«Всех мы уже никогда не найдем»

— Чем вы занимаетесь на востоке Украины?

— Я возглавляю всеукраинскую общественную организации «Народная память». Она появилась в 2011 году и объединяет всех поисковиков Украины. Сейчас мы ездим по зонам котлов, по тем местам, где боевая обстановка не позволила военнослужащим украинской армии забрать своих убитых товарищей. Эта территория сейчас не подконтрольна украинскому правительству. Мы опрашиваем местных жителей, находим с их слов захоронения и просто людей, оставленных в поле. Собираем тела, описываем и отправляем представителям Минобороны, чтобы их идентифицировали и вернули родственникам. Чтобы их можно было похоронить по-человечески.

— Это была ваша инициатива, или вы откликнулись на предложение?

— Еще в мае, когда в зоне АТО начались серьезные боевые действия, поисковики заговорили между собой, что теперь им придется заниматься не только погибшими в мировых войнах. Мы были уверены, что нам нужно будет участвовать в этом процессе, но не предполагали, что так скоро — мы думали, что в регионе сначала воцарится мир. Но тут проявил инициативу Национальный военно-исторический музей, его руководитель обратился к общественникам с той стороны и договорился об экспедиции для сбора убитых. Тогда представители Минобороны обратились к нам. Сами они не могут сделать это по объективным причинам, а против того, чтобы сбором останков занялись гражданские лица, ополченцы ничего не имели.

Ярослав Жилкин

— Давно вы работаете на востоке?

— Мы работаем в Донецкой области с 3 сентября. Работаем там практически постоянно, у нас был только один вынужденный перерыв на четыре дня из-за погоды и поломки техники. Всего в экспедиции участвуют около 30 человек с еженедельной ротацией: люди устают и морально и физически.

— Минобороны помогает?

— Чем-то помогает, но в основном мы работаем сами. У них связаны руки — нет ни статьи расходов на такие мероприятия, ни отдельной программы. Нам предоставляют средства защиты — сапоги, перчатки, помогают с бензином. В остальном мы опираемся на добровольцев, скидываемся деньгами. Около 70 процентов расходов берет на себя наша организация. Мы используем тот бюджет, который раньше тратили на финансирование экспедиций по Первой или Второй мировой войне. Те воины смогут подождать, а этих нужно вывозить как можно скорее.

— Специфика работы с погибшими тогда и сейчас различается?

— Принципы работы те же, но в обоих случаях есть свои плюсы и минусы. Например, в том, что здесь погибшие свежие, и тела зачастую представляют собой малоприятное зрелище. Это тяжело психологически и морально. А плюс в том, что у людей чаще всего сохранились личные вещи, по которым их можно опознать. Да и очевидцы, которые могут показать, где искать тела, еще живы.

— То есть с идентификацией погибших проблем сейчас меньше?

— Проблемы все равно остаются. Документы у солдат встречаются нечасто, а личных жетонов у нас в армии нет. Их, видимо, не успели внедрить. По этой же причине нам было сложно идентифицировать солдат, погибших 70 лет назад. — у них жетонов тоже не было. К сожалению, сейчас ситуация не изменилась. После 42 года были бумажные солдатские книжки, которые до наших дней не сохраняются. Здесь время на нашй стороне, и у погибших недавно бойцов документы пока не успели испортиться даже в земле. Еще в отличие от солдат 70-летней давности, у нынешних есть мобильные телефоны и другие предметы быта, а не только котелок и ложка. По личным вещам идентификация вполне возможна, но они тоже есть не у всех.

— Солдаты сейчас не пытаются сами делать личные медальоны или что-то подобное?

— Иногда пытаются. Кто-то подписывает ремень, кто-то свои личные вещи. По прежнему царапают фамилии на котелках. Раньше подписывали ложки, но теперь изменились материалы, и этого уже не делают.

— Где вы начали работать?

— Первое место было у Саур-Могилы, сейчас мы работаем в другом месте на территории Донецкой области. В Луганскую мы пока не ездили, это далеко от нас и вопрос, как туда добираться, мы пока не решили.

— Вы занимаетесь поиском только военных или работаете и с гражданскими?

— Скажем так, мы в основном находим людей в военной одежде. Нам попался один гражданский, пожилой мужчина, мы нашли его по наводке местных жителей. Конечно же, мы его забрали, нельзя же его было просто так оставлять. Наша задача — эвакуировать тела, а дальнейшее уже не наше дело.

— Какую технику используете в поисках?

— Металлоискатели мы с собой не берем, потому что это бесполезно — в земле слишком много свежего железа. Мы пользуемся сведениями местных жителей, они говорят нам, где находятся тела и где остались мины и растяжки.

— То есть местные жители — главный источник информации?

— Еще командиры подразделений, которые говорят, где потеряли своих боевых товарищей, и родственники погибших, которые звонят нам и просят найти близких.

— Сами вы занимаетесь опознанием погибших?

— Да, если есть документы, специфические личные вещи, или если нам дают географическую привязку. Например если нам говорят, что возле села Х под кустом лежит такой-то-такой-то, то мы знаем, кто это, даже если у человека нет документов. Потом в бумагах мы пишем предварительную идентификацию, а дальше разбирается уже судмедэксперт.

— Как выстраиваете отношения с противоположной стороной, с ополченцами?

— Отношения у нас рабочие и даже конструктивные. В большинстве своем люди понимают, чем мы занимаемся. Мы ведь приехали не воевать, у нас гуманитарная миссия. У каждого есть близкие, и люди понимают, что такое потерять родных и даже не знать, где их могила. С мертвыми не воюют. Нейтральность для нас — обязательное условие, мы не можем себе позволить встать на чью-то сторону. Главное — помочь людям найти своих близких. Я могу сказать, что нам все равно, кто на чьей стороне воевал, мы готовы помочь всем.

— Со стороны ополченцев люди к вам не обращались?

— Пока нет, но, может быть, мы не давали понять, что готовы принимать такие обращения. Но мы готовы делать то же самое и для другой стороны, если у них будет такая потребность.

— В последнее время в СМИ появляются сообщения о массовых захоронениях, которые находят на востоке Украины. Вы обнаруживали что-то подобное?

— С гражданскими людьми — нет. Мы находили братские могилы украинских военнослужащих. Я слышал про эти сообщения, как с нашей стороны, так и с противоположной. Как человека, знакомого с поиском не понаслышке, меня все это удивляет. Как только из могилы показывается хотя бы часть тела, сразу же начинаются громогласные обвинения. Все эксперты уже сделали все выводы и чуть ли не нашли виновных. Так не бывает. Подобные вещи нужно расследовать не спеша, возможно, с привлечением иностранных экспертов. А выводы делать после процессуальных действий. Но посмотрев своими глазами на то, что там творится, я могу сказать, что вряд ли мы когда-нибудь узнаем всю правду о том, что там происходило.

— В СМИ распространялась информация о том, что на востоке Украины воевали российские регулярные части. Вы не находили подтверждений этого?

— Нет, все, кого мы находили, имеют признаки принадлежности к украинской армии.

— Почему лично вы участвуете в этом поиске? Вы говорили, что это морально, да и физически, тяжело.

— Я получил шанс понять, что я для чего-то был создан, что я трудился, получал знания и опыт не просто так. Это не пафосные слова. Когда я ехал туда, мне тоже было страшно, и решение это мне далось тяжело. Я даже не знал, чего больше боюсь — попасть под обстрел или увидеть то, что мне придется увидеть. Меня успокаивала одна мысль — кто-то ведь должен это делать.

Всем нам было страшно, но все понимали, что это шанс проявить свои навыки и опыт. Показать, что поисковики делают полезное дело. Если раньше мы никак не могли достучаться до властей и объяснить, зачем нужны поисковые работы по погибшим даже во Вторую мировую войну, то сейчас мы можем показать, насколько важна наша работа.

— Сколько человек вы нашли?

— Приблизительно 110 человек. Приблизительно — потому что не всегда точно удается определить, сколько останков ты собрал. Например в сгоревшей технике.

— Существуют ли общие списки пропавших и погибших на востоке?

— Мы ведем свой реестр, у нас работает горячая линия. Нам звонят родственники погибших и боевые товарищи. Свой реестр есть у СБУ и у военных, но их реестры нам не подходят — у них только имена, а нам нужна география и личные приметы. Есть ли общий список погибших и пропавших, я не знаю.

— Что вас больше всего впечатлило за время работы?

— Первые останки, которые мы нашли. Это была группа в шесть человек. Они лежали на сгоревшем пшеничном поле с пробитыми касками и искалеченными телами. Скорее всего, их накрыла 120-миллиметровая мина. Тогд я первый раз увидел лицо смерти.

В тот же день местные показали нам могилку военного, мы начали эксгумацию, и первой из земли показалась кисть руки с часами. Часы шли. Это была нереальная картина. Человека уже давно нет, а часы идут.

— Сколько вам еще нужно времени на то, чтобы найти всех погибших?

— Работы еще очень много. Против нас работают дикие звери, время и большая территории. Многие просто сгорели без остатка. Всех мы уже никогда не найдем. Это точно.