Томящийся дух: 140 лет Саше Черному, поэту смешному и страшному

«Тихий еврей»

Земляк-одессит Исаак Бабель назвал Черного «тихим евреем». «Я тоже был таким одно время, пока не начал писать. И не понял, что литературу ни тихостью, ни робостью не сделаешь», – утверждал автор «Конармии». Однако, судя по биографии, Саша не был таким уж тихим.

Он родился в семье одесского провизора Менделя Гликберга. Менделя Давидовича и его жену Марьям вряд ли можно назвать набожными иудеями. Взять хотя бы имена их детей: Александр, Лидия, Владимир, Георгий, Ольга. Гликберги были настроены на ассимиляцию, и Александра крестили в 10 лет, чтобы он смог поступить в гимназию в городе Белая Церковь под Киевом.

Отношения Саши с родителями не сложились: в 15 лет он убежал из дома, некоторое время бродяжничал, пока при помощи некоей «тети» (как он впоследствии рассказывал своей супруге) не оказался в столице Российской империи. Предположительно Саша поселился там у дальнего родственника. Контакт с отцом временно наладился, и тот содействовал поступлению сына в одну из столичных гимназий. Однако вскоре случился окончательный разрыв: после того как 16-летний Александр провалил экзамен и остался на второй год в пятом классе, Гликберги полностью отказали ему в финансовой поддержке. Возможно, они ждали, что нерадивый сын вернется в Одессу, но тот остался в Петербурге.

Под опекой

Таланта адаптироваться и устраиваться в жизни у Черного-Гликберга никогда не было. Знакомые описывали его как совершенно непрактичного человека. Но зато ему всегда везло на добрых людей, готовых помочь. Сначала хозяйка комнаты, которую снимал Саша, многодетная вдова, сжалившись, разрешила ему жить бесплатно. Затем нашлась другая небогатая вдова, которая выдала Гликбергу одежду и обувь взамен износившейся. Затем к делу подключился журналист газеты «Сын Отечества» Александр Яблоновский, описавший мытарства бедного гимназиста в статье «Срезался по алгебре». И, наконец, финальное звено в цепочке благоприятных событий – на публикацию откликнулся Константин Роше, статский советник из Житомира, пригласивший юношу жить к себе. Вскоре Саша Гликберг уже учился во 2-й житомирской гимназии.

За год до знакомства с Сашей Роше, холостой и уже немолодой чиновник, потерял приемного сына Сережу, которого воспитывал с младенчества. Юный Саша как бы занял место оплакиваемого предшественника – наверное, не самая уютная роль, но он предпочел ее возвращению домой.

Роше был добрым глубоко верующим человеком. Когда в 1899 году из-за неурожая случился голод в 18 российских губерниях, он организовал благотворительную экспедицию в Уфимскую губернию. С ним поехали Саша Гликберг и его друг-гимназист Коля Блинов. Через шесть лет Блинов погибнет, защищая евреев во время погрома в Житомире. В 2012 году в израильском городе Ариэль Николаю Блинову поставят памятник.

Дебют

Насмотревшись в экспедиции на человеческие страдания, Александр вернулся в Житомир сильно повзрослевшим. Вскоре его исключили из гимназии без права восстановления из-за конфликта с директором. Конфликт, судя по наказанию, был нешуточным. Биографы предполагают, что могли всплыть какие-то Сашины сатирические стихи, описывающие житомирский бомонд. Вдохновляясь Гоголем и Чеховым, Александр начал свои литературные опыты с критики унылой провинциальной жизни.

Вылетев из гимназии, Саша попал в армию: Роше устроил его вольноопределяющимся в 5-ю пехотную дивизию недалеко от Житомира, видимо, надеясь, что военная служба пойдет молодому человеку на пользу. Два года в армии прошли довольно приятно: Саша обучал солдат грамоте и потом с удовольствием вспоминал то время.

Демобилизовавшись в 1902-м, он нашел работу на таможне в маленьком городке Новоселицы в Бессарабии у границы с Австрией. Там Саша окончательно дозрел как сатирик и, вернувшись летом 1904 года в Житомир, дебютировал в газете «Волынский вестник» фельетоном «Дневник резонера», в котором остро высмеивал местные нравы. Текст был подписан «Сам по себе». Последовали и другие едкие статьи. «Сам по себе» начинал было уже становиться скандальной знаменитостью, но газета скоро закрылась, а Гликберг оказался в Санкт-Петербурге, где получил должность конторщика службы сборов Варшавской железной дороги. Работа не самая увлекательная, но, видимо, необходимая для накопления сатирической желчи. Будущий шеф «Сатирикона» Аркадий Аверченко томился в это же время в Харькове в счетной конторе каменноугольного рудника.

Покорение столицы

В тоскливой конторе Саша нашел нечто важное: он познакомился с Марией Ивановной Васильевой и вскоре женился на ней. Васильева стала очередным добрым помощником в жизни Гликберга-Черного.

Старше супруга на девять лет, она была феминисткой с хорошим образованием: окончила Бестужевские курсы и планировала продолжить обучение в университете за рубежом. Деятельная и самостоятельная, в 1908 году Васильева организовывала Первый женский съезд в Петербурге.

О большой страсти между супругами речи не шло – скорее это был взаимовыгодный союз симпатизировавших друг другу людей. Биографы считают, что статус замужней женщины был нужен Марии для получения заграничного образования. Начинающий литератор-конторщик приобрел не только жену, друга и единомышленника, но и в некотором отношении менеджера. Васильева ввела его в столичную интеллектуальную жизнь.

Переезд Черного в Петербург совпал с революцией 1905 года: страну и ее столицу трясло. В этот период политическая и социальная сатира переживала настоящий бум, особенно после императорского манифеста 17 октября о гражданских свободах и в том числе свободе слова.

В конце ноября 1905-го в журнале «Зритель» появилось стихотворение «Чепуха», подписанное «Саша Черный». Этот доселе неизвестный публике автор в абсурдистском, но при этом явно ерническом стиле проходился по крупным политическим фигурам современности, дойдя и до «высокого господина маленького роста», то есть Николая II. В верхах иронию оценили, и «Зритель» был запрещен, а его издатель Арцыбушев едва не получил два с половиной года тюрьмы.

Как ни странно, Сашу репрессии не коснулись, и он продолжил свои труды, опубликовав в издании «Молот» стихотворение «Словесность», посвященное нравам в царской армии. «Молот» также моментально закрыли, а его издатель Диксон бежал за границу. Сам Черный, фактически погубивший второй журнал кряду, репрессий избежал – спасло его то, что властям было выгоднее уничтожать целое сатирическое издание, чем гоняться за отдельным литератором.

Что касается псевдонима Саши Черного, то никакого внятного объяснения ему нет. Возможно, он должен был напоминать прозвище средневекового скомороха. Возможно, отсылал к глаголу «очернять» (который чиновники традиционно используют в отношении сатириков).

Звезда «Сатирикона»

Гликберг не был неуязвимым и, понимая это, уехал от греха подальше на два года с женой в Германию. Мария училась в Гейдельбергском университете, а он отдыхал, наблюдал и писал стихи.

Вернувшись в Петербург в 1908-м, Черный вскоре влился в редколлегию нового журнала «Сатирикон»: амбициозный и энергичный Аверченко создал его на обломках увядающей «Стрекозы». Дерзкий «Сатирикон» на рубеже 1900–1910-х был у всех на слуху. Черный стал одной из главных звезд издания.

Корней Чуковский писал: «Получив свежий номер журнала, читатель, прежде всего, искал в нем стихов Саши Черного. Не было такой курсистки, такого студента, такого врача, адвоката, учителя, инженера, которые не знали бы их наизусть».

Публике казалось, что Саша пишет весело. Многие не замечали отчаяния, стоявшего за его стихами. «И этого страшного поэта иные провозглашают смешным забавником?» – удивлялся писатель Александр Амфитеатров.

Довольно скоро общий стиль «Сатирикона» начал тяготить Черного, и он ушел из журнала. Этот шаг был очень показательным для Александра. Не сказать, что Черному всюду было «не то», но в течение всей жизни дух его томился, и ситуации, в которые он попадал, быстро разочаровывали нервного поэта. Поддержав революцию 1905 года, он вскоре пришел в уныние от того, во что она вылилась. Теперь ему казалось, что пошлость, с которой «Сатирикон» прежде боролся, захватила и сам журнал.

По наблюдениям Корнея Чуковского, Черный вообще сильно отличался от сатириконовской компании. «Худощавый, узкоплечий, невысокого роста, он, казалось, очутился среди этих людей поневоле и был бы рад уйти от них подальше. Он не участвовал в их шумных разговорах и, когда они шутили, не смеялся. Грудь у него была впалая, шея тонкая, лицо без улыбки», – писал Чуковский.

«Инфузория»

Чуковский, в то время модный литературный критик, разгромил Аверченко и его коллег в статье «Современные ювеналы» (1909). Не пожалел и Черного, с которым до того приятельствовал и который даже рассчитывал, что Корней поможет ему издать книгу.

Но Чуковский в статье назвал Черного микроскопическим писателем, сравнил с инфузорией. Хотя и отметил, что его авторская позиция выглядит уникальной в век всеобщего самовозвеличивания: лирический герой Черного склонен к бесконечному самоуничижению, вплоть до того, чтобы «брякнуть вниз о мостовую одичалой головой».

Позже Чуковский будет сожалеть о своих резких оценках, и именно он инициирует первое издание стихов Черного в Советском Союзе в 1960 году.

Александр Куприн отзывался о Черном как о большом литераторе, при этом также отмечая его отстраненность: «Среди современных поэтов Саша Черный стоит совершенно особняком, в гордом, равнодушном и немного презрительном одиночестве».

Побег

Один из главных мотивов у Черного как в творчестве, так и в самой жизни – эскапизм. И это желание удалиться куда-то на безлюдный остров, сделаться Робинзоном всегда двигало им.

Отрекшись от «Сатирикона» (Саша написал несколько статей, обвиняя бывших коллег в вульгарности), он поселился в дальнем районе Петербурга, почти на природе, куда гостям было непросто добраться. Иногда навещал в Гатчине своего старшего друга Куприна. Пытался наладить контакты с властителем дум той поры Максимом Горьким, ездил с женой к нему на Капри.

С подачи Чуковского, отношения с которым постепенно восстановились, Черный открыл для себя новую область: детскую литературу. У Гликбергов не было детей, а Александр очень их любил, и в свои детские истории он вкладывал всю душу.

«Когда он смотрел на детей или на цветок, его лицо становилось необычайно светлым, подобно лицу ребенка, на которое падали отсветы ярко разукрашенной новогодней елки», – вспоминала о нем дочь Куприна Ксения.

В поэзии Черного стали появляться и религиозные мотивы. Он долго и упорно работал над поэмой «Ной», переосмыслявшей библейский сюжет. Напечатать столь важный для него текст оказалось проблематичным: он был слишком объемным для многих журналов.

Дитя на войне

Уже через несколько дней после начала Первой мировой войны Черный-Гликберг оказался в армии. Ему было за тридцать. Хрупкого литератора определили служить во фронтовой госпиталь. Здесь неизвестно откуда взявшийся у Саши милитаристский энтузиазм быстро сменился депрессией. Насмотревшись на раненых, на ужасы войны, он сам попал в лазарет, пережив нервный срыв. Видевшие его на фронте люди говорили о полудетском недоумении, в котором пребывал уже весьма взрослый поэт: «зачем люди воюют и убивают друг друга?» – не переставал повторять Саша.

Его перевели в более спокойное место в тылу. События 1917 года застали Черного с женой во Пскове. В этом городе он успел пережить несколько идиллических месяцев, которые он потом постоянно вспоминал в эмиграции. Покой древнего русского города, старые монастыри и храмы – это последние и самые светлые впечатления о родине, которые были даны Черному, перед тем как волна смуты вынесла его за границу – сначала в Германию, потом во Францию.

В эмиграции Черный стал одним из главных критиков идеи возвращения в Россию, которой бредили многие его современники. После того как Алексей Толстой вернулся в Советский Союз, Саша брезгливо просил своих гостей не садиться на диван, так как на нем сиживал «красный граф».

Пожар в раю

На большевизм Черный смотрел как на кошмар, из которого стране в ближайшее время не выбраться, поэтому все силы, по его мнению, следовало сосредоточить на том, чтобы прижиться в месте изгнания. Это звучало бы убедительно из уст деловитого экономического беженца, но не поэта Саши Черного, который никогда не умел и не хотел приспосабливаться к жизни. И тем не менее Саше удалось избежать участи сломленного и увядающего эмигранта, для которого все осталось в прошлом. Конечно, он тосковал по России. Как позже заметила Ахматова, «пока Саша Черный жил в Петербурге, хуже города на свете не было. Пошлость, мещанство, скука. Он уехал. И оказалось, что Петербург – это рай».

Но Черный изо всех сил старался адаптироваться к новым условиям. С увлечением писал детские истории, и прежде всего «Дневник фокса Микки». Помогал публиковаться другим литераторам, в частности, молодому Владимиру Набокову. Холодный Набоков впоследствии очень тепло отзывался о Черном.

Получив крупный гонорар, он осуществил мечту – купил участок земли в Провансе, в местечке Ла Фавьер, и построил там дом. Наконец Саша нашел свой «необитаемый остров», «вершину голую», где можно спокойно наслаждаться жизнью. И в этот момент жизнь совершенно внезапно оборвалась.

5 августа 1932 года в лесу рядом с поселком начался пожар. Сильный мистраль разносил огонь по лесу. Александр вместе с другими местными жителями несколько часов тушил пламя. Потом вернулся к себе, собираясь немного поработать в саду, и скоропостижно умер от сердечного приступа.

Прелестная тень

Неожиданная смерть Черного в 51 год потрясла его друзей и знакомых, так же, как чуть ранее его самого потряс уход Аверченко – жизнелюба, собиравшегося жить до ста лет. Оказалось, его ненавязчивое присутствие, грустные глаза и добрая улыбка были людям нужнее, чем можно было подумать. Набоков написал в некрологе: «Мне только хотелось как-нибудь выразить запоздалую благодарность, теперь, когда я уже не могу послать ему письма, писание которого почему-то откладывал, теперь, когда все кончено, теперь, когда от него осталось только несколько книг и тихая, прелестная тень».

В течение всей жизни Саша, кажется, никогда не чувствовал себя на своем месте: ни в родной семье, ни в гимназии, ни на службе в конторе, ни на войне, ни среди сатириков, ни в эмиграции. И только незадолго до смерти пришло какое-то подобие гармонии. Но именно это ощущение земной маеты и неустройства, выраженное им в стихах, оказалось столь близко и понятно многим людям, живущим в разные эпохи.