Подозреваю, что марш памяти Бориса Немцова в Москве соберет сравнительно немного народу. В фейсбуке о готовности присоединиться к организаторам шествия заявили около шести тысяч человек; не определились, но собираются еще четыре тысячи. Примерно столько же в сумме, сколько собрались на последнем митинге в Марьино. Рад буду ошибиться, но не вижу никаких оснований для более оптимистичных выводов. Предвижу также бурное злорадство совершенно определенных публицистов и сетевых комментаторов – не обязательно купленных, то есть «ольгинских», но и вполне искренних. Многие из них будут ликовать и злорадствовать, прекрасно все понимая: что поделаешь, людям нравится иногда кощунствовать в разговоре о мертвых, бить лежачего, брать сторону силы и вообще разрешать себе любые свинства. Избавление от химеры совести, как называлось это в Третьем рейхе, всегда сопряжено с чем-то вроде оргазма, сегодня этот способ получения запретных удовольствий стал одним из самых массовых.
Между тем особенно злорадствовать нечего: ни один митинг, в том числе пропутинский, без использования административного ресурса не собрал бы сегодня больше десяти тысяч участников (подозреваю, что запутинский не собрал бы и пяти, потому что – зачем? Среди тех, кто вспоминает Немцова, количество инициативных людей в разы больше; они способны действовать не ради «движухи», бесплатно и вопреки конъюнктуре). Время уличной политики в России закончилось, по крайней мере, пока; сегодня для нее не время и вообще – предлагаю такое определение для всякой реакции – не-время. Как сформулировал в интервью автору этих строк Гарик Сукачев, сейчас не время ни для чего, и сопротивляться этой энтропии можно только на личном уровне. Реакция не предполагает уличных шествий, поскольку сделала крайне опасными любые формы публичного протеста; реакция не предполагает интеллектуального усилия, поскольку всякая мысль есть риск; реакция поощряет только тех, кто умеет запрещать, доносить и пытать – и больше не умеет ничего; причем тех, кто доносит искренне, то есть бесплатно, она тоже не поощряет. Реакция – время, когда все уже всё понимают, но молчат; когда ненависть и отвращение к себе и окружающим становятся доминирующими эмоциями; когда нормальные человеческие реакции подозрительны, а охранных грамот нет ни у кого. Это время тайного фрондерства, почти поголовного страха и отрицательной селекции.
Мережковский – против которого сейчас охотно пишут пасквили, как против живого, потому что его сочинения 1907–1911 годов сегодня можно переиздавать в виде газетных колонок, не меняя ни слова, – писал, что именно к реакции мы готовы во всякое время, что это наша плоть и кость, что смысл этого слова у нас упразднен, потому что во всем мире это именно реакция на что-то, а у нас – основа государственной жизни, и реакцией на годы запустения и тяжелого сна являются как раз вспышки революционной активности.
Это, пожалуй, все-таки преувеличение, поскольку дышать сероводородом быстро надоедает, – но что поделать, всякому новому рывку у нас предшествует период удушения всего живого. В столыпинские и особенно в послестолыпинские времена (у Петра Аркадьевича был хоть масштаб личности и истинная вера в необходимость глубоких реформ) приходилось России и поглубже погружаться в пучины ксенофобии, мракобесия и национального самодовольства. Тогда, как и всегда бывает в четные века, за избавление от мертвой политической системы пришлось заплатить слишком большую цену.
Но кое-какие уроки все же усваиваются. Вот почему не следует уповать на внешние катаклизмы вроде кризиса или войны и, в свою очередь, отчаиваться из-за недостаточной активности масс.
Сейчас, как зимой, все замерло – и трудно, глядя на голое дерево, представить, что скоро оно зашелестит, наполнится птичьим свистом, пчелиным жужжанием, липовым запахом; невозможно вообразить, что скупая и хмурая поэтика зимы скоро сменится избыточной и шумной стилистикой весны. Русская зима так устроена, так угнетает все живое, к концу ее развивается такой авитаминоз, что проще всего поверить: она навсегда. Вот эта нагота, нищета пейзажа, его тишь и гладь как раз и есть наше национальное лицо; вот эта спячка и есть скрепа, а страх высунуть нос на улицу – главная традиция.
Немцов не дожил до весны всего двух дней, хотя и март еще вполне зимний месяц; тех, кто не выйдет почтить его память, можно понять. Купание в проруби – удовольствие не для всякого. Русская зима имеет свои преимущества: видно, кто чего стоит. И не нужно, чтобы сейчас на площади выходили слишком многие, ибо сегодня время совсем для другого. Кое для чего зима хороша и даже незаменима. Сегодня надо читать и думать, готовиться к весне и обсуждать планы, смотреть по сторонам и все запоминать, ибо уроки бесценны и чрезвычайно наглядны; боюсь, что марши, демарши и контрмарши сегодня бессмысленны. Тем, кто хочет почтить память Немцова, можно и нужно выйти на марш, но тем, кто хочет нечто противопоставить общественной атмосфере, нужно сопротивляться одиноко. Любой спор, любая общественная дискуссия сегодня выглядит фарсом: можно, конечно, спорить о том, запрещать ли фильм «Восемь новых свиданий», в котором участвует русофоб Зеленский, – но вначале надо понять, что фильм «Восемь новых свиданий» ужасен сам по себе, а не благодаря участию Зеленского. И вот так сейчас в России все.
Тем, кто заголосит о кризисе и недееспособности российской оппозиции, совершенно нечему радоваться. Смешно связать оппоненту руки, заткнуть его кляпом, усесться на него верхом и дрожащим голосом вопить: «Вам нечего предложить». Русская оппозиция занята сейчас своим главным делом. Она растет. Ей нужно сохранить себя и не скурвиться, этого совершенно достаточно.
Все остальное за нее сделает календарь.
