Некоторые публицисты — профессиональные и блогосферные — все чаще задаются вопросом: ну хорошо, никакой режим не вечен, особенно в России, где он еще и внезапно невечен, перефразируя главный источник советских афоризмов. Кризис ли, перестройка ли сверху, революция ли снизу при наличии нескольких десятков решительных людей (больше их, как правило, и не нужно), — но система приоритетов сменится. И что тогда делать с народом, который так усердно впитывал миазмы ненависти? Что делать с так называемым провластным большинством? Как поступить с кровожадными мальчиками и девочками, напялившими футболки «Наш ответ санкциям» — с изображением, допустим, ракеты «Тополь»?
Да никак.
То есть с ними вовсе ничего не надо делать, потому что с ними и пропаганда ничего не сделала. Она затронула их поверхностный слой, впечатлила на самом поверхностном уровне — не поменяв глубинные структуры личности. Они не уверены в тотальной фашизации Украины либо Америки, поскольку та и другая им в значительной степени по барабану. Они не отказались бы съездить в эту фашистскую Америку, прогуляться по ней, закупиться там. Стоит им месяца два-три смотреть по телевизору пусть не объективные, а хотя бы нейтральные новости — и ровно с тем же серьезным видом они будут повторять какие-нибудь новые, миролюбивые мантры. Сегодня носят «Тополь», а завтра — голубку. Шкловский в еретической юности утверждал, что цвет флага над городом никак не влияет на городские искусства (потом всю жизнь изобретательно каялся). Но картинка на футболке уж точно никак не отражает мировоззрения ее носителя. Там может быть Лев Лещенко, AC/DC, Че Гевара или Че Бурашка — а в телевизоре с равным успехом могут вещать сравнительно домашний Игорь Кириллов эпохи беззубого застоя или томно-злобный Дмитрий Киселев эпохи зубастого отстоя. Зритель сегодня верит одному, завтра — другому, а по большому счету ему будет даже забавно, если их всех послезавтра выпорют на Красной площади. И не только их, а и большинство зрителей. И если даже их самих выпорют — подумаешь, почему бы одному благородному дону не получить розог от другого благородного дона? Это никак не повлияет на пищеварение большинства, как не повлияла секуция на пищеварение гоголевского поручика Пирогова. Он сначала, конечно, обиделся, но потом поел пирожков и успокоился.
Адаптивность российского населения исключительна, без нее никак не выжить в стране с таким континентальным климатом и точно соответствующим ему историческим циклом. На протяжении одной жизни приходится повторять взаимоисключающие вещи, поклоняться диаметрально противоположным ценностям — поневоле выучишься жить чем-то другим, внеценностным, сугубо прагматическим. И если сегодня надо над чем-то серьезным думать, то именно над этим вопросом: где у российского народа тот рубеж, та твердыня, которой он не отдаст? На какую точку надо нажать, чтобы стопроцентно спровоцировать грозный ответ? Как спрашивали в самом популярном фильме нашего детства — «Ури, где у него кнопка?!»
Я не знаю ответа на этот вопрос. И Лев Толстой не знал. И Розанов. И Шолохов.
Про это был написан лучший роман советской эпохи — «Тихий Дон», и сложен лучший анекдот эпохи, про веревочку. Вы его почти наверняка знаете. На советском заводе проводят социологический эксперимент по выявлению протестного потенциала. Объявляют: «С завтрашнего дня работаем без выходных. Кто против?» — Молчание. Через месяц: «С завтрашнего дня работаем без зарплаты. Кто против?» — Никто. Наконец, отчаявшись, объявляют: «С завтрашнего дня начинаем всех вешать. Кто против?» — Одна рука. Все, с надеждой: «Что, товарищ?!» — «А веревка своя или вы дадите?».
«Тихий Дон», смысл которого ускользал от большинства интерпретаторов (но не от самого автора, ибо тем же финалом заканчиваются и два его лучших рассказа), — он о том, что даже у казаков, самого принципиального и организованного отряда российского крестьянства и воинства, никаких незыблемых правил давно не осталось. Все убивают друг друга очень свободно. А бессмертна только стихия рода: все, что остается, — сын. Мать. Сестра. Бессмертен только зов весенней земли, на которой надо работать. Всем остальным можно пренебречь. Но не знаю, остался ли сегодня у кого-то этот зов родства, или уж тем более зов земли.
А что осталось? Айфоны? Судя по тому, что появление очередного I-продукта попало в топы новостей и обсуждений, людей сильно занимают социальные сети, они привыкли ездить по навигатору и закупаться в интернете; но отрубись завтра интернет и запрети власть любые айфоны, бесовское изобретение Джобса, — это не вызовет никакой революции. Консьюмеризм? Но у нас, случалось, жили и вовсе без денег, кормились с огорода, и ничего. Какой консьюмеризм в прекрасных городах средней полосы России? Остается та самая стихия рода, то есть дети. Но отправка детей на новую войну, казалось бы, должна всех взволновать до дрожи — а ничего, довольны, дай бог здоровья. Гордимся и так далее. То ли страх всех парализовал, то ли какие-никакие чувства могут быть только у людей с элементарной культурой. А когда везде сплошной Стас Михайлов, так и гори оно огнем.
Тем не менее, думается, этот вывод чересчур пессимистичен. Вопрос не в том, ЧЕМ расшевелить российское население, а тем, КОГДА. Потому что в 1880-е годы для восстания масс не хватило и самой что ни на есть революционной ситуации, а в 1917 году справилась одна малочисленная и непопулярная партия большевиков. Россияне в одном состоянии не реагируют даже на голод, а в другом реагируют на любую мелочь; начнись невиннейшие горбачевские реформы раньше, в семидесятые, — СССР не распался бы от них, да и партийная власть не рухнула бы. Вопрос не в качестве системы, а в ее возрасте. Ибо главная черта всего русского народа, независимо от убеждений, — проста: ему быстро надоедает. Раз примерно в 20-25 лет.
И тогда его не остановит ничто.
