Архивная публикация 2001 года: "Золотой дождь"
Отношения со своим организмом -- один из самых захватывающих сюжетов. Он настолько не оставляет никаких шансов на переговоры, что поневоле проникаешься к нему уважением: хоть какая-то часть тебя последовательна и не склонна к компромиссам.Уговорить можно женщину, начальника, партнера. Старики и дети вообще не требуют особой демагогической квалификации. В отличие, к примеру, от кредиторов.
Но организм требует удовлетворения своих естественных потребностей, как швейцарская прокуратура -- роскошного тела Павла Бородина. И если не жрать в течение долгого времени трудно, но выносимо, то отключить системы, работающие "на выход", практически невозможно. О чем и рассказана масса анекдотов.
Древние, кстати, очень серьезно относились к удовлетворению естественных потребностей. Может, кстати, этим и объясняется расцвет философии. Ибо человек, несуетно восседающий на горшке, открыт миру и созерцает его, находясь в гармонии с самим собой. То ли дело наши дни -- когда мирное уединение и погружение в себя сменились хлопающими дверями, очередями, нехваткой туалетной бумаги и толпами сослуживцев, которые нервно дергают ручки закрытых дверей. А туалеты в самолетах и вокзалах -- с каким душевным смятением оставляет человек эти кабинки! Все быстро, кое-как. Вот так мы и приучаемся относиться к отправлению своих потребностей как к вынужденной остановке в пути, которая только усугубляет проблемы. Разве так надо общаться с собой?!
Вот о чем говорили мы с Гавриковым, сидя у меня на кухне и приканчивая бутылку виски. Витька сидел, завернувшись в мой махровый халат, в то время как его джинсы и свитер крутились в стиральной машине. Бритый череп друга благоухал моим лучшим парфюмом.
Путь его в столицу нашей родины был долог, и швартовке на моей кухне предшествовал целый ряд трагических событий в таком отдаленном уголке любезного отечества, что по возвращению оттуда "мерседес" кажется чуть ли не посудиной для перелетов марсиан, а мобильный телефон -- приспособлением для душевных бесед с иными мирами. Корреспондента в командировку позвало письмо. Три дня интенсивной работы, президентские апартаменты за триста долларов в день без воды и телевизора, но с трехспальной кроватью под балдахином. И вот репортаж в номер рвется из сердца, как провинциальные проститутки -- в номер к Гаврикову. Наступает долгожданный день отлета. Самолет вылетает в восемь утра, и до этого самого самолета надо еще ехать чуть ли не на оленях под управлением Абрамовича. Соответственно, в три часа ночи Гавриков разлепляет глаза, материт будильник, который вопит, как автомобильная сигнализация, и, ненавидя человечество, натягивает джинсы. Есть некогда, пить некогда: олени уже сучат ногами и готовы скакать хоть в Лапландию. Еще два часа Витька мирно дремлет под ворчание мотора -- в машине тепло и накурено. И наконец оказывается в шесть утра в аэропорту этой кочки, куда его занесло нелегкое ремесло. Без проблем проходит паспортный контроль и с радостью обнаруживает в зальчике ожидания приличный буфет -- кофе, хот-доги, пирожки и коньяк. Вот они, плоды цивилизации, философски размышляет Гавриков: эскимосы получают теплые квартиры и должны работать, чтобы купить холодильник.
Вылет, однако, задерживается на полчаса. Но что такое полчаса в краю вечной мерзлоты? Витька съедает еще парочку хот-догов, выпивает еще один жбан кофе. И понимает, что выключается,-- нормальная реакция организма на недосып и калорийную кормежку. А спать нельзя -- потому что самолет улетит, ласково махнув крылом, и ни одна собака не поинтересуется, что это за джентльмен дрыхнет на лавке. Витька верил в бездушие людей со студенческих лет, когда после веселой встречи Нового года полдня проездил по кольцу на метро. Никто из добрых людей не откликнулся на картонную табличку, украшавшую мощную грудь героя: "Умоляю разбудить на "Павелецкой". Проснулся он тогда в депо, в черном вагоне. Ну да это отдельная история. Короче, Витька понимал, что спать нельзя -- иначе рейса ждать еще сутки. Он выпил еще поллитра кофе -- и тут объявили, что вылет задерживается еще на полчаса. Лицемерно изображая бодрость, Витька прошелся по залу ожидания. Природа брала свое -- он стал озираться в поисках уединенного места интимного назначения. Знаки указывали сначала за угол, потом прямо по коридору. Витька подумал, вернулся в зал и взял свои шмотки: все-таки казенный фотоаппарат. И потрусил по коридору в поисках сортира. Винтовая лесенка вела вниз. И через несколько секунд Витька оказался в полуподвальном, но очень чистеньком клозете, единственным недостатком которого было то, что на дверях, расположенных друг напротив друга, не было традиционных указаний на пол пользователя. Обе двери выходили в зальчик с рукомойниками и сушилкой. Витька уединился в одной из кабинок. И не будем, о читатель, столь нескромны, чтобы следовать за ним по пятам. Останемся в зальчике с блестящими кранами, для того чтобы понаблюдать, как несколько минут спустя начнет дергаться ручка. Но тщетно. Или что-то заклинило, или Витька как-то не так повернул замок. Короче, дверь не открывалась.
Витька подергал дверь еще раз -- ни в какую. Да и сами замки были врезаны крепко. "Ау-у!" -- печально крикнул Гавриков в надежде быть услышанным кем-нибудь. Но нет, пустота и забвение. Гавриков завопил во весь голос. И тут вспомнил, что клозет находится под землей, сообразив, что с таким же успехом мог бы настаивать на личной аудиенции у папы римского. Витька заглянул под дверь -- щель шириной в десять сантиметров явно не годилась для того, чтобы быть лазейкой для случайного узника. Посмотрел наверх -- над дверью отверстие было больше. И при известной сноровке можно было попытаться перелезть на волю. А что делать? Посадка была объявлена через полчаса, которые успешно истекали. И, главное, никакие объявления сверху сюда не доносились.
Первым делом Витька пропихнул в отверстие свою сумку -- через мгновение он услышал мягкий тяжелый звук. Она плюхнулась на пол (фотоаппарат и диктофон Гавриков предусмотрительно повесил на шею). Затем, забравшись с ногами на белый фаянсовый цветок, подтянулся на руках. И с трудом балансируя на тонкой двери, перевалился на другую сторону.
Надо было представить себе потрясение, которое испытала бабушка -- чудная бабушка в платочке. Она как раз спустилась в туалет, чтобы посадить на горшок внучку, и открывала дверь кабинки напротив, когда ей на голову свалилась гавриковская сумка. А минуту спустя под потолком возникли небритая челюсть и бритый череп мрачного мужика, который зверски посмотрел на бедную женщину и прохрипел (посмотрим, какие были бы у вас интонации после двадцати минут попыток покинуть сортир): "Зашибись".
Как бы то ни было, через пять минут наш герой уже томился в зале ожидания: вылет перенесли еще на полчаса. И клозетный подвиг оказался напрасным. Когда же в том же зале ожидания возникла бабушка с внучкой -- видимо, их Сезам открылся без приключений,-- Витька быстро притворился, что спит. Фальшивая отключка -- самая естественная реакция на стыд. Через полчаса вылет опять перенесли. И Витька с ужасом понял, что, похоже, придется еще раз проделать путь к маленькой железной двери в подвале. И содрогнулся. А если опять заклинит? Он заставил себя терпеть -- большего садизма по отношению к себе придумать было нельзя. Ибо Гаврикову пришлось бороться с двумя очень сильными желаниями: одновременно он смертельно хотел спать.
Наконец объявили посадку. И Гавриков на полусогнутых (главное -- не превышать скорость) влетел в самолет. Бросил вещи и, наплевав на принятое во всех авиакомпаниях мира железное правило не посещать клозет, пока самолет не наберет высоту, ринулся в маленькую каморку в хвосте. Сопровождаемый недоверчивыми взглядами бабушки в платочке и ейной внучки. О счастье! Оно оказалось более разнообразным, чем час назад. Тем более что тут была даже туалетная бумага.
Самолет меж тем запускает свои моторы -- то была какая-то развалюха времен "холодной войны" -- и выруливает на взлетную полосу. Берет разбег. И в тот самый момент, когда эта посудина отрывается от земли, Витька, распахнув дверь, появляется на пороге сортира. Одновременно раздается страшный не то взрыв, не то треск -- как будто у самолета отвалился хвост. Народ в едином порыве с ужасом оборачивается назад в ожидании самого страшного. Белое лицо бабушки в платочке. Слезы в глазах внучки. Гавриков на пороге сортира -- в фокусе обезумевших взглядов. Он оборачивается назад и видит железное сиденье на унитазе, которое по привычке поднял. Это оно при взлете так долбануло.
Изображая на лице крайнюю доброжелательность, он медленно и с достоинством дошел до своего места. Сел, закрыл глаза. Но не спалось: все-таки последние полчаса были слишком нервными. Прямо перед ним сидела бабушка со своей внучкой и читала ей бодягу не то про семь гномов, не то про семь богатырей -- Витька не понял. Потом бабушка долго ковырялась в своих сумках и извлекла красный пластмассовый горшок. "Девочка боится ходить в туалет в самолете",-- громко объяснила она пассажирам и стюардессе, зловеще глядя на Гаврикова. Ага, а при всем самолете не боится, неожиданно раздраженно подумал Гавриков. Наконец девочка натянула джинсики, а бабушка, держа горшок как букет роз, отправилась выливать его в туалет.
Она как раз поравнялась с Гавриковым, когда стальная птица легла на крыло. И золотой дождь оросил гавриковский античный череп. Потому что, понятно, бабушка не удержала не только горшка, но и равновесия. В эту минуту мой друг почувствовал в себе пробуждение серого волка.
Так, подсыхая и благоухая, с пересадками и ненавистью к старым и малым, Витька добрался до Москвы.
Родной берег всегда кажется особенно желанным, пока не знаешь, что твою лачугу спалил пожар, а жена ушла к соседу. В общем, только приземлившись, Витька выяснил, что ключи от дома исчезли. Видимо, он уронил их, когда перелезал через дверь в подвальном сортире. Он даже вспомнил звякающий звук, которому не придал тогда особого значения. Хотя давно бы пора понять: когда речь идет о звоне -- ключей, монет или орденов -- это "ж-ж-ж" неспроста.
Отношения со своим организмом -- один из самых захватывающих сюжетов. Он настолько не оставляет никаких шансов на переговоры, что поневоле проникаешься к нему уважением: хоть какая-то часть тебя последовательна и не склонна к компромиссам.Уговорить можно женщину, начальника, партнера. Старики и дети вообще не требуют особой демагогической квалификации. В отличие, к примеру, от кредиторов.
Но организм требует удовлетворения своих естественных потребностей, как швейцарская прокуратура -- роскошного тела Павла Бородина. И если не жрать в течение долгого времени трудно, но выносимо, то отключить системы, работающие "на выход", практически невозможно. О чем и рассказана масса анекдотов.
Древние, кстати, очень серьезно относились к удовлетворению естественных потребностей. Может, кстати, этим и объясняется расцвет философии. Ибо человек, несуетно восседающий на горшке, открыт миру и созерцает его, находясь в гармонии с самим собой. То ли дело наши дни -- когда мирное уединение и погружение в себя сменились хлопающими дверями, очередями, нехваткой туалетной бумаги и толпами сослуживцев, которые нервно дергают ручки закрытых дверей. А туалеты в самолетах и вокзалах -- с каким душевным смятением оставляет человек эти кабинки! Все быстро, кое-как. Вот так мы и приучаемся относиться к отправлению своих потребностей как к вынужденной остановке в пути, которая только усугубляет проблемы. Разве так надо общаться с собой?!
Вот о чем говорили мы с Гавриковым, сидя у меня на кухне и приканчивая бутылку виски. Витька сидел, завернувшись в мой махровый халат, в то время как его джинсы и свитер крутились в стиральной машине. Бритый череп друга благоухал моим лучшим парфюмом.
Путь его в столицу нашей родины был долог, и швартовке на моей кухне предшествовал целый ряд трагических событий в таком отдаленном уголке любезного отечества, что по возвращению оттуда "мерседес" кажется чуть ли не посудиной для перелетов марсиан, а мобильный телефон -- приспособлением для душевных бесед с иными мирами. Корреспондента в командировку позвало письмо. Три дня интенсивной работы, президентские апартаменты за триста долларов в день без воды и телевизора, но с трехспальной кроватью под балдахином. И вот репортаж в номер рвется из сердца, как провинциальные проститутки -- в номер к Гаврикову. Наступает долгожданный день отлета. Самолет вылетает в восемь утра, и до этого самого самолета надо еще ехать чуть ли не на оленях под управлением Абрамовича. Соответственно, в три часа ночи Гавриков разлепляет глаза, материт будильник, который вопит, как автомобильная сигнализация, и, ненавидя человечество, натягивает джинсы. Есть некогда, пить некогда: олени уже сучат ногами и готовы скакать хоть в Лапландию. Еще два часа Витька мирно дремлет под ворчание мотора -- в машине тепло и накурено. И наконец оказывается в шесть утра в аэропорту этой кочки, куда его занесло нелегкое ремесло. Без проблем проходит паспортный контроль и с радостью обнаруживает в зальчике ожидания приличный буфет -- кофе, хот-доги, пирожки и коньяк. Вот они, плоды цивилизации, философски размышляет Гавриков: эскимосы получают теплые квартиры и должны работать, чтобы купить холодильник.
Вылет, однако, задерживается на полчаса. Но что такое полчаса в краю вечной мерзлоты? Витька съедает еще парочку хот-догов, выпивает еще один жбан кофе. И понимает, что выключается,-- нормальная реакция организма на недосып и калорийную кормежку. А спать нельзя -- потому что самолет улетит, ласково махнув крылом, и ни одна собака не поинтересуется, что это за джентльмен дрыхнет на лавке. Витька верил в бездушие людей со студенческих лет, когда после веселой встречи Нового года полдня проездил по кольцу на метро. Никто из добрых людей не откликнулся на картонную табличку, украшавшую мощную грудь героя: "Умоляю разбудить на "Павелецкой". Проснулся он тогда в депо, в черном вагоне. Ну да это отдельная история. Короче, Витька понимал, что спать нельзя -- иначе рейса ждать еще сутки. Он выпил еще поллитра кофе -- и тут объявили, что вылет задерживается еще на полчаса. Лицемерно изображая бодрость, Витька прошелся по залу ожидания. Природа брала свое -- он стал озираться в поисках уединенного места интимного назначения. Знаки указывали сначала за угол, потом прямо по коридору. Витька подумал, вернулся в зал и взял свои шмотки: все-таки казенный фотоаппарат. И потрусил по коридору в поисках сортира. Винтовая лесенка вела вниз. И через несколько секунд Витька оказался в полуподвальном, но очень чистеньком клозете, единственным недостатком которого было то, что на дверях, расположенных друг напротив друга, не было традиционных указаний на пол пользователя. Обе двери выходили в зальчик с рукомойниками и сушилкой. Витька уединился в одной из кабинок. И не будем, о читатель, столь нескромны, чтобы следовать за ним по пятам. Останемся в зальчике с блестящими кранами, для того чтобы понаблюдать, как несколько минут спустя начнет дергаться ручка. Но тщетно. Или что-то заклинило, или Витька как-то не так повернул замок. Короче, дверь не открывалась.
Витька подергал дверь еще раз -- ни в какую. Да и сами замки были врезаны крепко. "Ау-у!" -- печально крикнул Гавриков в надежде быть услышанным кем-нибудь. Но нет, пустота и забвение. Гавриков завопил во весь голос. И тут вспомнил, что клозет находится под землей, сообразив, что с таким же успехом мог бы настаивать на личной аудиенции у папы римского. Витька заглянул под дверь -- щель шириной в десять сантиметров явно не годилась для того, чтобы быть лазейкой для случайного узника. Посмотрел наверх -- над дверью отверстие было больше. И при известной сноровке можно было попытаться перелезть на волю. А что делать? Посадка была объявлена через полчаса, которые успешно истекали. И, главное, никакие объявления сверху сюда не доносились.
Первым делом Витька пропихнул в отверстие свою сумку -- через мгновение он услышал мягкий тяжелый звук. Она плюхнулась на пол (фотоаппарат и диктофон Гавриков предусмотрительно повесил на шею). Затем, забравшись с ногами на белый фаянсовый цветок, подтянулся на руках. И с трудом балансируя на тонкой двери, перевалился на другую сторону.
Надо было представить себе потрясение, которое испытала бабушка -- чудная бабушка в платочке. Она как раз спустилась в туалет, чтобы посадить на горшок внучку, и открывала дверь кабинки напротив, когда ей на голову свалилась гавриковская сумка. А минуту спустя под потолком возникли небритая челюсть и бритый череп мрачного мужика, который зверски посмотрел на бедную женщину и прохрипел (посмотрим, какие были бы у вас интонации после двадцати минут попыток покинуть сортир): "Зашибись".
Как бы то ни было, через пять минут наш герой уже томился в зале ожидания: вылет перенесли еще на полчаса. И клозетный подвиг оказался напрасным. Когда же в том же зале ожидания возникла бабушка с внучкой -- видимо, их Сезам открылся без приключений,-- Витька быстро притворился, что спит. Фальшивая отключка -- самая естественная реакция на стыд. Через полчаса вылет опять перенесли. И Витька с ужасом понял, что, похоже, придется еще раз проделать путь к маленькой железной двери в подвале. И содрогнулся. А если опять заклинит? Он заставил себя терпеть -- большего садизма по отношению к себе придумать было нельзя. Ибо Гаврикову пришлось бороться с двумя очень сильными желаниями: одновременно он смертельно хотел спать.
Наконец объявили посадку. И Гавриков на полусогнутых (главное -- не превышать скорость) влетел в самолет. Бросил вещи и, наплевав на принятое во всех авиакомпаниях мира железное правило не посещать клозет, пока самолет не наберет высоту, ринулся в маленькую каморку в хвосте. Сопровождаемый недоверчивыми взглядами бабушки в платочке и ейной внучки. О счастье! Оно оказалось более разнообразным, чем час назад. Тем более что тут была даже туалетная бумага.
Самолет меж тем запускает свои моторы -- то была какая-то развалюха времен "холодной войны" -- и выруливает на взлетную полосу. Берет разбег. И в тот самый момент, когда эта посудина отрывается от земли, Витька, распахнув дверь, появляется на пороге сортира. Одновременно раздается страшный не то взрыв, не то треск -- как будто у самолета отвалился хвост. Народ в едином порыве с ужасом оборачивается назад в ожидании самого страшного. Белое лицо бабушки в платочке. Слезы в глазах внучки. Гавриков на пороге сортира -- в фокусе обезумевших взглядов. Он оборачивается назад и видит железное сиденье на унитазе, которое по привычке поднял. Это оно при взлете так долбануло.
Изображая на лице крайнюю доброжелательность, он медленно и с достоинством дошел до своего места. Сел, закрыл глаза. Но не спалось: все-таки последние полчаса были слишком нервными. Прямо перед ним сидела бабушка со своей внучкой и читала ей бодягу не то про семь гномов, не то про семь богатырей -- Витька не понял. Потом бабушка долго ковырялась в своих сумках и извлекла красный пластмассовый горшок. "Девочка боится ходить в туалет в самолете",-- громко объяснила она пассажирам и стюардессе, зловеще глядя на Гаврикова. Ага, а при всем самолете не боится, неожиданно раздраженно подумал Гавриков. Наконец девочка натянула джинсики, а бабушка, держа горшок как букет роз, отправилась выливать его в туалет.
Она как раз поравнялась с Гавриковым, когда стальная птица легла на крыло. И золотой дождь оросил гавриковский античный череп. Потому что, понятно, бабушка не удержала не только горшка, но и равновесия. В эту минуту мой друг почувствовал в себе пробуждение серого волка.
Так, подсыхая и благоухая, с пересадками и ненавистью к старым и малым, Витька добрался до Москвы.
Родной берег всегда кажется особенно желанным, пока не знаешь, что твою лачугу спалил пожар, а жена ушла к соседу. В общем, только приземлившись, Витька выяснил, что ключи от дома исчезли. Видимо, он уронил их, когда перелезал через дверь в подвальном сортире. Он даже вспомнил звякающий звук, которому не придал тогда особого значения. Хотя давно бы пора понять: когда речь идет о звоне -- ключей, монет или орденов -- это "ж-ж-ж" неспроста.
ИВАН ШТРАУХ
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
