потом раскаменела Зоя, дерзнувшая станцевать с иконой. Оно в том, что советский журналист (отличная роль Константина Хабенского) ушел с постылой работы, где надо все время быть не собой. Арабов — сценарист умный и язвительный, Прошкин тоже отлично чувствует и русскую фальшь, и русскую святость. О том, что спастись можно только вне государства, русское искусство знает давно, теперь оно догадывается и о том, что спасение обретается где-то вне церкви — по крайней мере той церкви, какой она стала при этом государстве, как бы оно ни называлось и как бы к ней ни относилось.
Монастырская палата
Все шансы получить приз за лучшее исполнение мужской роли есть у Владимира Ильина («Палата № 6»), хотя и Карена Шахназарова стоило бы наградить за режиссуру — притом, что небольшая его картина снята неброско, а стилизована даже не под документальное кино, а под современное журналистское расследование типа «Профессия: репортер». Шахназаров снимает mockumentary строго по фабуле «Палаты», но размещает психиатрическую лечебницу в бывшем монастыре. Сильнейшая сцена фильма — предфинальная: для сумасшедших под Новый год (еще один лейтмотив всей программы — традиционные праздники на новый лад) устраиваются танцы. Мужское психиатрическое отделение танцует с женским. Бородатый, страшноватый, то добрый, то суровый сторож Никита под куполом бывшего храма раздает подарки — метафору Бога здесь не увидеть очень трудно, да никто и не прячет. Безумцы танцуют, если это можно так назвать, под музыку, тоже довольно жуткую. Среди них топчется с юродивой — в прологе мы видели ее в роли монашки — лишившийся речи, но выживший после инсульта доктор Рагин.
Шахназаров снимает фильм о нарушении главной конвенции: вот человек живет и думает, что все правильно. А потом он заглядывает в глубину русской бездны и понимает, что с ним в любой момент можно сделать все что угодно. Он перестает понимать, на чем это все держится. Иван Громов вдруг осознает, что его могут в любой момент ни за что арестовать, и у него развивается мания преследования, и его действительно сажают за решетку — правда, больничную. Доктор Рагин вдруг понимает, что от ужаса жизни не спасешься никаким стоицизмом, никаким Толстым и Марком Аврелием, и, по собственному признанию, «попадает в заколдованный круг». Любому, кто в России задумается, — прямая дорога в палату номер шесть, в бывший монастырь, где жил когда-то Бог, а теперь правят доктор Хоботов и сторож Никита, нынешние его заместители. В этом монастыре встретятся и брошенные дети алкоголиков, и сумасшедшие художники, и святые. А все остальные, подобно Михаилу Аверьянычу, будут водку пить и home video забавляться.
Шахназаров оставляет без ответа только один вопрос, с которым и осаждали его журналисты на пресс-конференции: так сошел Рагин с ума или нет? Он пожимал плечами: у нас все по Чехову. А как у Чехова? Лично мы не знаем. Вероятно, сошел. Потому что в России «быть в уме» как раз и значит не задавать вопросов, не заглядывать в зыбкую трясину, на которой в фильме стоит город.
Мелодия для волынки
По всей вероятности, один из главных призов (либо за фильм в целом, либо за режиссуру) увезет из Москвы 75-летняя Кира Муратова. И дай Бог ей здоровья. «Мелодия для шарманки» — фильм, о котором на фестивале спорят больше всего; мнения о нем разделились полярно, как почти обо всех муратовских работах. Одни убеждены, что это прекрасная сказка с печальным концом, а другие — что откровенная и циничная спекуляция покруче Триера, вырождение и отрицание тех чувств, которые продиктовали когда-то фильм «Среди серых камней».
С первых кадров — песня «Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек» из древнего приемника в изуродованных руках пассажира пригородной промороженной электрички — ясно, что бить будут долго и больно. История двух ангелоподобных, добрых, толстых детей, разговаривающих друг с другом слогом Андерсена и Диккенса, изгоняемых из всех подворотен и магазинов, а также преследуемых бандами озлобленных беспризорников, рассказывается очень долго, очень жестоко и, увы, очень предсказуемо. Где прежде у Муратовой встречались живые люди — нынче бродят гротескные маски, но ведь и мир стал таким. Особенно навязчивы в картине евангельские аллюзии — замерзший мальчик, обнаруженный гастарбайтерами на чердаке хрустальным рождественским утром, спит, что твой Христос в яслях, — только вечным сном. Библейские или квазибиблейские цитаты произносятся в основном нищими, бомжами или городскими сумасшедшими — и ясно, что, явись Христос сегодня, он был бы одним из них. Предъявлять этой картине содержательные претензии бессмысленно: какая разница, могла или не могла мать-алкоголичка, родившая своих ангелов от двух разных мужей (столяра и скрипача), так накачать их мировой культурой и даже научить читать по-английски? Муратова снимает рождественскую сказку, в которой много откровенного гротеска в духе сильно озлобившегося Феллини. Возникают, собственно, два вопроса, отделаться от которых так же трудно, как подавить естественное раздражение против автора с его явно садистскими наклонностями (Муратова это раздражение провоцирует сознательно, но мы не поведемся). Первый: так ли уж продуктивно лупить зрителя сапогами под дых, приговаривая «Будь добрым, мразь! Милосердным, сволочь!»? Насколько способна вызвать тонкие эмоции вроде умиления или сострадания картина, сделанная так грубо, так толсто, с помощью таких лобовых приемов? Какое отношение она имеет к реальности — вопрос двадцать пятый, «Девочка со спичками» на улицах настоящей Кристиании тоже выглядела совсем иначе. Но «Девочка со спичками» сделана чище, хотя Андерсен, признаемся честно, был тот еще садюга. Второй же вопрос — об адресате всей этой очень талантливой, но безмерно затянутой и вполне предсказуемой затеи. Зритель, которого Муратова такими приемами рассчитывает «пробить», уйдет с картины через пять минут или заснет через пятнадцать: он привык расслабляться на «Любви в большом городе». А зритель, который Муратову любит и на Муратову ходит, все поймет после тех же пяти минут, и наносить ему однообразные удары по чувствительным точкам в ближайшие два с половиной часа совершенно необязательно. Впрочем, есть надежда, что это кино для старшеклассников. Потому что один из нас, как раз старшеклассник Ладейщиков, пришел от этой картины в совершенный восторг и на весь пресс-центр требовал дать ей всех «Георгиев», особенно же отметить Елену Костюк и Романа Бурлаку, изображающих бедных брата и сестру с бледными личиками и подведенными глазами.
Несомненно одно: новое российское кино научилось смотреть по сторонам. Оно озабочено не только проблемами самореализации, как большинство лент «Кинотавра», но и самым искренним сочувствием к малым сим, а также поиском новых духовных основ, на которых это сочувствие будет реализовано. Искать эти опоры и удерживаться на них придется самим, без надежды на социальные или церковные власти, без помощи благотворителей, без оглядки на соседей. Каждый за себя, но не против всех — вот новая русская утопия, и нынешний ММКФ — серьезный шаг к ее достижению.
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
