Писателем Битов захотел стать еще в раннем военном детстве, правда, потом надолго об этом забыл. Однажды, разбирая старые письма, его мать обнаружила такую строчку: «Старший мечтает стать летчиком, а младший – писателем!» Насчет старшего брата – Олега Битова – отдельный разговор: летчиком он не стал, зато внезапно оказался героем странного шпионского триллера с похищениями, побегами, спецслужбами и множеством загадок. А вот младший – да, как в свои четыре года блокадной ленинградской зимой загадал желание, так в итоге и вышло.
Спустя целую жизнь на горячие поздравления с полувековым писательским стажем Битов мог ответить так: да бросьте, я из этих пятидесяти лет хорошо, если год писал! Может, и преуменьшал, но в любом случае созданного за этот условный год хватило, чтобы Битов стал живым классиком (несколько дней назад еще живым), хватило на собрание сочинений в восьми томах. Он работал быстро, спонтанно и сразу практически набело. А все остальное время просто жил. Даже, скорее, так: работа состояла в том, чтобы жить. Чтобы видеть, догадываться, пытаться понять, осмыслить, свести разрозненные части в единое целое, а потом одним махом превратить это в текст.
Битов появился на свет в Ленинграде 1937‑го, как и герой его «Пушкинского дома» Лева Одоевцев, зачатый «в роковом году». Немногим раньше Сталин запретил аборты, и Битов часто повторял, что иначе родители могли бы и не решиться завести второго ребенка в тяжелое молчаливое время под вечным страхом известно какой беды. Первое воспоминание – украл соседский сахар и был схвачен за руку. Затем война, блокада, эвакуация из Ленинграда под бомбежкой по тонкому ладожскому льду. Несколько грузовиков провалились, но машина, увозившая маму Битова с двумя сыновьями, ничего, добралась до берега.
После войны вернулись в Ленинград: дом в Аптекарском переулке, школа, Горный институт. Литобъединение, куда Битов вступил, прочитав стихи старшего брата. «Они так поморщились, – вспоминал, – но приняли меня. Потом я стихи писать стал сам». На подавление Венгерского восстания в 1957 году участники литобъединения отреагировали перформансом – торжественно сожгли в институтском дворе сборник, куда входили и первые тексты Битова. За плохую учебу, а заодно и венгерский перформанс молодого автора исключили, и он пошел в армию. Тогда Хрущев распускал лагеря, и попавшего в стройбат Битова поселили в бывшей зоне с колючей проволокой, бараками, вышками. Нарядили в серый бушлат. «В стройбате было замечательно».
«Пушкинский дом» Битов дописал к началу семидесятых. До этого больше были рассказы, вступление в Союз писателей и несколько опубликованных книг, которые ожидаемо поругивала официальная критика. «Не могу понять, – недоумевала одна из редакторов сборника «Дни человека», – вроде бы ничего такого и нет, но каждое его слово меня возмущает!» Сделавший Битову славу «Пушкинский дом» разорвал его отношения с системой: роман не пустили к печати, он стал активно расходиться в самиздате, был переправлен за границу и – страшно подумать! – опубликован в Америке. Узнав об этом, автор начал ждать ареста, а среди читающей молодежи появилась поговорка: за одного Битова двух не Битовых дают.
На днях Людмила Петрушевская написала в Facebook: «Помню, как мне дали на одну ночь его удивительный и запретный для советских читателей роман «Пушкинский дом». Тогда все давали читать на одну ночь – Веничку Ерофеева, Набокова. Что уж я к утру представляла собой, не знаю, но до сих пор помню этот том у себя на коленях в первом проблеске рассветных лучей из окна».
Книга о молодом филологе Леве Одоевцеве, этаком Евгении Онегине советской эпохи, стала визитной карточкой Битова и затем обозначила его как чуть ли не первого русского постмодерниста. Роман со множеством цитат, отсылок и иронических переосмыслений, с авторскими отступлениями, вставными частями и двойным финалом действительно по форме вполне постмодернистский, хотя впоследствии Битов раздраженно отмахивался от этого штампа: что модерн, что постмодерн – все равно! «Писатель, который работает в определенном литературном стиле, – говорил он, – уже не писатель. Это преждевременный труп».
Свести прозу Битова к единой системе – все равно что попытаться запихнуть целое дерево в пенал для карандашей. Он сознательно не вырабатывал почерк. «Пушкинский дом» не похож на «Улетающего Монахова», а свободный травелог «Уроки Армении» – на «Преподавателя симметрии», относительно недавнего и мало кем прочитанного. Всю жизнь он делал что хотел, протаптывал свою дорожку, нащупывал замыслы, оттачивал формулировки и записывал их там, где застал момент, – на коленке, на табуретке, на больничной койке.
И во внелитературных пристрастиях был разным. Занимался бодибилдингом и альпинизмом, фотографией и нумизматикой. Жил и в Ленинграде, и в Москве. Завел четверых детей от четырех разных женщин. Защищал барышень от хулиганов, но сам же отправил в нокаут писательницу Светлану Василенко. Не вписывался в советское мироустройство, но не полюбил и новую реальность. «Я даже не думал, что эта страна мне нравится, – говорил о Советском Союзе. – А вот когда ее не стало, узнал, что она мне нравилась». Был против присоединения Крыма, но уж точно не называл себя либералом. Вообще никак себя не называл, по возможности старался не играть в командные игры. «Я вам, – говорил, – не гражданин какой-нибудь!»
И, кстати, профессиональным писателем он тоже себя не считал. Не кокетничал, а впрямь не любил это слово, приближающее писательство к ремеслу. Привычный и хорошо освоенный труд, ожидаемый результат, работа за зарплату – это не про него. «Русская литература до сих пор была непрофессиональной, – говорил Битов, оглядываясь на Золотой век. – Ей достаточно было быть гениальной». И вслед за Пушкиным, с которым у него сложились особые отношения, подчеркивал неремесленное происхождение своих текстов. Как-то, говорил, сами рождались…
