Архивная публикация 2007 года: "Теология отрицания как нелиберальный урок Октября"

В данном названии уже содержится некая диалектика: привычно звучало бы «теология освобождения». Суть, однако, в том, что освобождение немыслимо без отрицания.Речь при этом идет не только о непосредственной несвободе, но о чем-то гораздо большем.

Современные люди в своей массе утратили ощущение сверхъестественности исторического процесса. Некоторые из них поднимаются до разговора о метафизике истории, о смыслах и т.п., но даже мыслители калибра Ясперса не порывают до конца с гуманистической виртуальностью всех своих прозрений. Для нынешнего либерального мыслителя «человек является мерой всех вещей» едва ли не в большей степени, чем для древних греков, сформулировавших эту максиму (правда, последние имели в виду совершенно другого «человека»).

Кстати, о греках… Что отделяет язычников от тех, кто следует за пророками монотеизма? Язычники в своем классическом выражении — это носители «высокой метафизики», те, кто еще каких-нибудь пару тысяч лет назад образовывал абсолютное и подавляющее большинство населения во всем «многообразии религиозного опыта».

Они принимают мир. Реальность для язычника не просто позитивна, она безальтернативна. В ней может быть изначальная гармония и полнота, которая неизбежно в конце исторического цикла исчерпывается и искажается. Однако это подобно свету: он может быть ярким или едва видимым, но его природа при этом одна и та же.

Благодаря тому, что данному нет альтернативы, мир для язычника не содержит этической драмы, которая всегда связана с долженствованием, с движением от того, что есть, к тому, что должно быть.

Языческая мораль вне этики. Она носит ритуальный характер. Сакральные практики, как и соблюдение определенных норм и табу, нужны для поддержания стабильности и консервации мирового порядка, для того, чтобы «свет не затухал». Иначе не может быть в мировоззренческой системе, где верховным благом является сам факт бытия. С наибольшей силой этот принцип выражен у Платона, в учении которого Благо и Бытие есть одно и то же.

Основываясь на фундаментальном «пантеизме», Платон сформулировал политическую апологию «гармоничной» и «прекрасной» тирании в своем труде «Республика». Великий эллинский мудрец изо всех сил старался пристроиться в советники хоть к какому-нибудь тирану и в конце концов нашел такового в лице Дионисия из Сиракуз.

Именно поэтому Платон с его «Республикой» служит интеллектуальной точкой отсчета для американских неоконсерваторов, чьи духовные учителя Кристолл и Перл, не скрываясь, требуют восстановить иерархическое общество, в котором не исключается и рабство. А другие современные «неоплатоники» идут дальше и рассказывают студентам в престижных американских университетах, что 90% сегодняшнего человечества — это биологический мусор, от которого следует избавиться. Если нужно, то и насильственным путем.

Язычество со всем своим культом красоты и гармонии, седобородой мудростью и приятием сущего во всех аспектах оборачивается в конце концов бичом рабовладельца, мечом легионера, канонеркой колонизатора… Короче, величественной социальной пирамидой, исходом из которой для тех, кто не на самой вершине, может быть лишь желанная смерть.

Монотеист мир не приемлет. В лучшем случае он может считать, что реальность, в которую он вброшен, дана ему как юдоль испытаний, как экзамен, который он должен выдержать… Для многих же этот вопрос стоит острее: бытие есть вызов, требующий ответа, который по своему смыслу, по своей силе должен бесконечно перекрывать энергию этого вызова.

И, как сказано в Коране, «нет победителя кроме Бога»…

Парадоксальным образом некоторые избитые штампы разделяют и клерикалы, и атеисты. В массовом сознании крепко засел тезис, что религия учит покорности властям предержащим. «Нет власти аще не от Бога». Это же охотно повторяет большинство официального духовенства каких угодно конфессий. Но тезис-то это языческий! Он решительно опровергается священными писаниями и деятельностью всех пророков монотеизма. И Моисей, и Христос, и Мухаммед одинаково солидарны в отрицании легитимности земной власти. Понадобилась невероятная по своей интенсивности тысячелетняя промывка мозгов, чтобы трансформировать откровение в исторически установленные (в качестве «института») конфессии, сделав их духовным оружием правящих классов, каким на самом деле испокон веков была языческая метафизика, как раз отвергнутая пророками.

То, что принесено этими последними, со всей определенностью гласит прямо противоположное: «Нет власти аще не от сатаны». Моисей об этом прямо говорил фараону, а библейские пророки напоминали об этом иудейским царям; Христос недвусмысленно идентифицировал с сатаной не только кесаря, но и коллаборационистов-раввинов, начиная с Каиафы; что же касается ислама, опирающегося на кораническое откровение, то один из аятов по этому поводу гласит: «Мы (то есть Аллах) поставили во всех селениях правителей преступниками…»

История двух последних тысячелетий — это непрерывная борьба верующих низов (ессеев, катаров, анабаптистов, шиитов, салафитов, ваххабитов, старообрядцев) против власти и социального миропорядка под знаменами религиозной справедливости. Для любого верующего монотеиста авраамическое откровение (независимо от конкретной монотеистической конфессии) не является культурным фактом, существующим лишь в человеческом пространстве, но, скорее, подобно «трубному гласу», призванному «оживить мертвое». Именно поэтому его этическая установка всегда будет состоять в неприятии данной ему при рождении реальности, представляющей «ветхое бытие» — во имя преображенной будущей реальности, которая возникнет как результат революции, осуществляемой Самим Богом.

Специфика Октября как раз в том, что в 1917-м произошла первая и, по-видимому, последняя революция, осуществленная под антирелигиозными лозунгами. Декларативный атеизм большевистского проекта не был исключительно западным продуктом. Русская почва к этому была готова самостоятельно. Еще декабристы не порывали вполне с религией, и некоторые из них без сомнения являлись глубокими мистиками. Но сразу после них в антиправительственную политику пришли подобные Добролюбову недоучившиеся семинаристы, бунтующие против отцов поповичи, для которых атеизм был практическим инструментом эмансипации в рамках собственного происхождения и собственных биографий. В то время было невозможно отрицать клерикальную корпорацию, не отрицая того, что считалось ее учением. Только в XX веке, через два-три поколения после Бакунина и Герцена, пришло понимание того, что «Бог—церковь—государство» не является неразделимым синонимическим рядом.

…Октябрь слишком хорошо изучен со стороны своей антирелигиозной «составляющей». Однако парадоксальный урок, который из него можно извлечь, заключается именно в том, что как антирелигиозное свершение он провалился; более того, атеизм большевиков являлся «надстройкой», не только не направлявшей ход революции, но во многом мешавшей ей.

Что бы ни думали про себя Ленин и Троцкий, массы, которые решили на полях Гражданской войны исход исторической битвы между старой Россией и новым «красным проектом» в пользу последнего, вдохновлялись чисто религиозными чаяниями. Основная масса бойцов Красной армии, которой командовал Троцкий, состояла из старообрядцев и религиозных сектантов, традиционно враждебных к правительствующей церкви и царскому режиму. Кроме того, именно в этой среде религиозное чувство было особенно живо, превратившись в выхолощенную привычку или откровенную профанацию там, где господствовала казенная «духовность».

Эту религиозность красных революционных масс отразили в своих текстах такие острые и наблюдательные мастера, как Платонов и А.Н. Толстой. Поражает сходство духовного пространства революционных низов у обоих авторов, несмотря на огромную разницу между ними (местами в «Голубых городах» А. Толстой почти буквально воспроизводит атмосферу «Чевенгура»).

Не только массы, но и творческая интеллигенция принимали революцию как религиозное чаемое событие. Общим местом было бы упоминание Блока с его «Двенадцатью». Гораздо показательнее позиция Клюева, Есенина, Клычкова, типичная для религиозных интеллектуалов со старообрядческими корнями. Конечно, в глазах большинства исследователей ни Блок, ни Клюев не смогли бы перевесить томика «Материализма и эмпириокритицизма» (работы, впрочем, случайной и конъюнктурной, тем более написанной за 10 лет до революции). Правда, однако, в том, что в полную силу советский атеизм развернулся в 1924—1941 годах и оказался тесно связанным с трагедиями раскулачивания, коллективизации, индустриализации, пресловутой борьбы с басмачеством и т.д.

«Кулаки» советского времени были героями Гражданской войны, получившими свои наделы по ленинскому Декрету о земле. Иными словами, сталинская номенклатура повела борьбу с ветеранами, служившими под командованием Троцкого, в большинстве имевшими старообрядческие или сектантские корни. Без разгрома «сельского троцкизма», опиравшегося как минимум на пять миллионов крепких хозяйств, невозможно было провести в 30-е кампании зачисток против троцкистской интеллигенции в партии. Кроме того, расправа со старообрядчеством и иным религиозным инакомыслием расчищала площадку для сталинского проекта возрождения прокремлевской РПЦ. Так что клубы «Безбожник», деятельность Е. Ярославского и демонстративное срывание крестов с церквей фактически стали частью ползучей контрреволюции, которую под большевистскими лозунгами осуществляла новая, тоталитарная номенклатура.

К сожалению, сегодняшние левые, безнадежно буксующие в осколках скомпрометированного и несостоятельного марксизма, не способны вывести из Октября тот главный урок, который необходим революционерам нынешнего и завтрашнего дня. Проиграл не «красный проект», проиграло либеральное сознание, которое завладело этим проектом и завело его в тупик. Революции, конечно, будут потрясать мир и дальше. Каждая будет ставить вопрос о судьбе человечества шире и глубже, чем предыдущая. Одного больше не будет никогда — революции под антирелигиозным флагом, поскольку либеральное сознание в XX веке потерпело окончательное поражение как на крайне левом, так и на крайне правом фланге.