Алексей Девотченко никогда не выглядел благополучным человеком. Он был известным и даже титулованным артистом, номинантом «Золотой маски» и лауреатом Госпремии, не зависел от репертуарных театров, поскольку освоил спасительный и словно для него созданный жанр моноспектакля. И всегда при появлении Девотченко возникало чувство того самого петербургского беспокойства, из-за которого многие в этом городе беспричинно сходят с ума. Он вносил с собой дискомфорт, и ясно было, что дело тут не в текущей политике. Входил артист, рожденный играть не просто трагические, но гротескные роли на грани гиньоля; входил персонаж Достоевского, лирический герой Саши Черного — которого он читал, как никто сегодня; входил артист того же типа и класса, что Константин Райкин или Сергей Колтаков, Олег Даль или ранний, времен «Фокусника», Гердт. У Девотченко не было своего театра, своего режиссера, своего драматурга — и это, как ни странно, было правильно, ибо бесприютность и неприкаянность входили в условия игры. Он не мог прожить долгую счастливую жизнь.
Почему-то эта традиция неуюта и беспокойства у нас именно петербургская; ее носители — прозаик и критик Татьяна Москвина, драматург Володин, прозаики Мелихов, Житинский, Битов петербургского периода (тот самый Битов, в чьем «Заповеднике» — фильм назывался «В четверг и больше никогда» — блестящую кинороль сыграл Даль). Видимо, именно в имперском Петербурге для жизни необходима цель — не тот там климат, чтобы жить без цели и мотивации; «Город, построенный сильным для сильных», как блестяще сформулировал Пиотровский. В Петербурге видно, до какой степени прогнил наш общий дом, «Потерянный дом» Житинского, «Пушкинский дом» Битова. То, что Девотченко — в отличие от большинства коллег — оказался в оппозиции, пытался даже отказаться от званий, было следствием не столько убеждений, сколько самой его душевной организации. «У меня нет убеждений, у меня есть только нервы», — эти слова Акутагавы, так часто цитировавшиеся Бродским, могут стать девизом ХХ века, да и нашего тоже. Люди с самыми что ни на есть либеральными убеждениями сплошь и рядом оказываются диктаторами, так что от теоретических взглядов вообще мало что зависит; но Девотченко остро чувствовал фальшь, гниль, деградацию, он сам был жертвой этой деградации, ему почти нечего было делать и не для кого становилось играть. Сейчас, я уверен, многие напишут, что известный участник белоленточного движения погиб, спьяну врезавшись в буфет, и ничего другого не заслуживал. Честно говоря, если бы вся белоленточная оппозиция сильно пила, а то и вовсе спилась с круга, ее можно было бы понять: атмосфера, создаваемая вокруг нее, располагает к отчаянию. Ей берутся отказывать в доверии от имени народа (сам народ, как всегда, до поры безмолвствует); про нее самозабвенно лгут, объявляя то американским (чаще «пиндосовским»), то кремлевским проектом. Ей постоянно напоминают, что она все проиграла и все слила — хотя не проиграла она ничего и уж подавно ничего не сливала: когда тебя мутузят в пропорции семеро на одного, а потом зажимают рот и усаживаются сверху, — это не проигрыш и не поражение, а банальный — увы, даже привычный, — вывод ситуации за рамки любых критериев. И Девотченко, конечно, не был жертвой политических репрессий — много чести будет нынешним начальникам Отечества. Про таких, как он, Блок — еще один петербуржец и еще одна жертва — сказал: «Его убило отсутствие воздуха». Сейчас в России очень мало тех, кого это отсутствие воздуха может не то что убить, а вообще обеспокоить. «Воздуха тут нет, но ты молодой, притерпишься», — сказано у Данелии в новой мультверсии «Кин-дза-дзы». Общество, в котором душат носками, не сильно лучше общества, в котором давят сапогами; конечно, и на том спасибо, что Девотченко «погиб при невыясненных обстоятельствах», а не сгинул на Второй речке. Но о том, кто сгинул на Второй речке, по крайней мере не будут лгать, что он спился. А о Девотченко нагородят горы лжи, потому что кого же устроит версия о сердечном приступе? Сказано: есть кадры видеокамеры. Был нетрезв. Пореченков небось был абсолютно трезв, когда решил немного пострелять. Правильный человек, здоровый. Девотченко полностью соответствовал своему имени — он был Алексей, человек Божий. А Божий человек благополучным не бывает.
Убивает не просто политика или ее отсутствие, не просто наглая вседозволенность откровенных бандитов, берущихся учить нас морали, скромности и любви к Отечеству. Убивает и невостребованность, и невозможность делать то, что можешь и хочешь, и хроническое, всеобщее снижение планки. Безусловно, Девотченко был бы уместен в семидесятых, когда нервные, умные артисты его класса могли рассчитывать на понимающую аудиторию и чуткую режиссуру. Мы откатились от тех времен так глубоко, что боимся признаться себе в собственных когдатошних возможностях и талантах: «Теперь он просто не может то, что раньше ему было лень», пророчески спел Гребенщиков — еще один насмешливый и трагический петербуржец, — в песне, название которой звучит теперь совсем иначе.
«У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает», — сказал Некрасов, один из любимых поэтов Девотченко, о тех самых годах реакции, которые у нас, кажется, почти не прерываются. Не нужно называть нашу эпоху вегетарианской. Она пьет кровь и жрет мясо не хуже всякой другой. Горе, если все эти разочарования, отъезды и смерти напрасны, если они не заставят хотя бы оглядеться. Горе, если несколько лет спустя возникнет культ задушенного и затравленного артиста, ни ему, ни нам уже не нужный.
