Величие Эриха Фромма заключается не в том, что он первым подробно и вдумчиво составил психо-аналитический портрет одного известного немца и поставил ему диагноз – «клинический случай некрофилии». Его главная заслуга, как мне думается, в том, что он впервые увязал в один комплекс несколько слабо связанных, казалось бы, симптомов: отсутствие увлечений и хобби; утрату (или опять же изначальное отсутствие) привычки к систематическому труду; эмоциональную холодность, презрение к нежности, сентиментальности, сыновней и материнской любви; уверенность во враждебности внешнего мира.
Некрофилия не означает сексуального извращения, верней, она много шире, чем это понятие. Некрофилия в понимании Фромма – культ разрушения при снисходительном и высокомерном отношении к любому созиданию; отказ от профессионализма во имя торжествующего безделья и равнодушия; культ мертвых при демонстративном игнорировании живых с их низменными нуждами. Именно некрофилию пародировал великий авангардист Хвостенко, утверждая, что старуху надо убить, потому что мертвая старуха совершеннее живой. Мертвое вообще лучше – о нем не надо заботиться, оно достигло высшей точки и, как сказано в прекрасном новом романе Алексея Иванова, «уже знает то, о чем на земле не догадывается ни один академик». Смерть как высшая форма жизни – вот лозунг истинного некрофила; смерть как форма несуществования белковых тел – потому что какой прок от этих белковых тел в реальности? Они годятся только в качестве мифа, стимула; про них можно врать что угодно – и они не возразят. С живыми вообще одна морока. Оптимальная задача правильного правителя – приведение как можно большего количества подданных в это идеальное состояние: они не ропщут, не задают лишних вопросов и могут служить идеальным живым примером подрастающим поколениям.
Некрофилия во фроммовском смысле – это программы, где Америку сулят превратить в радиоактивный пепел, где рассказывают о распятых детях и о пожираемом стекле;
некрофилия – культ войны как оптимального состояния нации. В России сегодня очень плохо обстоит с работой, занятостью, с пропагандой труда как такового – и в самом деле, зачем нам трудиться, если дальние предки нас обеспечили таким количеством территории со всей таблицей Менделеева, зарытой туда, а сравнительно недавние – ядерным оружием? Не зря идеологи евразийства уверяют, что у мужчины два достойных занятия – битва и геополитика; воин и волхв – вот достойные представители высшей расы, все прочие – обслуживающий персонал: «Я волхв, ты волк, мы где-то рядом в текучем словаре земли» (источник цитаты каждый да нагуглит сам). Как можно уважать чужой труд и чужую собственность, если утрачен навык производства собственных ценностей? Разрушение обожествляют там, где отвыкают производить. Вот почему Сталину в свое время не удалось превратить Россию в государство тотальной агрессии, в СССР даже кое-кто верил в то, что наша цель – действительно мирное сосуществование и всеобщая солидарность; фестивали молодежи и студентов были тут популярнее, чем военно-спортивные игры, а пропаганда братства успешно предохраняла страну от расизма. Сегодня расизм – почти норма, достаточно почитать шуточки вполне легальных газет про Обаму и вспомнить остроты отдельных депутатов по его поводу. Расизм и агрессия процветают там, где разучились работать; межнациональные отношения выясняют те, кому нечего делать, а на архаику ориентируются те, кто боится будущего. Увы, все это как раз и есть усредненный портрет идеального патриота – того, который кричит: «Обама, не завидуй!», призывает дойти до Киева и публично истребить пятую колонну (нескольких колонистов – колумнистов? – предлагается все же оставить на развод, ибо нельзя же совсем без внутреннего врага: кто тогда будет виноват?!).
Некрофилы сегодня – это апологеты белой расы, фанатичные реконструкторы, они же деконструкторы, и разнообразные запретители, неусыпно контролирующие театр и конвоирующие кинематограф. Сами они не могут ничего сочинить, а потому их главная задача – препятствовать чужой деятельности. Некрофилия всегда паразитирует на чужих подвигах, чужой славе и чужом таланте; она в буквальном смысле питается смертью, поскольку жизнь выявляет всю беспомощность, озлобленность и неприспособленность некрофила. Ведь он никогда никого не любил – только тех, кого уже не надо уговаривать, тех, кто не окажет сопротивления. Ведь он ни в чем не видит удовольствия, кроме доминирования, а над кем ему, такому, доминировать? Зато на миру и смерть красна. Героическая смерть вообще очень красна в сегодняшней России – видимо, за отсутствием альтернатив. Альтернатива сегодня проста: либо некрофилия – либо русофобия.
Фашизм может быть веселым, даже самоироничным. Он может быть обставлен неприличными плакатиками типа «… я ваши санкции». Он может предполагать ироническую дистанцию, даже автопародию отчасти – постмодернизм фашизму не помеха и даже одно из его условий. Где ничего не весит слово и вера, там и жизнь человеческая не стоит гроша. Иван Охлобыстин, например, абсолютный, законченный постмодернист. И Дмитрий Харатьян тоже. И Андрей Кондрашов, судя по его фильму. На это они и будут ссылаться несколько лет спустя.
Грубость, брутальность, высокомерие – вот наш тон разговора со своими, чтоб чужие боялись. Все это, кстати, часто сопровождается вегетарианством – здесь перед нами так называемое вытеснение: смотрите, я настолько некровожаден, что даже хамона не ем. Проповедь ненависти к хамону – того же корня и подробно предсказана у Фромма (не зря объект его анализа называл мясной бульон «трупным чаем»).
Впрочем, культу смерти в современной России есть и еще одно, вполне конкретное объяснение, чуть более лестное для общества. Смерть – это единственное, что можно сделать. Все остальные перемены ни к чему не ведут. Только смерть Бориса Немцова заставила снять с эфира клеветнический фильм о нем. Только смерть рядового гражданина способна напомнить государству о его существовании, будь он раковым больным, безработным добровольцем или оппозиционером, который при жизни государству ничем не угрожал. Все, кроме смерти, уже бесполезно. Не это ли одна из причин, по которой самым светлым периодом отечественной истории для многих остаются войны?
