«Войну и футбол лучше смотреть по телевизору»

– Писательское поприще у вас предстает трудом могильщика. Вы обнажаете все то, о чем никто не хочет слышать и на что никто не хочет смотреть: безобразие, болезнь, скуку, депрессию, смерть, невозможность любви.

– Будьте отвратительны, и вы будете правдивы – об этом я писал еще четверть века назад, в начале своей литературной карьеры.

– Это пугающий пафос: навязчивые идеи автора превращают ваших персонажей в живых мертвецов.

– В живых самоубийц. Нельзя одновременно любить правду и мир.

– На одной из ваших фотографий на выставке «Остаться живым» в Музее современного искусства в Париже показано темное небо над городом, легкая облачность – должно быть, недавно зашло солнце. Текстовый комментарий кажется зловещим предзнаменованием: Il est temps de faire vos jeux, «Делайте ставки». Слышится голос крупье.

– Призыв крупье в казино звучит банально. У меня он получает грозное, трагическое, экзистенциальное измерение. Чувствуется, что речь может идти о жизни и смерти. Такая картина вкупе с комментарием внушает мысль: прямо сейчас должно что-то произойти. Небо сулит возможности – и опасности.

– Те, кто вас знает, понимают: надо ждать беды.

– Как правило, так и есть. Однако решающее значение имеет именно состояние подвешенности, последнее мгновение перед тем, как все должно погибнуть. Положительный исход до конца не исключен. Достоевский был игроком. Бальзак писал об игроках, хотя не был одним из них. Должен признаться, я – личность, ободряемая страстями, я – раб табака и раб алкоголя. От этих зависимостей я отделаться не могу. Но, к счастью, страсть к игре всегда была мне чужда. Отдаться демону игры – верный путь к саморазрушению. Думаю, сегодня шансы написать действительно хороший роман об игромании выше, чем когда-либо, именно потому, что неимоверно много играют люди малоимущие. Каких только игр не придумали! И чем беднее человек, тем легче он поддается азарту. В определенных жизненных ситуациях фарт кажется единственным избавлением. Это действительно страшно. Никогда не задумывался на эту тему, пока не увидел в Кале, одном из беднейших мест во Франции, как безработные и получатели соцпособий спускают свои жалкие гроши у игровых автоматов.

– Кале сегодня – это закрытая для мигрантов дверь в рай, который они надеются обрести по другую сторону тоннеля под Ла-Маншем. На ваших фотографиях Кале и его окрестностей Европа предстает в печальном свете.

– Мне кажется, в Кале все приходит в упадок и рушится еще быстрее, чем где-либо. Страдания там можно потрогать руками. Когда я там оказался впервые, в середине 90‑х годов, строительство тоннеля только завершилось. Я не мог себе даже представить, что во Франции возможны такие масштабы бедности. Хотя беженцев на тот момент еще не было. Мэром Кале был коммунист, который некогда единственным на съезде проголосовал против резолюции, отменившей диктатуру пролетариата как конечную цель своей партии. Человек, ментально увязший в прошлом. Бетонные буквы в слове EUROPE на фоне унылой парковки и торгового центра уже начинали крошиться. Такая картина символична для положения дел сегодня: Европа как обет, почти приказ – и Европа как упадок. Такая фотография очень хорошо обобщает все то, что я думаю о Европе.

– Движение в открытую, не знающую границ Европу, наступление которой сулил, в частности, тоннель под Ла-Маншем, было жестко остановлено.

– Когда-то эти заборы строились, чтобы помешать самоубийцам бросаться под поезда. Сегодня они призваны помешать мигрантам взбираться на поезда в Великобританию. Мне не хочется слишком углубляться в политику, но я никогда не был большим фанатом европейской идеи, и я до сих пор ею не проникся. Европейские государства могут сотрудничать друг с другом, но Европе никогда не стать демократическим образованием, будь то федеративным или союзным. У Европы нет общего языка, нет общего публичного пространства, нет реальной европейской идентичности. Христианская Европа, некогда существовавшая как культурная общность, канула в Лету. Ее время прошло.

– Вас не пугает ограничение гражданских прав, «прелести» полицейского государства?

– Немцев такие вещи тоже бы перестали пугать, если бы в Германии произошел действительно серьезный теракт. Разумеется, немцы относятся к суверенному национальному государству иначе, чем французы. Немецкая вера в Европу подпитывается чувством вины. Они не оправятся от исторического бремени нацизма, во всяком случае, в обозримом будущем. Это чувство вины оказывается очень трогательной немецкой национальной чертой. У всех возникает потребность беднягам как-то помочь. Особенно у евреев – о да, это так утешительно! Отношения между Германией и Израилем просто чудесные. А вот во Франции евреи сегодня не чувствуют себя в безопасности, и они правы.

– В частности, поэтому Франция отказывается принять какую-то достойную упоминания часть беженцев из мусульманского и арабского мира?

– Думаю, Франция правильно делает, что противится этому. Мы не должны принимать больше беженцев, чем можем. Моя любовь к ближнему так далеко не простирается. Я не верю в Христа и не чувствую, что должен как-то смягчать страдания в мире. Нам все время твердят, что с причинами кризиса беженцев нужно бороться в странах происхождения беженцев. Я считаю, что в первую очередь сами люди должны у себя дома бороться с причинами, как-то: с коррупцией и кумовством.

– Вас задевает, когда критики называют вас неореакционером?

– Сегодня я, должно быть, самый старый среди ныне живущих неореакционеров в стране. Я уцелел. А вообще я не считаю себя реакционером, я – консерватор. Реакционные взгляды означают для меня попытку повернуть вспять колесо истории, время, в идеале – вернуться во времена до Французской революции. Реакционером оказывается Марин Ле Пен, когда она хочет за счет самоизоляции и протекционизма возродить отжившие отрасли промышленности в стране.

– Ваша тема – гнетущая банальность будней и жалкая посредственность среднестатистического современника. Но сами вы тоже не ведете нормальную жизнь?

– Я стараюсь. Держу дистанцию. Когда ты добиваешься определенной степени известности, нормальной жизни уже быть не может. Зато никто не мешает тебе оставаться нормальным г…нюком. Тем более что после определенного возраста человек уже не меняется. Индивидуализм – это иллюзия, вместо уникальности все тяготеет к посредственности. В конечном итоге всегда побеждает статистика.

– В конце ваших романов агрессивное напряжение ослабевает, опускается атмосфера мягкого умирания, как бы мирного растворения в нирване или в потустороннем мире. Такой вы представляете себе смерть?

– Концепция бессмертной души вызывает у меня симпатию, иногда я в нее даже верю, чтобы затем опять разувериться. Христианским конфессиям следовало бы сосредоточиться на сокровенной сущности и на вечности, а не на их гуманитарной миссии в этом мире.

Публикуется в сокращении.