Представьте, что вам с войны – у нас война одна, Великая Отечественная – приходит похоронка: ваш сын повесился из-за ссоры с девушкой. То есть даже того утешения, что он пал смертью храбрых, у вас нет. При этом вам разрешается его похоронить, но вы точно знаете, что постоянной девушки у него не было (было несколько, и ни с одной он не ссорился). Вдобавок у него столь явные повреждения, что в версию о самоубийстве поверить никак невозможно, а про неуставняк вам запрещается даже думать, и представители части хранят каменное молчание.
Вот это и есть нынешняя Россия: она уже ведет священную войну со всем миром, кроме нескольких маргинальных республик, но в этой священной войне никто не гибнет. Стоит псковскому депутату Льву Шлосбергу обнаружить захоронения десантников, как он становится жертвой избиения и перестает быть депутатом. Солдаты погибают от несчастных случаев или вешаются. Это был такой универсальный рецепт Министерства обороны: если солдата забили деды или он погиб в результате несчастного случая – писали, что повесился из-за девушки, даже если перед смертью он нанес себе несовместимые с жизнью побои. Все, видимо, из-за девушки. А если родные начинали рыпаться и требовать расследования – при советской власти и особенно во время перестройки такие случаи бывали, – им сообщали, что они плохо воспитали сына, не подготовили его к воинской службе. Он плохо переносил ее тяготы и лишения, выражавшиеся в голоде и непрерывном наведении порядка. И, главное, он не мылся. Это сообщали в обязательном порядке: плохо, неохотно мылся. Другие мылись охотно, радостно брызгались, а этот как-то не того. Не содержал себя в опрятности, не всегда был помытым.
Но тогда была другая армия, вот в чем штука. Тогда, несмотря даже на Афган, пропаганда войны не лилась из всех телевизоров полным ходом. Тогда – не считая Афгана – армия была похожа на игру в войну, на заповедник дубизма, на огромный плац, где салабоны занимались бессмысленной шагистикой; солдат использовали для строительства генеральских дач или для бесконечного подметания, и все это было как-то понарошку. При первом дуновении свободы офицеры побежали из этой армии кто куда – в кооперативы, в ларьки, в охранники.
Сегодня все обстоит иначе – мы гордимся невероятной мобильностью, клянемся превратить Америку в пепел, упиваемся каспийскими стартами ракет «Калибр НК». В такое время из погибшего на войне солдата надо делать государственного святого. Обстоятельства его гибели нельзя скрывать ни в коем случае – это самоубийство. Если контрактник отправился в Сирию – о добровольности этого шага можно спорить, но будем считать его добровольным, – он не может повеситься из-за девушки или погибнуть в драке с однополчанином. Он пал смертью храбрых, и никак иначе. Если признать его самоубийцей, священник откажется его отпевать, что и случилось в станице Гречная Балка. С воинами, павшими на фронте, так не поступают.
Вот в этой межеумочности, которая кому-то наверняка кажется залогом умеренности, способности вовремя остановиться и вернуться в прежний формат жизни, и кроется причина глобального неуспеха так называемой русской весны, переходящей в сирийскую осень. Если вы уже разбудили в людях худшее (кому-то кажется – лучшее), отжали Крым и начали войну на востоке Украины, если вы полтора года кричите о бандеровцах/бендеровцах, распятых детях, чудовищной хунте, истребляющей свой народ, и американцах, развязывающих войны по всему миру ради нефти и доллара, постарайтесь соблюсти хотя бы стилистическую цельность, потому что нельзя переместить центр тяжести своей политики на Ближний Восток и сделать вид, что никакой Украины не было. Нельзя говорить: «Мы всегда поддерживали Порошенко» после полутора лет издевательств над Поросенко и Яйценюхом (последний еще и воевал в Чечне). Нельзя сделать вид, что не было Надежды Савченко и дикого вранья о ней. Нельзя теперь потравливать Стрелкова, будь он хоть маньяк, хоть убийца, потому что мы догадываемся, с чьего благословения он действовал, и еще лучше понимаем, что без этого благословения никакого Стрелкова не было бы ни в Крыму, ни в Славянске. Либо вы воюете – и тогда вы отвратительны, но последовательны, и у вас есть отвратительные, но искренние сторонники; либо вы занимаетесь тотальной имитацией по всем фронтам, и тогда вас не любит никто, и пусть вас не обманывают цифры рейтинга, который рисуют ваши же подчиненные.
Солдат на войне погибает, потому что совершает подвиги, а не вследствие травм, несовместимых с жизнью. Травма, несовместимая с жизнью, – это тот стилистический диссонанс, внутри которого мы живем: когда женщину-библиотекаря сажают за журнал «Барвинок» – киевскую «Мурзилку», где кому-то примерещился флаг «Правого сектора» (обещают выпустить, но верится слабо). Когда ненависть зашкаливает, а искренность преступна; когда сначала на мерзавцев опирались, а потом их кинули. В результате у власти нет и уже не будет идейных сторонников – в ее ряды вербуются только те, на ком действительно не поставишь никакую пробу; те, кто уже понял, что надо вести себя как можно хуже – и будешь патриотом. Потому что единственный человеческий поступок или вера в свои людоедские убеждения уже совершенно непростительны. Кто захочет умирать за такой стиль? За него и жить-то уже никому не хочется.
С Украиной, кстати, ничего подобного не случилось. Там хватает своих глупостей и даже преступлений, да и воровства, несмотря ни на что. Но к войне там относились – и относятся – серьезно. Может быть, потому, что это был вопрос выживания для страны, а не для правительства.
