Институт без науки

Марина Новикова-Грунд, кандидат психологических наук, доцент Института психологии им. Л. С. Выготского РГГУ:

– Я бегло просмотрела публикации и, должна сказать, расстроена: в нескольких местах ситуацию представляют как демарш именно Института Выготского на фоне всеобщего благолепия. На самом деле, каждый день с разных факультетов уходят по несколько человек. И это длится уже давно.
То, что приключилось с Институтом Выготского, связано не с ссорой института с новым ректором, а с тем, что у нас достаточно уникальная научная школа, которой руководит Елена Евгеньевна Кравцова, пользующаяся заслуженной популярностью в мире, и мы не можем преподавать порознь. Все обратили внимание на уход большого количества преподавателей одновременно, но до этого несколько человек были уволены, несколько – ушли сами, теперь мы, и эти уходы будут продолжаться.
У нас есть надежда, что нам удастся не разбрестись. Все, кто ушли, включая меня, как бы это нескромно ни звучало, востребованы. Первое предложение – остаться за сумасшедшие по моим меркам деньги – я получила через час после того, как подала заявление. Это не проблема – найти новое место. Но нам важно сохранить научный коллектив, где каждый делает что-то свое, и в итоге получается совместный продукт.
Конфликт с новым ректором есть, конечно, но он не персонализирован, как это пытаются иногда представить: «вот, Кравцова и Ивахненко не поладили». Это совершенно не соответствует действительности. Реально все выглядело так.
Наш предыдущий ректор господин Пивовар был умеренно прекрасным ректором, и за время его работы, как выяснилось, образовалась колоссальная финансовая яма. Я не берусь судить, как это произошло, хотя у нас огромный конкурс и огромное количество платных студентов при мизерных зарплатах и руинах в университете.
Когда пришло время выбирать ректора, были допущены все возможные нарушения. И вместо того ректора, который должен был бы быть, в кресле ректора обнаружился Ивахненко.
Я сразу хочу оговориться: он симпатичный человек, с которым мы контактировали, когда он был завкафедрой. Он, безусловно, никак не повинен в финансовой яме: он не успел бы этого сделать, да и не из этой породы. Он просто растерянный, не понимающий, что делать, и испуганный человек.
Обозрев ужас, который открылся его глазам, он пошел простым путем – сократить количество преподавателей. Причем не только в нашем институте, а всюду. Разные факультеты поступали по-разному: кто-то послушно сокращал и сейчас находится в ужасном положении, кто-то сопротивлялся.
Наша директор наотрез отказалась сокращать преподавателей, объяснив, что если из 30 преподавателей, условно, останется 10, то, во-первых, на эти 10 падает нагрузка, которая не укладывается в сутки, а во-вторых, преподаватели не взаимозаменяемы. Преподаватель патопсихологии не сможет читать курс психолингвистики. Это такие же разные предметы, как физика и вышивание. Физик не умеет хорошо вышивать, даже если он хороший физик.
Это бодание по поводу ставок происходило, на мой взгляд, неприличным образом. Это было давление в духе «я сказал, а вы выполняйте, кто вы такая?!»

Кроме того, оказалось, что под нож идут наши лабораторные работы, наша профильная практика в психбольницах и детских домах. А именно практика нас сильно отличала от других институтов, которые преподают психологию, в том числе от МГУ. Все-таки наши студенты пробовали «работать руками», а не выходили из университета с кучей абстрактных знаний, даже не понюхав больничного или детдомовского воздуха. Если бы мы пошли этим путем, мы бы перестали существовать как Институт Выготского, а превратились в двухгодичные курсы психологии при техническом вузе.
Уже в апреле мы начали понимать, что дело плохо. Я несколько раз ходила к Ивахненко, с которым у нас была взаимная симпатия. Он выслушивал мои аргументы, мы искали какой-то выход. Потом, видимо, уходила я, приходил кто-то другой, и все договоренности нарушались. Например, мы договаривались, что он не будет увольнять такого-то, потому что на таком-то держится целая структура. На следующий день звонил этот такой-то, получивший приказ об увольнении.
Так мы поняли, что договариваться бессмысленно.
Еще один эпизод – ситуация с ежегодными международными чтениями имени Выготского, которые наш институт проводит в течение 20-25 лет в ноябре. На них съезжаются ученые из многих стран – из США, Японии, Бразилии. У нас всегда были проблемы с организацией чтений, мы по копейке собирали на кофе, нам не давали хорошие аудитории. Весной Елена Евгеньевна Кравцова получила бумагу, в которой значится, что чтения Выготского, юбилейные в этом году, проводятся под предводительством нашего ректората, а она там упомянута петитом на последней странице. А Чтения Выготского – это полностью её создание: она известнейший авторитет в культурно-историческом направлении в психологии, она том за томом издаёт не печатавшиеся никогда труды своего деда, Л.С.Выготского. Это не борьба амбиций.
Эмоции бурлили и с той, и другой стороны, но в разной степени приличности, скажем так.
Все рухнуло уже летом, когда все были в отпусках, когда уволили нашего директора Предуниверсария, созданного на основе программы Елены Евгеньевны Кравцовой о непрерывном образовании. Предуниверсарий теперь не наш, и у меня даже некоторое злорадство – что они будут с ним делать? Предуниверсарий существовал по психологической программе, а сейчас наших психологов там нет – было сказано, что психологов слишком много. Зачем это было сделано, тем более в такой манере?
И когда начался этот учебный год, стало понятно, что договариваться не с кем и не о чем. Расписание, которое мы раньше сами составляли, у нас отобрали, и тот, кто теперь это делает, видимо, составлять расписание не умеет или не хочет. Результат – середина сентября, а расписания нет. Когда мы подали списки штатных единиц, то получили резолюцию «не утверждаю». Как ее трактовать? Мы работаем, не работаем? Я должна отработать две недели и сейчас я вижу, что в понедельник у меня появились какие-то занятия. На сколько они рассчитаны? Я работаю на полную ставку или на полставки? Сколько я буду получать?
И подобное со ставками и штатным расписанием происходит не только с Институтом Выготского, увольняются не только преподаватели, но и лаборанты, сотрудники издательства.
Что теперь будет с институтом? У меня нет такой позиции: мы ушли и все пропало. Но в институте не останется науки. Я в своем заявлении указала причину ухода: полное пренебрежение интересами образования и науки. Если человек работает 13 часов в день, то у него времени на науку не остается. Кроме того, психология – экспериментальная наука. Невозможно поставить эксперимент, когда нет лабораторий.
Что теперь будет с наукой и публикациями? Я не знаю, кого ректор наберет на наше место. Когда мы в спокойных тонах разговаривали и сказали, что уйдем, если ситуация станет невыносимой, он весело сказал, что тогда на наше место просто наберет других. Но откуда он возьмет этих других, я не знаю.
Сейчас в институте останутся очень пожилые люди и те, кто откладывает свой уход, скажем, до Нового года. Я не хочу сказать, что остались одни руины. Но Института Выготского как такового, с культурно-историческим направлением в психологии, больше нет.
А это был брэнд, отличительная черта РГГУ. Современная психология тяготеет условно к трем векторам. Первый – определенная биологизация, когда человек рассматривается как организм. Второй – когнитивный подход. И есть расцветающий в последнее время во всем мире культурно-исторический подход, основанный на идее Выготского рассматривать человека не просто как организм, а в культурно-историческом контексте. Это и есть направление нашего института, которое отличает наш институт от других заведений, включая МГУ.
Студенты в отчаянии. Я могу говорить только о себе, но так же поступили все коллеги, кого я знаю: всем пишущим под моим руководством курсовые, дипломы, магистерские диссертации я пообещала, что «доведу» их до конца, и договорюсь с кем-то из оставшихся в институте, чтобы они взяли на себя роль формального руководителя, поставили свою подпись – ведь я больше не буду сотрудником. Но всем будет понятно, что работа написана под моим руководством.
Мы попробуем желающим студентам что-то дочитать. Сделаем, что не могли сделать в РГГУ: показать, как нормально идет психотерапия. Планы сопротивляться ситуации у нас есть, планы ухитриться и не разбежаться у нас есть, но что из этого получится, судить сложно.
Что будет с российской гуманитарной наукой? С одной стороны, никто не может сказать, какова тенденция. С другой стороны, есть знаменитая математическая задача на тенденцию: человек звонит по некоторому телефону, там занято. Он набирает один раз – занято, второй, третий – занято. Есть очень сложный, требующий дополнительных условий подсчет: значит ли это, что телефон вообще испорчен и больше можно не звонить, а вероятность, что он дозвонится, нулевая, или, наоборот, кто-то долго разговаривает по телефону, и с каждым новым «занято» повышается шанс, что следующий набор даст эффект. Я считаю, мы находимся в рамках задачи «занято». Мы не знаем, исчерпывающаяся ли это тенденция, и с каждой следующей попыткой близится рассвет, или это испорченный телефон, и можно прекратить все попытки, потому что все умерло. А дополнительных данных для уточнения условий у нас нет.
Но конец науки провозглашали еще в Древнем Египте. Приход новых гуннов, конец времен, культуры праздновали много раз. Но культура и наука продолжают жить, поэтому я буду надеяться, что тенденция в нашу пользу.