Сокровенный инженер: 125 лет со дня рождения Андрея Платонова

«Колокольный звон и паровозы»

Читая Платонова, невозможно не задаться вопросом: кто он – гениальный стилист или человек, органически неспособный изъясняться «нормальным» образом? Хотя он и не был тем простодушным самородком из пролетарской среды, за которого себя иногда выдавал, но характерная платоновская интонация слышна уже в самых ранних его текстах, даже таких, как брошюра об электрификации: «электричество есть свет нашей земли, оно станет теперь вечно горящим глазом вселенной и, может быть, ее первою мыслью».

Андрей был старшим ребенком в большой семье машиниста паровоза Платона Климентова. По разным данным, у Платона и его супруги Марии Васильевны родилось 10 или 11 детей, но половина из них рано умерли.

Климентовы жили в Ямской слободе, в версте от Воронежа, и впечатления от отцовской работы смешивались с почти деревенским образом жизни семьи, сделав Платонова одновременно и обожателем технического прогресса, и почвенником. «Кроме поля, деревни, матери и колокольного звона я любил еще (и чем больше живу, тем больше люблю) паровозы, машины, ноющий гудок и потную работу», – писал он.

К матери Андрей был очень привязан. Учась в школе, он едва мог вытерпеть до конца занятий, после которых сразу же бежал домой к маме, не задерживаясь ради игр со сверстниками.

Эта почти болезненная привязанность впоследствии отразилась в драматических отношениях Платонова с женой, в которых он пытался найти укрытие от терзавших его тревог и едва ли находил.

Тяга к технике

Отец Андрея был не просто машинистом, но изобретателем-рационализатором, получившим несколько патентов. Старший сын перенял его любовь к технике, доведя ее до возвышенно-поэтического восхищения. «Вверх, на горб машины, с пеньем вырываются потоки – там живое сердце бьется, кровь горячая и красная бьет по жилам в наступленье! Ветер дует из-под крыльев размахавшихся ремней» – в стихах Платонова механизмы не менее живые существа, чем люди.

Уже будучи взрослым, Платонов сокрушался об утрате теплой веры в Бога, которую знал в детстве. Его душа не находила успокоения в материализме. Но для юноши в эпоху крушения империи религия казалась анахронизмом, а Бог – атрибутом старого миропорядка. Мечтой Платонова стал мир, в котором царил разум, а природа, как источник темных инстинктов, хаоса и смерти, покорена и подчинена безошибочно работающим машинам. Именно таким молодому Платонову виделось коммунистическое будущее.

Андрей писал стихи с 12 лет и сначала пытался «войти в литературу» именно как поэт, но его стихотворчество было вполне традиционным и по большому счету вторичным, что особенно странно, учитывая, насколько оригинален Платонов в прозе и даже публицистике.

Именно пламенные газетные статьи принесли ему первую славу – сначала только в пределах Воронежа, где Платонов в послереволюционные годы сотрудничал с изданиями «Красная деревня», «Воронежская коммуна» и другими.

К тому времени Андрей, окончив четырехклассное училище, успел поработать в страховой и железнодорожной конторах, а потом перейти в класс пролетариата, в железнодорожные мастерские и на трубочный завод, при этом не забывая о творчестве и публикуя в местных журналах стихи и рассказы. Один из его друзей вспоминал, что юноша был погружен в труды Канта, Ницше, Шпенглера и русского космиста Николая Федорова – не самый типичный выбор для молодого рабочего.

Уже тогда появился псевдоним Платонов, хотя, по сути, это даже и не псевдоним, а, как в старину в деревне, вторая фамилия, произведенная от имени отца.

«Не бояться стать убийцей»

Платонов поступил было на историко-филологический факультет Воронежского университета, но через полгода бросил его и выбрал путь инженера, учась на электротехническом отделении Воронежского рабочего железнодорожного политехникума. Осенью 1919-го, в разгар Гражданской войны, он несколько месяцев прослужил стрелком железнодорожного отряда, участвовал в боях.

Полагая, что писательское перо не менее важное для революции оружие, чем штык винтовки, Платонов со свойственным ему фанатизмом ринулся в словесную атаку на врага и вскоре стал одним из самых радикальных авторов эпохи.

«Для осуществления коммунизма необходимо полное, поголовное истребление живой базы капитализма – буржуазии как суммы живых личностей, – гремел он в газете «Свободный пахарь». – Пролетарий не должен бояться стать убийцей и преступником... Без зла и преступления ни к чему в этом мире не дойдешь и умножишь зло, если сам не решишься сделать зло разом за всех и этим кончить его».

Максималисту-утописту Платонову не терпелось побыстрее построить коммунизм. Врагом объявлялась не только буржуазия, но и сама природа. «История человечества есть убийство им природы, и чем меньше природы среди людей, тем человек человечнее, имя его осмысленнее», – утверждал он, наступая на горло собственной песне, а именно: нежной любви к земле, столь явной в его прозе.

«Не желчь бьет ключом из его произведений, а тоска, нетерпеливая тоска по социалистической жизни, понятая им не через организацию, а через мечтательность», – отмечал критик Николай Замошкин. Но без этого раннего кровожадного максимализма, без искушения безжалостной утопией не получилось бы зрелого Платонова времен «Котлована», познавшего столкновение мира больших идей с реальной жизнью.

«Без истины стыдно»

«Коммунистическое общество – это общество мужчин по преимуществу... Кто хочет истины, тот не может хотеть и женщины», – писал Платонов осенью 1920-го в статье «Будущий Октябрь». Это была еще одна его радикальная концепция: сексуальное влечение – буржуазный пережиток, а вместе с ним и женщина, как носительница соблазна, расточающего половую энергию, которая могла бы пригодиться мужчинам в строительстве коммунизма.

Буквально через несколько дней после выхода статьи автор «Октября» познакомился со своей будущей женой Марией Кашинцевой и вскоре начал забрасывать ее любовными письмами.

Конечно, Платонов знал о своей пылкости и противоречивости, тем более что над этими его чертами посмеивались коллеги. Его ум был не только мечтательным, но и инженерным, критическим, и, начиная уже с ранних рассказов, таких, как «Чульдик и Епишка», он конструирует свою прозу так, чтобы исключить возможность прямолинейного понимания. В отличие от статей, здесь цель была не «провести идею», а показать жизнь человека в ее сложности и даже таинственности.

Чем дальше он шел, тем сложнее становились создаваемые им миры, пока не стерлась грань между утопией и антиутопией. Говоря языком его современников, читатель не понимал, поддерживает ли Платонов революцию или ругает. Метафизическая глубина души Платонова не могла быть по-настоящему заполнена никакими социалистическими идеями, они тонули в ней.

Главный герой «Котлована» Вощев мучается поисками смысла существования («без истины стыдно жить»), хотя, казалось бы, он участвует в строительстве «общепролетарского дома» – элемента светлого будущего: чего же желать еще? Не находит признаков знания тайны жизни Вощев и у окружающих. Они либо бездумно работают, растворяя себя в изнуряющем труде, а ночью спят, как мертвые, либо так же страдают и маются, как он сам. При этом идея общепролетарского дома слишком откровенно напоминает Вавилонскую башню, возведение которой закончилось известно чем.

Платонов начинал с богоборчества, то есть несогласия жить по чужому уставу. Мироздание вызывало протест, потому что управлялось своими законами, а не коммунистическим, платоновским, и люди, не вычленяемые из него, тоже были вынуждены следовать этим законам. Писатель бунтовал на словах, но в середине жизни начались сомнения: может ли человек навязать миру свой устав, если не знает, зачем живет?

«Шаткий элемент»

Газетная работа Платонова не ограничивалась одними лишь надрывными воззваниями к человечеству. Как журналист и репортер, он был в гуще воронежских событий. Впечатления копились в записной книжке, постепенно переплавляясь в прозу. Герои Платонова – люди из народа, и его особенно занимала народная речь, стихийно складывавшийся новояз молодого государства, сочетавший архаизмы с бюрократизмами, косноязычие с поразительной емкостью, а пафосную плакатную риторику с наивным лиризмом. Едва ли какой писатель той эпохи прошел мимо этого языкового феномена, но Платонову удалось оседлать и приручить эту стихию, сделав ее основой своего стиля.

Так появились все эти «как заочно живущий», «посреди всемирной земли», «задумчивость среди общего темпа труда», «предсмертная, равнодушная жизнь», «меня нахождение сволочи мучает», «он познал в себе дорогу к трудящимся», «профуполномоченный потерял готовность лица и почувствовал свою душу – он всегда ее чувствовал, когда его обижали».

Ни в литературе, ни в жизни Платонов не умел быть, как все, приспосабливаться; порой и хотел бы (это видно по некоторым его письмам издателям и властям предержащим), но просто не мог – отсутствовал ген расчетливости и дипломатичности. В 1920-м он стал кандидатом в партию большевиков – казалось, кому еще в ней быть, как не человеку, нетерпеливо раздувающему «мировой пожар». Однако через год он из партии был изгнан как «шаткий элемент»: товарищи заметили в нем равнодушие к заседаниям, которых он избегал, бурча, что и так все знает. Потом Платонов несколько раз пробовал восстановиться, но безуспешно.

Ему не нравились не только бесконечные заседания, но и вся советская бюрократическая система, построенная большевиками вместо коммунизма. Особенно остро Платонов переживал эту подмену дела словом во время начавшегося осенью 1921-го голода в Поволжье.

«Электромонтер, а не писатель»

Расставание с партией и ужасные новости о голоде наложились на ощущение тупика в литературной карьере: ни воронежские, ни столичные издательства не реагировали на посылаемые им рукописи, которые Платонов сопровождал эмоциональными письмами, порой прибегая к неискреннему самоуничижению: «Пишу я плохо, это знаю, потому что я электромонтер, а не писатель». Платонов цену себе знал, кроме того, имел опыт работы литературным критиком. Предполагалось, что писатель-пролетарий имеет преимущество в советской литературе, но этот грубый прием не сработал.

Тогда он на несколько лет ушел в мелиораторы. Проза, поэзия, термоядерная публицистика – это нервная, эмоциональная сторона Платонова. Но была у него и другая сторона – твердый, умный инженер, хороший организатор. Взволнованный трагедией в Поволжье, Платонов сначала писал о ней статьи, а затем обратился со своими предложениями и проектами в Чрезвычайную комиссию по борьбе с засухой и в начале 1922-го был назначен политическим руководителем отделения сельхозмелиорации воронежского Губземуправления.

В справке, выданной Платонову спустя четыре года, запечатлен внушительный список свершений: под его руководством построено 763 пруда, 315 шахтных колодцев, осушено 7600 десятин, построены мосты, шоссе, дамбы и три сельские электрические установки. Организовано 240 мелиоративных товариществ, «спроектирован и начат постройкой плавучий понтонный экскаватор для механизации регулировочно-осушительных работ».

«Андрей страшно беспокоился за землю. Он ее воспринимал как живую. Мне кажется, что он мелиорацией стал заниматься из-за этого», – вспоминала сестра платоновской жены Валентина.

Тамбовская осень

В первый год мелиорационной эпопеи у Андрея и его возлюбленной Марии родился сын Платон. Еще одна иллюстрация противоречивости нашего героя: малыша неверующий писатель крестил в символический день –7 ноября 1922-го, пятую годовщину революции.

Официальный брак Андрей и Мария оформили только через 20 лет после начала совместной жизни. Как и все у Платонова, в семье было непросто: он считал свою спутницу единственной, человеком, без которого не может ни писать, ни жить, а она держалась отстраненно. Судя по письмам, Платонов с самого начала взял почти истерический регистр – в них бешеный напор признаний, мольбы, упреков, жалоб и угроз самоубийством.

Мария же порой попрекала писателя примерами более успешных коллег, угрожала, что легко найдет ему замену. Несмотря на это, она прошла с Андреем весь его трудный путь. И после смерти Платонова занималась его наследием.

Инженерные достижения Платонова ставили в пример другим регионам, а в феврале 1926-го его избрали в Центральный комитет Союза сельского хозяйства и лесных работ. Казалось, еще чуть-чуть, и он станет большим чиновником. Но судьба решила, что писателю пора возвращаться к литературе.

Из ЦК Платонова быстро изгнали, скорее всего, он в своем недипломатичном стиле высказался про сидящих в столице управленцев-бездельников, и, промыкавшись полгода в Москве, он уехал один, без семьи, работать в Тамбов, где застал такую бесхозяйственность и такое сопротивление местных кадров, что впал в уныние, от которого спасался, погружаясь в работу за письменным столом.

За три месяца Платонов создал три повести – «Эфирный тракт», «Епифанские шлюзы» и «Город Градов» – и снова отправился в Москву, решив полностью и безоговорочно вернуться на литературное поприще.

Тревога за будущее

Платонов пропустил самый благоприятный для раннесоветской литературы период – начало 1920-х, когда, несмотря на господство одной идеологии, существовала еще относительная свобода, позволившая заявить о себе таким талантам, как Бабель, Зощенко, Булгаков. К концу десятилетия большевистский контроль над искусством усилился, началась борьба с «попутчиками»-интеллигентами. Желающим публиковаться стали навязывать единый стиль – соцреализм. Платонов, соцреализму предпочитавший сюрреализм, да еще с горькими упреками в адрес криворуких и медлительных строителей коммунизма, оказался совершенно не к месту.

Не успев насладиться первыми похвалами – в конце 1920-х в свет вышли повести «Епифанские шлюзы» и «Сокровенный человек», – Платонов быстро перешел в разряд подозрительных писателей. Его самое крупное произведение, роман «Чевенгур», издательства отвергли; в помощи отказал и влиятельный Горький, в целом очень ценивший Платонова. Мэтр подтвердил опасения редакторов, что роман может показаться контрреволюционным: все его герои выглядели «чудаками» и «полоумными». И это не говоря о такого рода рискованных пассажах: «перед ним такой же странный человек, как все коммунисты: как будто ничего человек, а действует против простого народа».

«Чевенгур» в Советском Союзе напечатали только через 60 лет. Такая же судьба у другого важного произведения Платонова, повести «Котлован», в которой всё разваливается и гибнет, а в центре повествования – смерть маленькой девочки Насти, символизирующая «конец социалистического поколения». Пусть автор и объяснял, что он пошел на такое «лишь в результате чрезмерной тревоги» за светлое будущее.

«Котлован» до сих пор кажется произведением немыслимым, находящимся за гранью литературы советского периода, тем более немыслимым он выглядел бы в начале 1930-х.

«Агент наших врагов»

Рассказ 1929 года «Усомнившийся Макар», в котором писатель выместил свое давнее недовольство бюрократами и показал, что народ может управиться со своей жизнью без чиновников, вызвал яростную критику. «Взрослые центральные люди», как в «Котловане» Платонов называет власть, увидели в его мыслях опасную ересь. Им казалось, что писатель «много себе позволяет», а Платонов не мог по-другому, поскольку его отношение к революции и ее плодам было очень личным, сокровенным.

Еще больше Платонову досталось за посвященную коллективизации повесть «Впрок». По ней залп был дан из главного калибра: Сталин назвал ее «рассказом агента наших врагов, написанным с целью развенчания колхозного движения».

Несмотря на критику и выволочки, Платонова не затоптали окончательно. Сталин, хотя и вывел на полях платоновской повести «сволочь», кажется, выделял его среди других. Придя в 1932 году домой к Горькому на встречу с советскими литераторами, вождь первым делом поинтересовался: «А Платонов здесь есть?»

На этой встрече Сталин, процитировав Юрия Олешу, ввел в оборот фразу «инженеры человеческих душ». В случае Платонова, сокрушавшегося, что человеческие души не похожи на четко отлаженные механизмы, это определение имело особенный смысл. Платонов мечтал механизировать и само литературное творчество, предложив технологию производства прозы в очерке «Фабрика литературы».

Потеряв возможность печататься, он снова устроился по специальности: в трест «Росметровес» при Наркомате тяжелой промышленности, где уже работал его младший брат Петр. Братья занимались рационализаторством, сделав несколько изобретений: электрические весы, термоэлектрическая пила и электроподшипник.

При этом Платонов продолжал писать, с удивительной продуктивностью создавая рассказы, повести, романы, пьесы, статьи – то ли торопясь высказаться, то ли не теряя надежды быть опубликованным и понятым, то ли в расчете на позднее признание или вечность.

Человек мнительный, он тяжело переживал опалу и искал способ реабилитироваться. Например, безуспешно пытался «вписаться» в знаменитую экскурсию литераторов на строительство Беломорканала. Судьба уберегла его от очередного удара: Платонов не смог бы, как Зощенко, привезти с «великой стройки» лояльную «Историю одной перековки», и дело наверняка закончилось бы новым скандалом.

«Среди любимых машин»

Косвенным признаком частичного восстановления писателя в правах стало включение его в 1934 году в делегацию работников культуры, отправившихся в Туркмению на празднование 10-летия создания среднеазиатских республик. Плодом этого путешествия стала повесть «Джан», но и ее не напечатали.

В попытке доказать лояльность Платонов даже вернулся к кровожадной риторике своей молодости: в опубликованной в начале 1937-го статье «Преодоление злодейства» он комментировал очередной процесс над «троцкистами» (в данном случае старыми большевиками Радеком, Пятаковым и другими), отказывая обвиняемым в праве «называться людьми в хотя бы элементарном смысле» и называя их уничтожение «естественным, жизненным делом».

Может быть, эти заклинания и уберегли от репрессий его самого, но не уберегли его 15-летнего сына Платона, отправленного в 1938 году в Норильлаг по доносу как «руководителя антисоветской молодежной террористической шпионско-вредительской организации». Через два года писателю с большим трудом удалось вернуть сына из лагеря, но в заключении Платон заразился туберкулезом и умер от него в 20 лет.

С самого начала Великой Отечественной войны Платонов работал военкором на фронте. Он писал жене: «Я ведь, ты знаешь, привык к машинам. А в современной войне сплошь машины, и от этого я на войне чувствую себя как в огромной мастерской среди любимых машин».

За годы войны вышло семь его небольших брошюр с очерками и рассказами. Победу писатель встретил в звании майора, но в полном физическом измождении: ухаживая за сыном, он сам заболел туберкулезом.

«Культ Платонова»

В конце 1944-го, через полтора года после смерти Платона, у Андрея и Марии родилась дочь Маша. Казалось, жизнь налаживается, так что друг Платонова писатель Василий Гроссман даже мог позволить себе пошутить: «Что-то тебя давно в прессе не ругают». Платонов ответил: «Я теперь в команде выздоравливающих».

Но, увы, все скоро вернулось на свои адские круги. Опубликованный в конце 1946-го рассказ «Семья Иванова» и сам его автор были разгромлены в статье «Клеветнический рассказ Андрея Платонова» в «Литературной газете». Автор – критик Ермилов, уже несколько лет боровшийся с «культом Платонова» в творческой среде и писавший доносы на писателя.

После ермиловской статьи (в 1960-х критик утверждал, что раскаивается) прозу Платонова уже не принимали в печать. В последние годы жизни он занимался литературной обработкой русских и башкирских сказок – это было разрешено.

А в это время, по утверждению переводчика Ивана Кашкина, состоявшего в переписке с Хемингуэем, американский писатель называл Платонова своим учителем – он читал «Третьего сына» и несколько других переведенных на английский рассказов.

Депрессия, преследования и изоляция усугубляли болезнь Платонова. Большую часть времени он лежал. Когда были силы, подметал во дворе дома, где жил, – это был дом Герцена, где также располагался Литературный институт. Так родилась легенда, что Платонов работал дворником в Литинституте.

5 января 1951-го он умер в возрасте 51 года. Ни «Чевенгур», ни «Котлован», ни «Ювенильное море», ни десятки других вещей, не говоря уже о неоконченной «Счастливой Москве», не были изданы при жизни писателя. С хрущевской оттепелью в Советском Союзе стали выходить редкие сборники рассказов Платонова, а по-настоящему своего великого автора страна узнала только в годы перестройки. Словно со дна русского океана всплыла Атлантида –огромный, ни на что не похожий мир полузабытого гения.

Не зря критик Ермилов жаловался в доносе 1939 года на культ Платонова. Такой культ не мог не возникнуть среди тех, кто был в состоянии оценить написанное им, кто, открыв любой его рассказ, видел не «тарабарщину» или «юродивый язык», а потрясающую литературу, существующую как бы поперек всему общепринятому.

Родная эпоха не приняла его, и Платонов стал писателем будущего и до сих пор остается таковым.