Какие идеи и исторические обстоятельства сформировали внешнеполитическую самоидентификацию Ирана

Истоки иранской внешнеполитической идентичности

Традиционно внешнеполитическая самоидентификация иранцев основывалась на дихотомии – «мы и враждебные они». Через все Средневековье красной нитью проходит мысль о том, что Иран живет в окружении не особо дружелюбных соседей, отличающихся от него этнически, а с XVI века и в некоторой степени религиозно. Более того, отраженные в национальном эпосе «Шахнаме» легенды доисламского периода свидетельствуют о существовании подобного мировосприятия и в древнейшие времена (например, идея противостояния земли ариев – «Ирана» – и земли тюрков – «Турана»). В художественных памятниках иранцев их родина предстает очагом культуры, осажденным недоброжелателями. И даже на символическом уровне это противопоставление давало о себе знать: символ Ирана – солнце, а у турок и арабов гораздо популярнее был полумесяц.

Период арабского завоевания VII в. воспринимался иранцами двояко. С одной стороны, это было время, когда на иранские земли пришла новая и «праведная» религия – ислам. С другой стороны, это было темное время, когда Иран понес сокрушительное поражение и оказался завоеван значительно менее культурными народами. По этой причине иранцы сегодня, хотя и осознают религиозную общность с соседями, все-таки считают себя иными. Более того, они осознают себя общностью, объединенной иным типом ислама. Важным этапом в формировании иранского самовосприятия на политической арене стало восхождение курдской (по другой версии – тюркской) династии Сафавидов (1501–1722), которая была фактически первой полноценной династией после арабского завоевания, не только объединившей под своим контролем значительные территории, чьим ядром стал именно современный Иран, но и оказавшейся способной надолго удержать власть над ними. В том числе и для идеологического обособления от соседей новые правители Ирана сделали государственной религией шиизм двенадцатиимамного толка, тем самым дополнив иранское самовосприятие. С XVI в. Иран уже был не просто культурной и социально-экономической общностью народов, обособленной от недружелюбного окружения, но еще и иной религиозной сущностью – оплотом шиитского мира, противостоящего миру суннитскому и в то же время объединенного с этим суннитским миром единым религиозным началом – исламом.

Благодаря шиизму и его особенностям еще одним элементом иранской идентичности стала идея страданий и поиска справедливости в преддверии возвращения двенадцатого скрытого имама – Махди. Эта шиитская идея, основанная на концепции узурпирования власти в мусульманской общине противниками имама Али (656–661) и периодических притеснений его потомков, вошла в симбиоз с историческим нарративом иранцев, представлявших себя как народ, периодически угнетаемый пришлыми завоевателями и, несмотря на свое морально-культурное превосходство, терпящий от этих угнетателей поражения, то есть испытывающий несправедливость. В то же время идея будущей победы над врагами и воздаяния за страдания, постулируемая у шиитов‑двенадцатиимамников, обнадеживала иранцев обещанием лучшего в будущем.

Фактически уже в новое время в Иране возникло расщепление внешнеполитической идентичности на «иранцев», «шиитов» и «мусульман». При этом указанные сущности старались уживаться вместе, что выражалось, например, в национальном символе – изображении льва и солнца, – который использовался последующими династиями вплоть до 1979 года. В качестве формального символа Ирана это изображение появилось при шахе Аббасе I (1571–1629). С одной стороны, свою роль сыграло активное геостратегическое соперничество, развернувшееся в то время между Ираном и Османской Турцией. Это противостояние коснулось не только военно-политической сферы, но и затронуло символику двух государств. Уже упоминавшаяся средневековая идея противостояния солярных и лунных символов получала новую жизнь. Как отмечали европейские путешественники, в то время как у османов государственным символом была луна, Иран вновь обратился к солнцу. Лев же отображал религиозное начало иранской идентичности. Он символизировал один из титулов особо почитаемого у шиитов имама Али, первого из 12 имамов, с истории которого ведет начало разделение ислама на суннитский и шиитский толки. Имам Али носил титул «асад алла» или, в персидской версии, «шир-е хода»  – «лев Бога». Уже в XIX в. лев получит в свою лапу легендарный «Зульфикар» – раздвоенный меч, принадлежавший халифу Али.

Восходящее солнце надо львом также имело религиозный смысл, представляя некую божественную благодать, «нар ал-анвар» («сияние света»), божественное благословение, данное имаму Али как мандат на управление мусульманской общиной. До сих пор на различных плакатах в Иране имам Али изображается в качестве безликого крепкого воина с нимбом вокруг головы, от которого исходят лучи. Здесь угадывается и заигрывание с зороастрийской традицией, в частности, концепцией божественной благодати – «фарра», которой наделялись правители доисламского Ирана. Наличие этой благодати графически изображалось в виде кольца или свечения (как нимб у христианских святых). Это не ускользнуло от внимания суннитов, которые часто обвиняли иранских шиитов в ереси и обращении к языческим культам. Впрочем, озлобленность суннитских противников лишь сильнее мотивировала иранцев на использование этой символики во внешней политике.

Внешнеполитическая идентичность при династии Пехлеви

Отправной точкой в поиске иранского внешнеполитического «я» на современном этапе можно считать первые два десятилетия прошлого столетия, когда страна была разделена между Российской и Британской империями на сферы влияния, утратив во многом право определять свою внутреннюю и внешнюю политику. В результате к началу ХХ в. в нарративах иранской внешнеполитической идентичности на первый план вышла идея необходимости борьбы за суверенитет и историческую справедливость. К 1920–1930‑м годам основные надежды Ирана в борьбе за независимость и самоопределение внешнеполитической идентичности были связаны с личностью Реза-шаха (1925–1944), основателя последней иранской династии Пехлеви (1925–1979), считавшего первоочередной задачей модернизацию страны и обеспечение ее суверенитета. В этот период иранская внешнеполитическая идентичность базировалась на идее возрождающейся древней державы, которая, лавируя между Великобританией, СССР, США и Германией, должна претендовать на роль независимой региональной силы. Этот период иранской внешней политики получил название «активный нейтралитет». К сожалению, Реза-шах так и не смог достигнуть поставленной цели. Его попытка увеличить контроль над нефтяными ресурсами страны, находившимися тогда в руках англичан, а также использовать в конце 1930‑х связи с Германией как противовес попыткам Москвы и Лондона усилить давление на Иран привела к тому, что в августе 1941‑го советские и британские войска заняли страну, а сам шах был вынужден отречься от престола в пользу наследника – Мохаммада Реза-шаха (1941–1979) – и бежать за границу. Оккупация и попытка СССР создать на территории Ирана независимые курдские и азербайджанские республики показали несостоятельность политики «активного нейтралитета», заставив Иран в последующие годы выбирать между советским и западным блоками.

Выбор был сделан в пользу США. В результате Тегеран стал верным союзником Вашингтона на Ближнем Востоке и начал претендовать на статус регионального лидера, рассчитывая на поддержку американцев. Но в то же время иранской элите приходилось признать, что реализовать свои внешнеполитические амбиции без помощи извне не получится. Иначе говоря, с одной стороны, Тегеран видел себя независимым региональным лидером, с другой – находился в зависимости от одной из сверхдержав. Важным элементом доктрины национальной независимости Ирана и его претензий на региональное лидерство была активно продвигаемая идея древних корней иранской цивилизации, которая должна была оправдать многие шаги страны на внешнеполитической арене.

Вместе с тем растущая зависимость от внешнего мира и явные просчеты шаха при проведении экономической модернизации по западному образцу породили внутри иранского общества иную концепцию внешнеполитического «я» – концепцию «интоксикации западными ценностями» («гарбзадеги»). Она предписывала искать свой собственный путь развития с опорой на традиционные, в том числе религиозные, ценности. Это, в свою очередь, вылилось в концепцию создания «третьего пути» как альтернативы миру коммунизма и капиталистическому миру. С точки зрения иранских мыслителей новое общество должно было строиться на смеси социалистических, антиимпериалистических, традиционных и панисламских идей. Именно эта доктрина стала отправной точкой для исламских внешнеполитических концепций, возникших в Иране накануне и сразу же после исламской революции 1979 года.

От революционной романтики 1980‑х к современной эклектике

В итоге идея «третьего пути», основанного на исламских принципах, стала еще одной вариацией иранской внешнеполитической идентичности, доминировавшей на протяжении практически всех 1980‑х. Иранские революционеры в то время верили в необходимость создания нового, идеального общества, которое стало бы моделью для остальных мусульманских стран, после чего исламский мир объединился бы на принципах социальной безопасности, справедливости, стабильности и равенства, гарантировавших отсутствие войн и конфликтов между мусульманами. Фактически новый строй должен был стать не просто этапом трансформации мусульманского общества, а актом его очищения и излечения от созданных внешними силами проблем. Распространение же новых идей вовне Ирана, как элемент исламской революции, стало обязанностью ее участников. При этом пресловутый тезис о необходимости экспорта исламских идей достаточно часто искажается исследователями. Он действительно был и в некоторой степени остается частью иранской внешнеполитической идентичности. Однако критики Тегерана часто фокусируются только на одном из методов продвижения исламской революции – насильственном, в то время как изначально подразумевалась возможность выбора между насаждением новой идеологии силой и распространением словом. Последнему пути примерно с середины 1990‑х отдается безусловное предпочтение. Более того, с конца 1980‑х в Иране был запущен процесс отказа от агрессивной мессианской политики.

Со второй половины 1990‑х Иран стремится выйти из политической изоляции, чтобы гарантировать свое экономическое выживание, и старается наладить отношения с основными игроками на международной арене, не раздражая их радикальной риторикой. Определенное потепление в конце 1990‑х – начале 2000‑х возникло даже в диалоге Ирана с США. Тегеран меняет отношение к слогану «Не западная, не восточная…», означавшему, что в стране строится система, отличная как от капиталистической, так и от марксистской. Вместо этого акцент стал делаться на готовности вести равный диалог со всеми участниками международных отношений, признающими право Ирана на самобытность и независимость. В 1997‑м президентом становится Мохаммад Хатами, сформулировавший концепцию «диалога цивилизаций» – готовность Ирана к активному культурно-цивилизационному взаимодействию как с исламским, так и с неисламским государствами, основанному на принципах признания культурного разнообразия, равенства и сосуществования. Однако, после того как в начале 2000‑х выяснилось, что Иран развивает ядерную программу (в том числе, возможно, военную), и на него стало оказываться давление, а президентом стал неоконсерватор Махмуд Ахмадинежад, самопозиционирование страны вновь изменилось.

Прежде всего Иран вернулся к традиционному описанию себя как нации, отстаивающей свою свободу и независимость. Символом этой свободы стало право на владение ядерными технологиями, позволяющими наладить полный топливный цикл. Примерно со времени президентства Ахмадинежада важным элементом иранской внешнеполитической идентичности, еще одним ее «я», становится паниранизм, который иногда ошибочно называют «национализмом». В основе этой концепции лежит национальная гордость, ощущение причастности к цивилизации, обладающей историей более древней, чем ислам, и давшей миру целый ряд научных и культурных достижений. Это мировоззрение не только дает Ирану чувство превосходства над более молодыми странами (не важно, идет ли речь про монархии Персидского залива или США), но и определяет границы территорий, которые он относит к сфере своего исторического влияния. Вместе с тем паниранизм – это концепция идентичности, которая лишь в незначительной степени основана на расовых принципах. Их использование физически невозможно в стране со сложной национальной ситуацией, где выделение титульной нации – вопрос опасный и запутанный, т. к. в создании современного Ирана важную роль играло не только персоязычное население, но и тюрки. В рамках концепции паниранизма «иранцы» – это все население страны, объединенное общим культурно-историческим наследием, а не кровью или религией.

Благодаря такой трактовке понятия «иранец» в зону интересов и возможного влияния Тегерана входит обширный регион, включающий Среднюю Азию, Афганистан, Пакистан, часть Индии, Закавказье и часть Ближнего Востока (фактически максимальные границы распространения влияния доисламского Ирана). При этом ислам не противоречит идее паниранизма. Более того, некоторые исследователи считают религиозный фактор важным аспектом паниранской идентичности, позволяющим уйти от узконациональных интересов. Но в рамках этого мировосприятия исламу отведена далеко не исключительная роль. Паниранизм исходит из того, что ислам был не единственной религией, внесшей вклад в развитие иранской цивилизации.

Так кем же себя видят иранцы?

Сегодня иранский политический истеблишмент не может дать однозначный ответ на вопрос «кто мы?» В зависимости от ситуации Иран может определяться как национальное государство, революционное общество, лидер исламского мира, ведущая шиитская держава и борец за построение нового, справедливого миропорядка. При этом наличие нескольких идентичностей не приводит к «внешнеполитической шизофрении». Иранской элите удается совмещать эти концепции и использовать по мере надобности. Так, религиозная риторика и идеи паншиитского единства позволили Тегерану мобилизовать силы иракских, афганских, ливанских и пакистанских шиитов, чтобы отстаивать его интересы в Сирии, направив туда отряды шиитских добровольцев со всего региона. С другой стороны, для самих иранцев руководство страны предложило другой нарратив, объяснив участие в сирийской войне защитой национальной безопасности (согласно концепции «цепи сопротивления», купировать угрозы Ирану следует на дальних рубежах – в Сирии, Ираке, Ливане). Иными словами, наличие нескольких внешнеполитических «я» у Тегерана можно даже назвать своеобразной сильной стороной Ирана, когда их используют правильно.