Покой и воля: 80 лет Алексею Хвостенко, гению райской гармонии

Джаз в Городе Золотом

Хвостенко принято именовать дедушкой русского рока. Это далеко не самый важный его титул, но он не лишен смысла. Року Хвост предпочитал джаз, но еще в начале 1960-х, сочиняя песни, он освоил рок-н-ролльные гармонии («Хочу лежать с любимой рядом», «Анаша»), а позже стал духовным наставником «АукцЫона». Сегодня «Орландину», «Мы всех лучше» и другие песни Хвоста горланят в компаниях наряду со «Все идет по плану» Летова или «Группой крови» Цоя.

«Рай» («Город золотой») – песня, которую некоторые считают «лучшей вещью Гребенщикова», на самом деле была написана поэтом Анри Волохонским в тоске по своему другу Алексею Хвостенко, который в то время переехал из Ленинграда в Москву. Хвост стал ее первым и главным исполнителем. И кстати, пел он без патетики, как БГ, а спокойно и отрешенно.

Хвост вообще был воплощением баланса, гармонии, соединяя в себе вроде бы несовместимые вещи. Он писал сложные стихи, авангардные картины и простые, подходящие к веселому застолью «народные песни». Одним он казался носителем света и добра, а другим – мрака и разрушения. Одни видели в нем безграничную любовь, другие – космическое равнодушие.

В пожилом возрасте Хвоста некоторые принимали за пьяного забулдыгу, но вступив с ним в разговор, понимали, что встретили тончайшего интеллектуала с энциклопедическими знаниями. А в молодости он был красавцем, которого сравнивали с Аленом Делоном.

Поле счастья

Отличительной чертой Хвостенко была полная независимость от каких бы то ни было внешних условий.

«На фоне мнимой серой свободы хрущевской оттепели, среди тупого занудства брежневского застоя он ходил свободно, беззаботно, красиво и легко, окруженный аурой неподражаемого шарма», – вспоминает Лариса Волохонская, сестра Анри.

«В нем была удаль и размах. Он жил по законам поэзии. Ему было по фигу, откуда придет завтра кусок хлеба и придет ли он вообще. Но, как это часто бывает, когда люди по таким законам живут, этот кусок хлеба неизбежно появлялся», – рассказывал журналист Сева Новгородцев.

Жившие в СССР неофициальные художники и поэты всегда были готовы к борьбе, сопротивлению стремившейся задавить их системе. Но Хвоста отличало умиротворение, отсутствие надрыва. Казалось, что ему везде и всегда хорошо и легко на душе. Он не любил конфликтов и на окружающих действовал успокаивающе.

«Хвостенко был обаятельнейший человек и невероятно легкий – прямо поле счастья перед тобой расстилал, – вспоминал лидер «АукцЫона» Леонид Федоров. – Он поразил меня своей свободой, покоем и любовью. Никого такого я больше не встречал. И он ничего для этого не делал, просто общался – и от него разливалось тепло».

Писатель Юрий Мамлеев объяснял: «Одним из самых удивительных качеств Хвостенко была, на мой взгляд, та необыкновенная, почти райская легкость, с которой он проходил по жизни. Он был весел в самом райском смысле этого слова, это не было грубое веселье, это было веселье свободной души. Хвостенко не жил, а летал, потому к нему и тянулись люди».

Кажется, что речь идет о каком-то небесном существе, а не о человеке из подполья, не чуждому алкоголю, наркотикам и прочему хулиганству.

Инсулиновый шок

Внешне жизнь Хвоста выглядит довольно характерно для нонкоформистов его поколения. Рос в высококультурной ленинградской среде. Отец Лев Хвостенко был литературным переводчиком и основателем одной из первых английских школ в СССР.

С юности Алеша оказался в питерской художественной богеме: авангардная поэзия, неофициальные выставки, пьяное веселье. Желание жить, как хочется, вне советского социума, стоило ему трех показательных судов за тунеядство.

Тунеядцами власть называла тех, кто не был трудоустроен официально. Неважно, работает ли художник или поэт по 20 часов в сутки. Важно, что он не состоит в официальной организации. Дочь Хвоста Анна рассказывала, что ее отец не знал праздности: «Он все время что-то делал. Рисовал, писал, мастерил, сочинял или пел».

Его не сослали, как Бродского, но упекли в психбольницу, где пытались лечить от инакомыслия инсулиновым шоком. Это только закалило Хвоста: получив в результате шока опыт «посмертного бытия», он навсегда утратил чувство страха.

С тех пор столкновений с советской властью у Хвоста уже не было. Они существовали, не замечая друг друга. Алексей не был диссидентом, он был вольной птицей, которая могла жить где угодно. Он уехал из СССР в 1977 году и поселился в Париже, но сделал это в основном потому, что эмигрировал его ближайший друг Анри Волохонский, а они договорились действовать вместе.

Неземное притяжение

Хвост много путешествовал, и где бы ни оказывался, становился центром притяжения. «Я вообще не знаю человека, который его не любил, – рассказывает писатель Александр Генис. – Когда в 1979 году он приехал в маленький новоанглийский городок на фестиваль нонконформистского искусства, то захватил весь город: в выставочном зале демонстрировались его картины, в театре шел спектакль по пьесе, написанной вместе с Волохонским.

Кроме того, он устроил инсценировку «Москва–Петушки» Ерофеева и научил пить водку несчастных студентов из городка Нортгемптон. Когда Хвост выходил на улицу, светофоры менялись на зеленый свет – он был самым популярным, он мог стать мэром города, его все обожали».

«Это просто невероятно, с какой силой аура Хвоста притягивала самых разных людей, – вспоминает актриса Ольга Абрего, – как часто мы гуляли по Парижу ночами – он с гитарой, а я с собакой, – и множество людей походило к нам, чтобы завести разговор».

Все это напоминает то, как Достоевский описывал Алешу Карамазова: «Дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе, так сказать, в самой природе, безыскусственно и непосредственно».

«Всю жизнь к нему все липли, прямо гроздьями», – рассказывал журналист и переводчик Ефим Славинский.

Этот длинноволосый «тунеядец-хиппи» расположил к себе даже участкового милиционера, который заступался за Хвостенко на суде.

Однако не все видели в Хвосте ангела. Кто-то упрекал его в том, что он использует свое феноменальное обаяние в корыстных целях, попросту говоря, пользуется людьми. Другим казалось, что Хвостенко на самом деле никого не любит и парит над миром в «высоком равнодушии».

Художник Илья Кабаков в мемуарах испуганно упоминает Хвоста среди «черной богемы», которая распространяла вокруг «атмосферу развала и гибели».

Являясь источником света и радости для многих, Хвостенко все же жил по своим законам, не всегда понятным окружающим. Да и сама природа его личности была загадкой. «Секрет его обаяния неземной, – писал Славинский, – и Хвоста невозможно оценить по земным критериям».

«Безмятежный вне-человек с нечеловеческой сутью», как охарактеризовала его писательница Кира Сапгир.

«Мы всех лучше»

Казавшийся порой расслабленным пофигистом Хвост всегда находился в работе и успел сделать очень много. Он повторял, что вся жизнь – это непрерывное творчество.

Используя свой дар притяжения, он стремился вовлечь в творческий процесс всех окружающих, будь то друг-литератор или случайно встреченный бродяга. «В его присутствии каждый начинал себя чувствовать более умным, одаренным, сильным, целеустремленным», – говорил бывший гитарист «АукцЫона» Дмитрий Матковский.

Он не был ловким организатором, просто все как-то само складывалось вокруг него. Так было и в Париже, где Хвост не раз оказывался атаманом различных сквотов – заброшенных домов и фабрик, в которых коммунами селились свободные художники. Там он не только рисовал свои картины и воздвигал скульптуры, но и втягивал окружающих в театральную деятельность, ставя авангардные спектакли по собственным пьесам. Или, например, «На дне» Горького.

Увлек он и группу «АукцЫон», которая записала с ним две пластинки: «Чайник вина» (1992) с песнями Хвоста и «Жилец вершин» (1995) на стихи Велимира Хлебникова. Хвостенко дружил со многими командами русского рока, дедушкой которого он невольно оказался: «Звуками Му», «ДДТ», «Алисой», – но настоящий контакт оказался возможен только с «АукцЫоном». Эта группа как никакая другая была открыта экспериментам, и ей был близок игровой дух Хвоста. Ведь песни Хвостенко не писались для исполнения на стадионах, они рождались в ходе дружеской игры: на известную мелодию, джазовую или классическую, сочинялись веселые лукавые стихи.

Райский бомж

В последний год жизни Хвостенко вернулся в Россию: друзья выхлопотали ему российское гражданство, которое было присвоено специальным указом Путина. Очень неожиданный поворот для человека, всю жизнь чуравшегося даже тени официоза.

В России Хвоста ждали как родного: благодаря «АукцЫону» он превратился из поэта «не для всех» во всенародного любимца. Были концерты, выставки, грандиозные театральные планы. Хвост начал писать автобиографический роман. Но осуществить удалось не всё: 30 ноября 2004 года поэт умер в возрасте 64 лет. После смерти выяснилось, что он два года болел раком легких, но об этом знали только близкие.

Хвостенко был ровесником и приятелем Иосифа Бродского: Хвост давал юному Броду уроки английского, а Иосиф болел за Хвоста на судах, пока сам не попал на скамью подсудимых. В дальнейшем их пути разошлись, однако оба поэта стали очень символичными фигурами. Бродский, при всей его личной склонности к нонконформизму и даже хулиганству – лауреат, статусный, солидный литератор, которого уважают даже совершенно далекие от поэзии люди. Хвостенко же стал олицетворением всего неформального, неакадемического, анархического. «Он ни в какие рамки, ни в какие системы никогда не помещался», – свидетельствует Новгородцев.

Контркультурный стиль он выдержал и по смерти: когда его хоронили на подмосковном Перепечинском кладбище, кто-то из могильщиков поинтересовался, что же это за человек, которого так много народу собралось проводить в последний путь. Когда ему ответили: «Хвостенко, великий поэт», тот усмехнулся: «Да что вы говорите? Поэтов хоронят на Ваганьковском, а здесь только бомжей!»

Думается, Хвост оценил эту сцену, глядя на нее из Города Золотого, который он всю жизнь воспевал.