Начать надо с констатации: в России изучение духовно-культурной и социальной деятельности человека никогда не было приоритетом. Особенности нашей политической цивилизации редко способствовали развитию потребности в изысканных технологиях манипулирования сознанием граждан. Крупнейшие конфессии России – православие и ислам – не поощряют рационализацию сферы, относящейся к духовному миру. Поэтому общественные науки в России развивались не в качестве двигателя цивилизации, а наравне с техническими дисциплинами – по мере того, как они требовались для функционирования государственного организма.
Это способствовало заимствованию готовых схем там, где на них был общественный запрос, то есть в Европе. И первые 150 лет после начала модернизации русская «наука о духе» развивалась под влиянием европейских ученых и заимствовала их достижения. Но уже в середине XIX века возникает действительно русская наука, способная выдвигать оригинальные концепции, основанные на осмыслении не западного, а отечественного исторического и социологического материала. Этот процесс оказался настолько успешным, что его результатов хватило не только на несколько «философских пароходов», но и для фундамента советского обществоведения.
Последующие 70 лет прошли в условиях идеологического гнета. Он не только сделал наше обществоведение бесполезным в деле сохранения государства, но и подготовил его к восприятию с Запада наиболее простых интерпретаций и догм. Благодаря тому, что в советский период была разорвана связь времен в российской науке об обществе, последние 30 лет ее развития стали для некоторых дисциплин временем освоения готовых западных концепций «с чистого листа». Тем более что академическая открытость способствовала отрыву серьезной части нашего обществоведения от национального материала или его использованию ради встраивания в экосистему западной науки.
За последний год российское обществоведение столкнулось с самыми серьезными за 100 лет кадровыми потерями. Но подлинная проблема не в том, что из России эмигрировали ученые. Их легкий отъезд и неопределенные перспективы возвращения означают, что знания, умения и, самое главное, интересы были связаны не с Россией, а лишь с личными карьерами. Потому трудно представить, что, останься они на родине, их вклад в становление российской науки об обществе оказался бы значительным.
Постигшее нас изменение сравнимо с тем, что произошло после 1917-го, но отличается в части содержания. Тогда были вырваны и вытоптаны «цветы» русской науки, выросшие за 200 лет ее существования. Но гораздо менее тронутой оказалась почва, на которой они выросли, а возникшая социальная динамика давала шансы на быстрое восполнение потерь. Сейчас, местами совершенно, смыт незначительный слой интеллектуального удобрения, накопленного за 30 лет. Сам по себе он был бесплоден, но мог через несколько десятков лет превратиться в плодородную почву. Трудно сказать, какая из этих потерь создает большие трудности для развития самостоятельного российского обществоведения.
Поэтому тем, кто остался (а в близких мне сферах международных отношений и истории так поступили почти все), предстоит долгая и кропотливая работа по созданию российской науки об обществе. Наивно было бы требовать в сложившихся обстоятельствах особого государственного внимания. В ближайшие годы в приоритете будут технические дисциплины, поскольку от их прогресса зависит физическое выживание России. Однако в нынешних условиях общественные науки также являются инструментом сохранения суверенитета и способности к развитию. Тем более что причиной продолжения здесь работы их представителей стали любовь и интерес к России во всем ее многообразии.
