Концерты для концлагеря

Понимаете, я ведь довольно известный музыкант. И я хотел, чтобы мне аплодировали не за то, что я был в концлагере, а за то, что играю музыку и делаю это чуточку лучше многих других.

Я всегда стараюсь мыслить позитивно. Многие прошедшие через лагерь так и не смогли по-настоящему освободиться, даже спустя годы на свободе, если вы понимаете, что я имею в виду. Я не жалуюсь на то, что попал в лагерь, нет — я радуюсь, что вышел оттуда.

Моя мать была еврейкой, отец принял иудаизм, но только когда решил жениться на ней. Я ходил в еврейскую школу на Йоахимсталерштрассе в Берлине. Наша шайка, как тогда говорили, была без ума от музыки. Ведь американские фильмы с Джинджером Роджерсом и Фредом Астером в немецких кинотеатрах показывали еще до войны. А когда свинг запретили, мы все равно покупали пластинки в одном магазине — из-под полы. Тогда я впервые услышал Эллу Фицджеральд и сразу понял: вот это мое. Конечно, тогда я не мог и подумать, что однажды буду аккомпанировать ей.

В ресторанчике «Грошенкеллер» на Кантштрассе мы играли только запрещенную музыку. У нацистов было такое понятие «осквернение расы». Я этим тоже грешил, и один тип, у которого я отбил невесту, пронюхал, что я не носил желтую звезду с надписью «еврей». В марте сорок третьего меня вызвали в отдел уголовной полиции на Александерплатц. А оттуда передали в СС.

Сначала я попал в Терезиенштадт, потом осенью 1944-го в Освенцим. Поездка в вагоне для скота — это просто кошмар. Чудовищная теснота. Как-то я попросился у эсэсовца выйти и увидел, что мы как раз проезжали через берлинский район Галензее, медленно-медленно. Я даже смог рассмотреть через раскрытую дверь родительскую квартиру и вооруженного эсэсовца рядом.

В Освенциме нас разместили в бараках — в бывших конюшнях поставили многоярусные кровати. Когда я это увидел, то подумал: это конец. Тут раздался голос: «Какими судьбами, Коко?» Я поворачиваюсь и вижу перед собой лагерного капо, старосту барака. Заключенные были в его руках. Мы должны были стоять перед ним по стойке смирно, без головного убора. «Из Берлина, герр капо». — «Коко, дружище, это ведь я, Хайнц». Очевидно, он был большим поклонником моего творчества, но, понятное дело, я не мог знать всех своих поклонников. Это был мой счастливый билет.

Он сказал мне: «Они отправили в газовые камеры всех наших музыкантов-цыган». До этого он каждый вечер устраивал цыганские концерты. Как только прибывал какой-нибудь музыкант, они в него буквально вцеплялись. Музыка была единственной возможностью отвлечься. «Ты можешь сыграть нам сегодня же вечером», — сказал капо. Позднее музыкантам даже выделили собственные кровати в канцелярии. Ведь всей или почти всей организацией занимались заключенные.

Потом мы играли у ворот, через которые люди шли на работу, в Буну (Освенцим III). И эсэсовцы всегда заказывали La Paloma. Много лет для меня оставалось загадкой, почему они каждый раз просили La Paloma. И никто не знал. Возможно, из-за строчки «Однажды все закончится». И только потом, годы спустя, я увидел фильм с Гансом Альберсом. Тогда у эсэсовцев он был главным хитом. Мы об этом не знали.

Когда к Освенциму подходили русские, в январе 1945-го, нас перевезли в Кауферинг в Баварии, «филиал» Дахау. А когда Кауферинг ликвидировали, нас отправили на «марш смерти». Эсэсовцы уже установили для нас пулеметы. Но, слава богу, американцы их опередили и освободили нас. Американцы дали мне бумагу, по которой я смог поехать на поезде в Берлин.

Моя мама тоже была в тюрьме. Когда Веддинг подвергся бомбардировкам, часть стен обрушилась, начался пожар, и она неожиданно оказалась на свободе. Встретившись с родителям, я сразу же отправился на Кудамм. И что я увидел? Вывеска Ronny Bar; на улице слышится музыка. Кто-то сообразительный подсуетился и снова открыл бар. Ведь американцы любили где-нибудь посидеть. Я захожу и вижу, что играют мои ребята. Конечно, для них это была полнейшая неожиданность. Все спрашивали: «Коко, дружище, ты живой?»

Перевод: Владимир Широков