В России заговорили о зарождении православного фашизма, и хочется как-то утешить всех этих людей. Ведь они волнуются, а о чем волноваться? Это все правильно, что, как замечает Александр Морозов, появились раковые клетки второго поколения – или, если угодно, второй стадии: это вам уже не молитвенные стояния, даже не крестные ходы, а поджоги кинотеатров и так называемое «Христианское государство». Священник Александр Калинин уже пообещал, что после демонстрации «Матильды» кинотеатры будут воспламеняться. Правда, он человек хитрый, и не уточнил, будет ли это следствием поджога или гнева Божьего. Многие испугались, а бояться нечего. Никакой ИГИЛ (запрещенный в России), никакое «Христианское государство» под девизом «Помни о смерти» (разрешенное в России), никакие масштабные тоталитарные секты и религиозные фанатики-самоубийцы в России невозможны. Когда-то, может, они тут и появлялись – вспомним эсеровскую Боевую организацию, состоящую из фанатиков-самоубийц; однако самым известным ее членом (и руководителем) был все-таки провокатор Азеф, в котором не было ничего от фанатика – одни только эксперименты над собственной психикой. Что поделаешь, Россия совершенно не та страна, в которой возможны идейные монстры, а тем более фашисты. Особенно сегодня.
Пришла пора поговорить об удивительной особенности российского населения, о которой, впрочем, говорили многие – но почему-то в порядке поэтической метафоры, а не в порядке социального диагноза. Россия – страна, где между любой верой и любым населением, любой властью и народом существует непробиваемая воздушная подушка. Ее описал еще Пушкин в «Борисе Годунове». Можно назвать этот феномен социальной дистанцированностью, а можно – социальной безответственностью, но состоит он в том, что каких бы идей ни внедряла власть – они будут натыкаться на глухую стену скепсиса. Можно, конечно, добиться в России значительных успехов на ниве истребления культуры, поголовной дебилизации населения и насаждения самых пещерных суеверий, – но население умело сопротивляется и тут: занимается самообразованием, слушает лекции, отправляет детей в хорошие школы либо за границу. Ни религиозное помешательство, ни атеистические погромы не получают тут тотального распространения: тихая, потаенная религиозность существует под куполом официальной власти так же неубиваемо, как сегодня идеология просвещения и атеизм. В России не бывает полноценного тоталитаризма, ибо ничто не тотально. Громадное большинство жителей Германии было убежденными фашистами, но убежденных сталинистов в России даже в тридцатые было не больше трети от общего количества взрослых, а сейчас и подавно. Главный русский жанр – анекдот, русское хокку – частушка, а вся русская общественная мысль – это процентов пять убежденных либералов и столько же пылких консерваторов. Остальные переходят на сторону победителя, и то исключительно для того, чтобы тайком, по кухням, над ним посмеиваться. И не надо обольщаться никакой всенародной поддержкой: она меняет знак за одну ночь, а иногда за час.
Я не знаю, хорошо это или плохо: с одной стороны, безусловно плохо, потому что ни одна идея не может в России сформироваться и победить; даже русская революция, при всей ее масштабности, привела лишь к тому, что российская империя возродилась в прежнем виде, только значительно упростилась, поглупела и забюрократизировалась. Русский фашизм никогда не оформится до конца, он навеки останется бродить в русской крови, но никогда не выйдет на поверхность. Тут увязает любая идея, и не случайно Россия иногда кажется «улавливающим тупиком» – такие есть на горных дорогах: тут и коммунизм увяз, и капитализм накрылся, и фашизм не прививается. В какой-то момент всем становится лень. Может быть, сам вид русского пейзажа, бесконечного простора, унылой вечной осени или короткого нежаркого лета наводит на мысль о тщетности всех усилий; самый фанатичный агитатор в конце концов махнет рукой да и завернет в кабак. Ну какие тут религиозные фанатики? Они уже сами смеются над Поклонской. Если коммунистическая империя с ее лобовым и неумолимым воздействием плодила тут главным образом насмешников, гниловатых жуликов да диссидентов, чего вы хотите от путинской России, которая сама ни одного мерзкого дела, слава Богу, не доводит до конца? Какая была идея с Новороссией, с русской весной, сколько всякой, прямо говоря, сволочи повылезло учить власть и советовать ей не щадить украинцев, – а тут гуманитарная помощь Донбассу уже перераспределяется на Крым, и никакой ресентимент не заставил российское население массово ехать в самопровозглашенные республики добровольцами. Некоторые карьеристы, желая сразу убрать всех конкурентов – на литературной, политической либо финансовой ниве, – сделали неверную ставку и теперь не знают, куда деваться; но проблема в том, что их тоже простят, а грехи забудут. Россия поразительно легко прощает палачей, да что там – она даже гуманистов прощает, хотя вообще-то недолюбливает. Что пройдет, то будет мило.
Так что, с другой-то стороны, все очень хорошо. Потому что никакой террор, никакой нацизм, ни даже никакая социальная революция тут не пройдут (в 1917 году власть всего лишь в два этапа погубила себя, а потом многие бывшие благополучно интегрировались в новую систему; побеждена была только имперская национальная политика да безграмотность, и те со временем отыграли свое). И хотя мы никогда не станем жить хорошо, то есть свободно, благородно и честно, но и слишком плохо тоже никогда не будем: срабатывают горизонтальная солидарность, инстинкт самосохранения, лень, инерция и цинизм. Жестокость законов побеждается их хроническим неисполнением, жестокость идеологии – неверием, фанатизм вожаков – идиотизмом и корыстью посредников. В России никогда не победят ни зло, ни добро, ни Восток, ни Запад: она идеальна для одинокого самосовершенствования, для плодотворной жизни в щели, но не годится ни для политики, ни для реформации, ни для исторического делания. Всех, кто прежде времени обрадовался и подался в фашики, ждет расправа куда более жестокая, чем диссидентов или скептиков: вспомните, как закончили в тридцатых самые идейные, и впредь воздержитесь забегать впереди паровоза.
И если тут появится организация под названием, допустим, «Христианские Изуверы Хоронят Искусство», самым подходящим названием для нее будет аббревиатура ХИХИ. Это вечное русское «Хихи!» будет тут ответом любым Тамерланам, внешним и внутренним.
Вот за что я люблю – да, иногда ненавижу, а все-таки кровно, страстно люблю – мою сырую, болотистую, лирическую Родину.
