«Воевавшие по Обе реке до моря…»
Первый известный нам поход русских людей к востоку от Урала состоялся за 220 лет до Ермака. «Той зимы с Югры новгородцы приехаша, дети боярские и молодые люди, и воеводы Александр Абакунович, Степан Ляпа, воевавшие по Обе реке до моря, а другая половина рати на верх Оби воеваша…», – сообщает «Новгородская первая летопись» за год 6872-й от сотворения мира (1364-й от Р. Х.).
Это первая точно известная нам попытка русской экспансии в Сибирь. Если же брать иные, менее внятные упоминания летописей, то вылазки наших предков за Урал имели место еще в XII в. Последний поход независимого Новгорода «в Югру» состоялся в 1445‑м, спустя два десятилетия великий князь Иван III отдал приказ о первом походе московских войск за Урал.
Современники Христофора Колумба, московские бояре Тимофей Скряба и Иван Салтык, трижды ходили за Урал, преодолев на лыжах немногим меньше, чем проплыл на каравеллах первооткрыватель Америки. Но вплоть до эпохи Ивана Грозного все «лыжные рати», вполне успешные в военном отношении, так и не превратились в систематическую экспансию на Восток.
Для такого завоевания требовалось единое государство, а не система удельных княжеств. И как только на карте Евразии появилась Россия от Архангельска до Астрахани, началось неудержимое движение «встречь солнцу» – за один век от Урала до Камчатки. Перехватив континент от Белого моря до Каспия, русские цари не только приватизировали наследие Золотой Орды, но и оседлали все пути соболиной торговли, игравшей в ту эпоху роль не меньшую, чем сегодня экспорт нефти и газа.
Когда Иван Грозный во время Ливонской войны захватил Нарву, мех составил 80% стоимости всего потока русских товаров через этот балтийский порт. Одна шкурка соболя в среднем стоила от 5 до 20 рублей, тогда как хороший дом в Москве обходился в 10 рублей, а средняя лошадь – в 2 рубля.
Лучшие «седые соболя», отличавшиеся черным мехом с серебристым отливом, обитали за Уралом. Поэтому самочинный набег Ермака в «сибирское царство» Кучума по стоимости потенциальной добычи ничем не уступал походам испанских конкистадоров в различные «эльдорадо» тогда еще не «латинской» Америки.
«И был у тово воеводы с собою привезен казанской кот…»
Основные перипетии начавшейся в 1581‑м сибирской эпопеи Ермака общеизвестны, куда интереснее реакция государства. Поход Ермака, как и прежние набеги новгородских ушкуйников за Урал, мог остаться просто удачной разовой «экспроприацией» пушных богатств Западной Сибири, если бы вслед за казаками почти сразу не двинулись регулярные войска большой централизованной державы.
Уже в мае 1583‑го из Москвы на помощь Ермаку выступил отряд князя Семена Дмитриевича Болховского. Служилый князь, обедневший потомок владетелей Звенигорода (всего имущества – трое «дворовых» и шесть крестьян), возглавил отряд из пяти сотен казанских, пермских и вятских стрельцов. Покорять Сибирь отправились дети тех, кто брал Казань…
В самом начале русской экспансии за Урал этот «городок» служил основным перевалочным пунктом на пути в глубь Сибири – не случайно уже в следующем, XVII в., когда городок был покинут, русские люди прозвали его «Ермаково городище». Хотя сам Ермак к нему отношения не имел, но первый острог за Уралом стойко ассоциировался у наших предков именно с самым началом «покорения Сибири».
Поход князя Семена Болховского, первая операция регулярных войск в эпопее первопроходцев, закончился трагически – в разоренном войной «Сибирском ханстве» крупный отряд не смог прокормиться, начался голод и вызванный им мор. Большая часть стрельцов и сам князь погибли не в бою, а от голода и болезней.
Трагической, точнее, трагикомической оказалась и судьба первого коменданта первого русского «городка» за Уралом. Профессия первопроходца была очень опасной – пасть в бою, умереть от голода или от разгула стихии было делом обычным. Но первый комендант первого острога за Уралом погиб так, что уже тогда прославился на всю московскую Русь, – его загрыз собственный кот!
Нижегородский сын боярский Рюма Языков командовал несколькими десятками «казанских стрельцов», оставленных отрядом князя Семена Болховского в качестве гарнизона
Верхтагильского городка. Как пишет летопись, «а воевода в нем был с Москвы Рюма Языков. И был у тово воеводы с собою привезен казанской кот большой. И все де ево подле себя держал Рюма. И тот кот спящему ему горло преяде и до смерти заяде в том городке…»
«Котом казанским» тогда на Руси называли особую породу бойцовых камышовых котов, выведенную в Казанском ханстве. Считается, что эта порода до нашего времени не сохранилась, знаменитые сибирские кошки – предположительно дальние, помельчавшие потомки «кота казанского».
Камышовый кот запросто рвет кур, человеку с ним справиться трудно, так что загрызть спящего такой «котик» вполне может. Перефразируя стихи Пушкина, про нижегородского сына боярского Рюму Языкова можно сказать так:
И холод, и сеча ему ничего…
Но примешь ты смерть от кота своего.
Золотоордынские дети
Рюма Языков был потомком старинного золотоордынского рода – его предок, мурза Енгулей Язык, принял крещение и перешел на службу еще к Дмитрию Донскому. В эпоху Ивана Грозного «дети боярские» Языковы жили в Нижнем Новгороде и участвовали в покорении Казанского ханства.
Писцовая книга города Казани за 1565–1568 годы указывает, что «направо з Болшие улицы в переулок к Кабацким воротам…» седьмым по счету стоит «двор сотника стрелецкого Рюмы Языкова». Именно с этого двора Рюма (это, кстати, не имя, а повторявшееся в его роду прозвище, что-то типа однокоренного «угрюмый») и выехал на восток, за Урал, с первым отрядом русского регулярного войска, отправленного на помощь Ермаку в Сибирь… Вероятно, отсюда же он увез с собой и «кота казанского».
«Заеденный котом» Рюма явно был не первой молодости, то есть имел детей. Многочисленный род дворян Языковых в XVII–XIX веках хорошо известен в русской истории, вплоть до генералов эпохи наполеоновских войн и близкой подруги Гоголя. Жаль, Николай Васильевич не знал историю с «котом казанским» – мог бы обогатить русскую литературу колоритным сюжетом.
Но нам куда интереснее иной сюжет, связанный с Рюмой Языковым, русским потомком ордынского мурзы. Одна из ярчайших деталей эпохи русских первопроходцев – это широкое участие в их отрядах… нерусских.
Спустя всего поколение после Ермака в войсках Красноярского острога во всех боях и походах 30–40% составляют «подгородние татары», племена «аринцев», «ястынцев» и «качинцев». Первые два – это кеты, а третьи – хакасы. Также, например, уже в начале XVIII в. в воюющих с чукчами русских отрядах от трети до большинства постоянно составляли якуты, юкагиры, коряки…
Такое положение характерно для всех географических районов и временных отрезков сибирской эпопеи. Умелое привлечение местных союзников – еще одна причина феноменального успеха первопроходцев. И начался этот процесс почти сразу: когда в 1618‑м под стены Москвы в последний раз явилось большое польское войско, то при защите русской столицы отличился «касимовский царь Арслан», потомок Чингисхана и внук последнего сибирского хана Кучума.
Ссылка в сибирские казаки
Но на «сибирской службе» русских царей проявили себя не только аборигены. Например, в 1684‑м на Енисее среди 43 «детей боярских» как минимум 15 (свыше трети!) имели «польское» происхождение. Правда, были они не столько поляки, сколько «литвины», как в XVII в. в Сибири именовали всех пленных из Речи Посполитой, в основном с территории современных Белоруссии и Украины. Такие военнопленные, оказавшись за много тысяч верст к востоку от своей родины, начинали верой и правдой служить русскому царю.
Многие оседали в сибирских острогах, заводили семьи, и их потомки становились уже вполне русскими «детьми боярскими» и «служилыми казаками». Например, Иван Козыревский, первооткрыватель Курил и основатель первого православного монастыря на Камчатке, был внуком такого пленника «польской породы» (тоже реальный термин той эпохи).
Более того, в сибирских острогах XVII в. на русской службе замечен даже француз. В документах тех лет он именуется «Савва Француженин». В Москву этот франкоязычный выходец из Брабанта попал около 1610‑го в качестве дипкурьера от Морица Оранского, лучшего западноевропейского полководца той эпохи. В самый разгар Смуты «француженин» по неизвестным нам причинам задержался на Руси, а в 1615 году, опять же по неизвестным причинам, был сослан в Сибирь.
Ссылка его оказалась выгодной для государства – «француженин» был опытным командиром, к тому же грамотным (но все челобитные из Сибири в Москву писал исключительно по-французски). Поэтому в Тобольске его записали в «дети боярские» и положили приличное жалованье – 17 рублей в год, в три раза больше обычного оклада рядового «служилого казака».
Впрочем, большинство ссыльных составляли русские, и первыми из них еще в 1597‑м стали жители Углича, обвиненные по делу об убийстве царевича Дмитрия и сосланные за Урал строить Пелымский острог. В за-уральскую ссылку они шли уже по новой «барабинской», или «сибирской» дороге – первой в русской истории специально спроектированной и построенной трассе, которая соединяла бассейн Волги с притоками Иртыша и была в три раза короче пути, по которому за Урал шел Ермак. Как видим, с самого начала эпопеи первопроходцев государство не забывало и вопросы логистики…
Ссыльные по делу царевича Дмитрия открыли историю каторжного освоения Сибири. Впрочем, до XVIII в. каторга за Уралом обычно заменялась «пешей казачьей службой» – целый век все пассионарии, участники «соляных», «медных» и разинских бунтов, целенаправленно выдавливались государством за Урал, где «русский фронтир» находил полезное применение их буйному нраву.
Русская мечта и воеводы без жалованья
«Профессия» первопроходца была смертельно опасной, но примеры личного успеха манили на Восток все новых и новых «охочих людей». Иван «сын Мерькурьев» по кличке Рубец – первый русский, о котором документально известно, что он в 1662‑м побывал на Камчатке. Его личная доля в меховой добыче, привезенной с еще неведомого полуострова, на таможне в Якутске была оценена в 1050 рублей – стоимость сотни хороших домов в Москве того времени! Современники обоснованно подозревали, что еще больше камчатских мехов Иван Рубец утаил, дабы не платить пошлину. Первопроходец Рубец умер от старости в родном Тобольске в своей постели богатым человеком, и столь же привлекательных примеров удачно сложившейся судьбы в ту эпоху хватало…
При этом первые сибирские воеводы XVII века не получали жалованье. Все находившиеся под их началом «служилые люди» брали его деньгами и хлебом. Сами же начальники были как в том анекдоте: «Выдали пистолет – крутись как хочешь». Но государство еще и строго запрещало сибирским воеводам заниматься коммерцией и торговлей!
Понятно, что в сибирских далях эти государственные требования нарушались – воеводы и приторговывали втихую, и вообще нередко пускались во все тяжкие. Обычным источником воеводских доходов была коррупция и перегибы при сборе ясака (налога) мехами. Но в любом случае воеводская коммерция была абсолютно незаконна, а увеличивать, как сейчас сказали бы, «налоговое бремя» слишком сильно не получалось, поскольку это вело к жалобам и бунтам «ясачных инородцев», что прерывало стабильный сбор меховой дани и считалось самым тяжким грехом в воеводской службе.
В таких условиях у первых русских воевод Сибири оставался только один легальный способ обогащения: «объясачивание» новых инородцев на еще неведомых землях. Ибо трофеи при завоевании, они же награбленная добыча – это святое… Плюс обязательные денежные награды от царя за «приискание» новых «землиц».
Это была одна из главных причин того, что сибирские первопроходцы столь охотно бежали «встречь солнцу», всего за век освоив шесть тысяч верст от Урала до Камчатки. Материальный стимул к тому, чтобы продвигаться дальше на Восток, был тогда абсолютно у всех – от последнего «охочего казака» до царского воеводы, предусмотрительно лишенного государем жалованья.
Яркий пример тому – первая русская попытка присоединить к России берега Амура. Помимо жажды «охочих казаков» и самого Ерофея Хабарова разжиться добычей, там был и прямой материальный интерес якутского воеводы Дмитрия Францбекова («православного ливонского немца из рыцарских людей», по определению документов тех лет, носившего на самом деле фамилию Fahrensbach). Именно Францбеков, внеся из личных средств 2900 рублей, помог снарядить экспедицию Хабарова, поставив условие – после победы тот вернет все деньги в полуторном размере. Хабарову даже пришлось написать завещание, по которому все его имущество в случае смерти отходило воеводе.
«Ратным обычаем промышлять над иноземцами…»
Покорявший Амур отряд Хабарова лишь на треть состоял из «служилых людей» (военных на официальной службе), в основном же это были «охочие казаки», то есть не связанные с госслужбой добровольцы – «покрученники» и «своеуженники». Первые – те, кто нанимался в «промысловую ватагу» первопроходцев за счет средств атамана, получая от него снаряжение и паек в походе. Вторые, «своеуженники», – это что-то типа миноритарных акционеров – воины, присоединившиеся к «промысловой ватаге» сибирских конкистадоров со своим оружием и на собственные средства.
«Своеуженники» могли иметь собственных «покрученников» (что оформлялось отдельными договорами – «покрутными записями»). Обычно «покрута» составлялась сроком на три года, и «покрученник» по договору обязывался отдавать две трети своей добычи нанимателю. Как видим, нашей истории есть чем ответить заморским каперам и флибустьерам…
Если уж сравнивать с европейскими «джентльменами удачи», то Ерофей Хабаров был именно капером – он получил от якутского воеводы «наказную память», официальный государственный документ, сибирский вариант каперского патента, этакую смесь лицензии и инструкции по «проведыванию новых землиц неясачных людей и приведению их под высокую государеву руку».
На русском языке XVII в. государственное разрешение на прямое насилие в целях завоевания и подчинения новых земель звучало красиво: «Ратным обычаем и всякими мерами промышлять над иноземцами». Правды ради, «наказная память» для всех первопроходцев всегда требовала сначала предлагать иноземцам мирное подчинение – «Говорить с ними ласково и смирно, чтобы они были под государевой высокою рукою в ясачном холопстве навеки…» В большинстве случаев «ласково и смирно» не работало, и все шло «ратным обычаем». Однако в условиях первобытной войны всех против всех, царившей в Сибири до прихода русских, нередко встречались и те аборигены, кто предпочитал «высокую руку» царя и «ясачное холопство» в обмен на защиту от более агрессивных соседей по тайге и тундре…
Сам процесс «объясачивания», принуждения к уплате налога соболями, проходил крайне жестоко, с насилием, убийствами и системой «аманатов»–заложников. Но любой «иноземец», присягнувший царю и исправно платящий дань, тут же становился под защиту власти.
Например, до наших дней сохранилась переписка Москвы и воевод Якутского острога о том, как в 1648 году «промышленный человек Федулка Абакумов убил из пищали до смерти тунгусского князца Ковырю». Убийство старейшины эвенского рода, кочевавшего на страшно далеком берегу Охотского моря, стало предметом разбирательства на высшем уровне. Убийцу арестовали и били кнутом, хотя и отказались выдать эвенам на расправу по их обычаям кровной мести. От имени царя 12 сыновьям «князца Ковыри» из Москвы направили послание – самодержец просил, чтоб эвены «не оскорблялись», ибо сами не без греха: «Того Федулку для убойства отдати вам не велено, потому как, не дождався нашего указу, вы многих наших промышленных людей побили и отомстили сами собою…»
Здесь заметна еще одна особенность русской конкисты – первобытные племена Сибири хоть и считались законным объектом эксплуатации и мехового рэкета, хоть они «дикие» и «язычники», но первопроходцами и российской властью все эти «ясачные люди» воспринимаются именно как… люди.
«Сибирский приказ»
В Москве 350 лет назад управлением всей Сибирью – то есть территорией в 5000 верст от Урала до Охотского моря – профессионально занимались ровно 20 человек. Аналоги министерств той эпохи именовались «приказами». В «Сибирском приказе» тогда работали начальник (официально именовался «судья приказа»), два его заместителя (должность именовалась «дьяк») и 17 рядовых служащих (именуемых «подьячими»). Притом «Сибирский приказ» ведал за Уралом всем. Всеми кадрами, то есть назначением воевод и иных высших чинов во все остроги. Разработкой всех «Наказов», то есть должностных инструкций сибирским властям. Он же ведал всеми финансовыми вопросами Сибири и главной задачей – учетом «ясака», драгоценных соболей и прочих мехов, в иные годы обеспечивавших половину доходов «государевой казны».
Для той эпохи 20 систематически работающих чиновников – это очень развитая и многочисленная бюрократия! Подробнейшие архивы «Сибирского приказа» до сих пор слабо изучены историками, широкая российская общественность не имеет о них представления…
Наследие «Сибирского приказа» показывает еще одну важнейшую деталь истории первопроходцев – сочетание государственной политики с частной инициативой. На низовом уровне (куда и кого идти «объясачивать» и т. п.) частная инициатива в той истории лидирует. Например, первый русский поход Ивана Москвитина к берегам Тихого океана вызвал даже легкое ворчание «Сибирского приказа»: «Куда велено по государеву указу служилых людей не послали, а где посылать не велено, на Лену реку и далее послали…» Но, когда своевольные «служилые» вернулись с успехом, добычей и открытиями, от имени царя всем выдали по 2 рубля премии.
Кажущийся спонтанным процесс «покорения Сибири» весь XVII в. находился под непрерывным контролем и патронатом государства. Ведь главные элементы экспансии – идущий с Запада в Сибирь всепобеждающий порох и текущие с Востока на Запад драгоценные меха – в ту эпоху были строжайшей госмонополией.
Феномен первопроходцев – реально один из немногих в русской истории примеров удачного сочетания осознанной и целенаправленной государственной политики (здесь уместно даже «геополитики») с частной инициативой и личным корыстным интересом… Вот потому-то эпопея первопроходцев оказалась удивительно эффективной. Самочинный набег Ермака, продолженный неудачами и трагикомедией «заеденного» котом, в итоге обернулся фантастическим успехом и огромной страной, простирающейся до Тихого океана.
