Фурия для героя: война и мир художника Василия Верещагина

«Сделаться художником – что за срам!»

Верещагин родился в Череповце в многочисленной семье предводителя местного дворянства. С раннего возраста он восхищал родных способностью точно срисовывать картинки. Но в доме никому в голову не приходило развивать этот очевидный дар.

«Сыну столбового дворянина, 6-й родословной книги, сделаться художником – что за срам!» – писал позже Верещагин. По традиции он должен был стать офицером. В семь лет Василия вместе с братом отдали в царскосельский Александровский кадетский корпус для малолетних, а затем в Морской кадетский корпус в Петербурге.

«Никогда не любил никакой службы, а тем более морской, в которой меня укачивало», – говорил Верещагин. Это не помешало ему окончить корпус в числе лучших – он из принципа и упрямства желал добиваться успеха во всем. В свободное время Василий рисовал, удивляя окружающих своими творениями, в которых явно была видна рука будущего мастера.

К 18 годам он накопил достаточно смелости, чтобы выбрать собственный путь, пойдя против ожиданий родителей. Притворившись больным, Верещагин в звании прапорщика ластовых экипажей уволился со службы и поступил в петербургскую Академию художеств.

Живописец с револьвером

В академии он продемонстрировал не только незаурядный талант, но и крутой нрав. Когда ему задали сделать рисунок на тему «Избиение женихов Пенелопы» (по мотивам «Одиссеи»), Василий блестяще справился с заданием, но, выслушав похвалы совета академии, сразу же разрезал картон на куски и сжег его. Потрясенным друзьям объяснил: «Чтобы уж никогда не возвращаться к этой чепухе».

Да, академическая традиция писать картины на древние мифологические сюжеты казалась ему чепухой, как и обязательное копирование полотен старых мастеров, которым должны были заниматься учащиеся. Верещагин копировал рисунки, когда был ребенком, а теперь считал, что художник должен рисовать с натуры и интересоваться не древними легендами, а окружающей действительностью.

Характер Василия проявился и в Париже, куда он отправился, чтобы учиться у живописца и скульптора Жана-Леона Жерома. В мастерской француза был обычай в качестве шутливой инициации мазать новоприбывшего студента краской и осыпать его унизительными репликами. Верещагин шуток не понял и сразу схватился за револьвер. Больше его не разыгрывали.

Что касается сжигания картин, то за свою жизнь буйный живописец не раз проделывал этот номер, превратив его в своего рода художественный жест.

Бурлаки: кто первый?

Однажды, приехав из Парижа к родным на летние каникулы, Верещагин задумал написать картину «Бурлаки». Он наблюдал за тяжелой работой бурлаков на Шексне и Волге, сделал много набросков, а вернувшись во Францию, взялся за кисть. Результат его не удовлетворил, и картину он никогда не демонстрировал. Но когда несколько лет спустя Илья Репин прославился своими «Бурлаками на Волге» и газета «Санкт-Петербургские ведомости» устыдила современных художников за то, что они прежде игнорировали столь выразительный сюжет, Верещагин, в то время уже знаменитость, не поленился написать главному редактору и напомнить, что вообще-то он писал бурлаков намного раньше. Более того, в письме Верещагин называет свое полотно именно «Бурлаками на Волге».

Справедливости ради надо отметить, что параллельно с Репиным над картиной о бурлаках работал и Алексей Саврасов, автор известного всем пейзажа «Грачи прилетели».

Однако Верещагину было суждено прославиться искусством иного рода. Его учитель Жером был ориенталистом, и он подогрел в Верещагине интерес к Востоку, который пробудился в нем незадолго до этого, во время путешествия на Кавказ. Цивилизованная европейская натура мало привлекала Верещагина. Его тянуло туда, где бурлила еще довольно дикая и необузданная
жизнь.

Поэтому, когда 25-летний живописец узнал, что губернатор Туркестана генерал Константин Кауфман ищет художника, готового отправиться с ним в Среднюю Азию, Василий сделал все, чтобы встретиться с генералом и предложить ему свою кандидатуру.

Подвиги в Самарканде

Прибыв весной 1868-го в недавно взятый армией Кауфмана Самарканд, прапорщик Верещагин начал жадно исследовать местные нравы и вскоре пришел к выводу, что азиатским народам свойственно жить в большой розни между собой, но прибытие русских войск их неожиданно сплотило.

Летом того года в отсутствие Кауфмана и его армии русский гарнизон выдержал нападение и восьмидневную осаду Самарканда сборным азиатским войском. Среди оборонявшихся был и Верещагин, державший себя настолько отважно и даже лихо, что смог поднять упавший было боевой дух однополчан. Гарнизон дождался подкрепления от Кауфмана, и генерал представил художника-воина к награде орденом Святого Георгия 4-й степени.

Написанные в походе картины и этюды Верещагин продемонстрировал в начале 1869 года в Петербурге на выставке, где также были показаны собранные в Средней Азии зоологические и минералогические коллекции.

Зрители были поражены натуралистичностью его работ. Первая выставка была довольно скромна, но позже, когда Верещагин развернулся во всю ширь, иные его картины доводили впечатлительных людей до обмороков и истерик – настолько достоверно были изображены полные драматизма реалии войны.

До Верещагина батальное искусство имело безжизненный парадный вид: победители заказывали картины, чтобы увековечить себя и показать с лучшей стороны. Верещагин презрел всю эту конъюнктурную живопись ради, как он говорил, изображения правды. Он показывал то, что видел, без прикрас и на этой почве вскоре сильно рассорился со своим покровителем генералом Кауфманом.

Забытый и уничтоженный

Это произошло на скандальной петербургской выставке 1874 года, где Верещагин представил свою огромную «Туркестанскую серию». В нее вошли картины, написанные по впечатлениям его второй восточной экспедиции, на этот раз в район Семиречья и Западного Китая. До России эта серия была с большим успехом показана в Лондоне. Была в ней и самая известная ныне работа художника – «Апофеоз войны», написанная Верещагиным под впечатлением от рассказа о жестоком правителе Кашгара Валихан-торе, который приказал соорудить пирамиду из черепов казненных им людей.

Однако больше всего шума поднялось вокруг полотна «Забытый», на котором Верещагин изобразил оставленного на поле боя русского солдата. Выставку, о которой писали все газеты, посетил сам царь Александр II и, увидев «Забытого», молвил: «В моей армии таких случаев быть не могло и не может быть».

Узнав об этом, Кауфман стал публично распекать Верещагина, говоря, что сюжет картины взят из головы. Обвинения в неправде были для художника страшнейшим оскорблением. В ярости он сжег «Забытого» и еще две осужденные «начальством» картины: «Окружили – преследуют» и «У крепостной стены. Вошли!».

Друг художника критик Владимир Стасов успел сфотографировать полотна, и, когда меценат и предприниматель Павел Третьяков купил всю «Туркестанскую серию» за огромные деньги, утраченные картины демонстрировались в виде черно-белых фоторепродукций.

Гори оно огнем

Почему же при всей своей отваге и упрямом характере Верещагин уничтожал спорные картины? Вот еще пример: после первой выставки 1869 года была сожжена работа «Бача и его поклонники». На ней изображался малолетний мальчик из тех, кого в Средней Азии одевали в женскую одежду и сексуально эксплуатировали. Реалист Верещагин не мог обойти вниманием это печальное явление, но некоторые столичные критики посчитали, что даже касаться такой темы художнику неприлично. Как и «Забытый», «Бача и его поклонники» сохранилась только на фото.

Вряд ли Верещагина можно упрекнуть в трусости или осторожности. Он был очень большого мнения о себе и не боялся ни провокаций, ни конфликтов. Как правило, претензии, предъявлявшиеся к его картинам, только разжигали в Верещагине озорство и убеждали в своей правоте.

Знавшие художника говорили, что он порой мог быть очень нервным и впечатлительным, способным на резкие порывы. Но главное, что уничтожение картин было в его представлении «пощечиной общественному вкусу» – своего рода самосожжением в знак протеста против того, что кто-то взял на себя право осуждать его творчество. Таким необычным образом художник отстаивал свою независимость: «захочу – создам, захочу – сожгу».

Царя неверно поняли

Реплика Александра II была воспринята некоторыми как сигнал к травле Верещагина. В газетах появились статьи, намекавшие на то, что художник чуть ли не изменяет родине. Сердобольному Стасову пришлось встречаться с высокопоставленными сановниками, в том числе начальником 3-го управления генерал-адъютантом Александром Потаповым, чтобы выяснить правду и узнать, что, несмотря на недовольство «Забытым», государю выставка в целом очень понравилась.

Другое дело великий князь Александр Александрович, будущий император Александр III, называвший Верещагина «либо скотиной, либо помешанным человеком», чьи работы «противны национальному самолюбию». Эти слова относились к более поздним полотнам художника, на которых он задокументировал события Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Верещагин не оправдывал ожидания тех, кто хотел, как в старину, видеть лишь изысканные изображения «славных сражений».

К счастью, Верещагин был крепким орешком, да и людей, оценивших его творчество по достоинству, оказалось немало. Композитор Модест Мусоргский написал под впечатлением от «Забытого» одноименный романс, а слова к нему сочинил граф Арсений Голенищев-Кутузов.

Императорская академия художеств присвоила Верещагину почетное звание профессора, но от него непокорный живописец сразу же отказался, заявив, что не признает чинов и званий. Единственной наградой, которую он по-настоящему ценил в своей жизни, был Георгиевский крест.

Кстати, в академии в то время уже числился один профессор Василий Верещагин – но не наш герой, а автор исторических и религиозных полотен, таких, как «Ночь на Голгофе» и «Молитва святой Анны, матери пророка Самуила». Старше нашего героя на семь лет, при жизни он был весьма популярен: за «Молитву святой Анны» получил Большую золотую медаль на Всемирной выставке в Париже 1867 года. Двух Верещагиных иногда путают.

Солнце и война

Продолжая изучать Восток, Верещагин почти два года прожил в Индии, совершая поездки в Тибет и, как обычно, перенося виденное на сотни холстов. Его работы поражают своей детализированностью – помимо художественных достоинств эти картины еще и ценный этнографический материал.

Зрителей восхищала фактура его работ, а для самого художника одним из главных аспектов был тот, на который далеко не все обращали внимание: особый свет на полотнах. Ослепляющее жаркое солнце его азиатских картин зритель принимает как должное, но этого не так-то просто добиться.

«Я всю жизнь любил солнце и хотел писать солнце. И после того как пришлось изведать войну и сказать о ней свое слово, я обрадовался, что вновь могу посвятить себя солнцу. Но фурия войны вновь и вновь преследует меня», – сетовал Верещагин. В 1877-м фурия опять поманила живописца.

В этой Русско-турецкой войне Верещагин потерял брата Сергея, погибшего при осаде Плевны, и сам чуть было не лишился жизни, получив ранение в бедро. Он был назначен адъютантом главнокомандующего Дунайской армией, но главным его занятием, как всегда, было наблюдение за тем, что происходит во время сражений, и создание многочисленных батальных картин и рисунков.

Приглашение на казнь

Когда Верещагин писал не войну, а мир, все равно получалось беспокойно. Картины на евангельские сюжеты, которые он создал после поездки в Палестину, вызвали возмущение у ортодоксов характерным верещагинским натурализмом. Художник не был церковным человеком и со своей первой женой Элизабет Фишер много лет жил в невенчанном браке, что по меркам того времени было вызывающим поступком.

А мрачная «трилогия казней», которую он создал в 1880-х, и вовсе напугала публику: «Распятие на кресте во времена владычества римлян», «Казнь из пушек в Британской Индии», «Казнь заговорщиков в России». Поясняя эти полотна, художник писал: «Во время моих разнообразных странствий по белу свету я был особенно поражен тем фактом, что даже в наше время люди убивают друг друга повсюду под всевозможными предлогами и всевозможными способами. Убийство гуртом все еще называется войною, а убийство отдельных личностей называется смертной казнью».

Художника снова начали обвинять в очернении действительности, но Верещагин хорошо держал удар. В этот период он временно отошел от Востока: съездил в США, путешествовал по Русскому Северу, прежде его как будто не интересовавшему. У этого широкого и влиятельного человека появилась новая жена – пианистка Лидия Андреевская, которая озвучивала его выставки.

На все руки мастер

Верещагин славился феноменальной продуктивностью, писал картины, поражавшие фотографической точностью тысячи деталей, но живопись была хотя и главным его занятием, но далеко не единственным.

Он сам создавал сложнейшие с технической точки зрения рамы для своих полотен, сам прорабатывал дизайн выставок, в том числе и звуковой: приглашал пианистов, которые сопровождали показ картин определенной музыкой, усиливавшей эффект живописи. Кроме того, сам ставил свет, комбинируя естественное освещение с электрическим: в то время для этого требовались дизельные генераторы.

К каждой из многочисленных поездок по миру художник тщательно готовился, изучая всю доступную литературу, а прибыв на место, становился не только созерцателем, но и исследователем тамошней культуры, а также коллекционером. Экспозиции картин он нередко дополнял собранными им этнографическими экспонатами: народными костюмами, предметами быта.

Задумав строить собственный дом в Нагатине, он сам сделал эскизы здания, которые потом довел до ума архитектор Николай Никитин. Увы, дом простоял недолго и после смерти художника был продан соседу, который его снес.

В дополнение ко всему Верещагин был весьма плодовитым писателем, автором документальных очерков, художественных рассказов, повестей и мемуаров. При жизни он опубликовал дюжину книг, среди которых «Очерки путешествия в Гималаи», «На войне в Европе и Азии», «Воспоминания о Русско-турецкой войне 1877 года», «Детство и отрочество».

Портрет коллеги

Любопытный литературный портрет Верещагина нарисовал в своих воспоминаниях «Давние дни» другой большой русский живописец Михаил Нестеров. Он был на поколение моложе Верещагина и не знал его близко, но однажды случайно встретился и разговорился с мэтром в вагоне поезда.

Нестеров не сразу узнал в бородатом человеке – по виду штатском, но с «Георгием» на груди – знаменитого живописца. Когда же понял, кто его сосед по купе, постарался разговорить. Его взгляд на Верещагина доброжелателен и в то же время критичен. «Художник-герой. Это так редко совмещается. Что хотите, но герой и наш брат художник – эти два образа не часто бывают идентичны», – пишет Нестеров. И при этом замечает, что «голос Василия Васильевича был резкий, металлический, тонкий – скорее бабий, неприятный. Но речь живая, образная, увлекательная».

«Он весь был полон собой, своим прошлым и настоящим. Хотя и был он с головы до ног художник, но он был в то же время этнограф, военный корреспондент и прочее. Его, не скажу, образованность, а осведомленность была огромная. Он говорил свободно обо всем. Говорил умно, дельно», – вспоминает Нестеров.

Примечателен и вывод, который делает мемуарист: «Личность Верещагина не имела в русском искусстве предшественников. Его характер, ум, техника и принципы в жизни и искусстве были не наши. Они были, быть может, столько же верещагинские, сколько, сказал бы я, американизированные. Приемы, отношение к людям были далеко не мирного характера – были наступательные, боевые».

Мир и Нобель

Нередко можно встретить упоминание, что Верещагина выдвигали на Нобелевскую премию мира. В 1901-м об этом действительно писали российские газеты. На самом деле на эту премию предприимчивый живописец публично «выдвинул» себя сам, но сделал это не из самолюбия, а ради привлечения внимания к тому, что в то время завещание Нобеля не выполнялось и премия мира не вручалась никому. А вопрос войны и мира был для Верещагина ключевым. И тогда он устроил резонансную акцию: открыв выставку в Стокгольме (как всегда, вызвавшую большой интерес), он стал рассказывать шведским журналистам, что вот-вот получит Нобеля.

Стоит подчеркнуть, что за мир во всем мире боролся не непротивленец, а боевой офицер, признававший, что ему «случалось убивать в различных войнах немало бедных своих ближних».

Последним путешествием Верещагина стала короткая, по его меркам, всего три месяца, поездка в Японию в 1903 году. «Интересно побывать в стране, враждебно настроенной к нам», – писал он.

Неожиданно меняется тональность картин – становится мягче, лиричнее. Вместо резкой детальности появилась импрессионистская «поволока». Художник явно был готов перейти к какому-то новому этапу в творчестве, но тут снова в дело вмешалась «фурия». И по мрачной иронии судьбы фурия звала его на войну как раз с той самой страной, где с ним произошли эти необычные перемены.

«Уходи с баркаса»

Любимый народом герой Павла Луспекаева из «Белого солнца пустыни» носит фамилию Верещагин не случайно. По словам сценариста фильма Валентина Ежова, это осознанная отсылка к азиатским картинам художника и его героической биографии. При этом лишь после завершения работы над фильмом его создатели узнали, что художник Верещагин погиб почти так же, как герой Луспекаева.

Василию Верещагину был 61 год, когда началась Русско-японская война. Следуя повелению «фурии», он почти моментально оказался на фронте. Художник находился на борту броненосца «Петропавловск» вместе с адмиралом Степаном Макаровым, когда недалеко от Порт-Артура корабль подорвался на мине и пошел ко дну. Это произошло 13 апреля (31 марта по старому стилю) 1904 года.

Саморучно изготовленную раму для «Апофеоза войны» Верещагин снабдил красноречивой надписью: «Посвящается всем великим завоевателям: прошедшим, настоящим и будущим». Поразительно, как этот мощный человек, до глубины души презиравший войну и считавший ее самым последним делом на Земле, не мог сопротивляться ее притяжению и в конце концов отдал ей свою жизнь. Что искал этот, казалось бы, все повидавший пожилой художник и писатель в очередном вооруженном конфликте?

Ему не суждено было застать глобальные войны ХХ века. И может быть, к лучшему. Иначе ему пришлось бы увидеть, что его многолетняя антивоенная проповедь в искусстве совсем не изменила людей и не смогла убедить их остановить взаимное истребление.