Колокола Рахманинова: 150 лет великому русскому композитору

Леса и просторы

Рахманинов не любил, когда в его музыке искали какие-то образы и послания – не потому, что, подобно Стравинскому, настаивал на чистой форме, а потому, что за свою жизнь узнал немало диких и нелепых трактовок: кому-то в его прелюдиях слышалось бряцание кандалов сибирских каторжан, другим – стон заживо погребенного человека. После такого логично попросить слушателей не наделять музыку лишними смыслами.

Другое дело – Новгородская земля рахманиновского детства с тревожным шумом ее лесов или просторы Тамбовщины, где композитор жил в зрелые годы, – сам Рахманинов говорил, что это источник его творчества. Колокольные звоны, знаменный и обиходный церковные распевы, русские народные песни повлияли на Рахманинова так же, как и европейская классика.

Музыка была частью жизни его родной семьи: мать Людмила Петровна хорошо играла на фортепиано – в свое время она училась у Антона Рубинштейна, основателя Петербургской консерватории. Аркадий Александрович, дед по отцовской линии, блестяще играл, сочинял пьесы и романсы. Мог бы стать музыкантом и отец Рахманинова Василий, но предпочел удалую жизнь гусара.

«Часто бабушка водила внука в монастырь, где был хороший хор. Прекрасное пение помогало маленькому Сереже выстаивать монастырские службы... Кроме того, слушать колокольный звон доставляло ему большое удовольствие. Впоследствии он ходил слушать звон в Сретенском монастыре в Москве, где звонарь был мастером своего дела», – писала двоюродная сестра композитора Анна Трубникова. Рассказывают и об удивительном новгородском звонаре Егоре, которого очень ценила бабушка Софья Александровна. Имитация колокольного звона стала одним из любимых приемов Рахманинова.

Брат помог

В девять лет Сергея отдали учиться на младшее отделение Петербургской консерватории, но будущий виртуоз отлынивал от занятий и подделывал отметки. Зато обожал ходить в Мариинский театр слушать оперы – это вызвало у него желание сочинять музыку самому.

Расстроенная беспечностью сына, Любовь Петровна посоветовалась с племянником – молодым, но уже признанным пианистом Александром Зилоти. Послушав Сергея, двоюродный брат порекомендовал тому ехать учиться в Московскую консерваторию, которую окончил сам.

Зилоти, кстати, женатый на старшей дочери основателя Третьяковской галереи Павла Третьякова Вере, вообще очень много сделал для Рахманинова. На старших курсах консерватории он был учителем своему кузену, несколько лет поддерживал его материально. Благодаря ему Сергей близко познакомился с Петром Чайковским, которого Рахманинов боготворил. Зилоти был тем, кто популяризировал рахманиновскую Прелюдию до-диез минор за рубежом. Наконец, он фактически спас своему двоюродному брату жизнь, когда тот в 18 лет заболел менингитом и лежал при смерти в квартире товарища. Узнав о беде, Александр нашел лучшего врача в городе, который постепенно поставил Рахманинова на ноги, а так великого композитора могло бы и не быть.

Страшный провал

Был и другой случай, чуть было не лишивший мир возможности услышать Второй и Третий фортепианные концерты, «Всенощную», «Колокола» и другие зрелые сочинения Рахманинова. В 24 года он пережил потрясение, чуть было не лишившее его воли к творчеству.

Весной 1897-го в Петербурге состоялась премьера его Первой симфонии, обернувшаяся страшным провалом. Дело было в совокупности причин: плохой подготовке музыкантов и дирижера, которым не хватило времени прочувствовать сложное произведение, а также некоторой настороженности столичной публики по отношению к молодому композитору из Москвы. По убеждению самого Рахманинова, симфония имела много слабых мест, которых он по «детской заносчивости» не замечал.

Композитор и критик Цезарь Кюи, славившийся беспощадностью в оценках, писал, что симфония Рахманинова привела бы в восторг жителей ада. Но Рахманинов и сам ужасался тому, что слышал.

«Судьба порой причиняет такую боль и наносит такие смертельные удары, что полностью меняет характер человека. Такую роль сыграла в моей жизни моя собственная симфония. Когда закончилась неописуемая пытка ее исполнения, я был уже другим человеком», – констатировал он позже.

Чудеса внушения

Рахманинов был совершенно раздавлен открытием собственной несостоятельности – и никакие недавние успехи и похвалы не ободряли его. В таком состоянии он прожил почти три года: в основном лежа на кушетке и глядя в потолок. Даже успешные гастроли в Англии и работа дирижером в опере Саввы Мамонтова не изменили его отношения к себе.

Не помог и Лев Толстой: обеспокоенные друзья возили Рахманинова в Ясную Поляну в надежде, что великий писатель что-нибудь присоветует молодому композитору.

Из депрессии Рахманинова вывели сеансы у психотерапевта и гипнотизера Николая Даля. Выяснив, что пациент хотел бы сочинять музыку, да не может, врач в течение нескольких месяцев внушал ему простую формулу: «Вы начнете писать концерт. Вы будете работать с полной легкостью. Концерт получится прекрасный».

И терапия сработала: Рахманинов ожил, к нему начали приходить новые идеи. Произведение, написанное после выхода из кризиса, он посвятил доктору Далю – а это был, ни много ни мало, знаменитый Второй концерт для фортепиано с оркестром.

Шаляпин, Чехов и другие

Промышленнику-меценату Савве Мамонтову не было дела до провала Рахманинова в Петербурге. Первопрестольная и Санкт-Петербург всегда соперничали в культурном отношении, а в ту пору особенно. Москва любила Рахманинова, а Мамонтов собирал вокруг себя молодых талантливых людей, желая создать внушительный противовес государственной, императорской культурной политике, концентрировавшейся в тогдашней столице. Он поддерживал художников Врубеля, Коровина, Поленова и множество других, вкладывал деньги в Московский художественный театр Станиславского.

Мамонтов организовал Московскую русскую частную оперу и пригласил Рахманинова занять место второго дирижера. У Мамонтова Сергей познакомился с певцом Федором Шаляпиным, с которым они стали очень близкими друзьями. Рахманинов считал Шаляпина гением. Он вообще, кажется, многих современников ценил больше, чем себя. Например, Рахманинов знал, что Стравинский говорил о его сочинениях пренебрежительно, но сам всегда отзывался о Стравинском с восхищением.

На гастролях оперы в Крыму Рахманинов подружился с писателями Иваном Буниным, Александром Куприным, а от Антона Чехова получил, по своему признанию, лучший комплимент. «Вас ждет большое будущее», – сказал Рахманинову Антон Павлович после концерта. Музыкант поинтересовался, почему Чехов так решил, ведь он в тот вечер играл на фортепиано что-то не особо выразительное. Писатель ответил: «Это написано у вас на лице».

Мировой хит

Поехав в 1899 году на первые в своей жизни заграничные гастроли в Лондон, Рахманинов с удивлением узнал, какой популярностью в Англии пользуется его небольшая Прелюдия до-диез минор. Композитор написал ее в 19 лет, вскоре после окончания консерватории, и включил в цикл «Пьесы-фантазии».

В раскрутке прелюдии, как сказали бы теперь, большую роль сыграл Зилоти, начав исполнять ее по всему миру почти сразу после того, как услышал ее от Рахманинова. Сам композитор удивлялся не только популярности этой вещи, но и тому, что европейцы для удобства и выразительности самовольно давали ей различные эффектные названия: «Москва в огне», «Московские колокола» и даже «Апокалипсис». Часто музыканты и слушатели говорили просто «прелюдия» – и все понимали, о какой именно прелюдии идет речь. Самого Рахманинова для удобства (его фамилию англичанам было не так легко выговорить) назвали «тот, кто сочинил прелюдию».

Успех был приятен, но тонкий и деликатный Рахманинов начал быстро от него уставать. «Большая досада моей концертной карьеры – моя Прелюдия до-диез минор. Я не жалею, что написал ее. Она помогла мне. Но меня ВСЕГДА заставляют играть ее», – сетовал он.

Апофеозом популяризации прелюдии стал диснеевский мультфильм 1929 года «Деревенская опера», где ее исполняет Микки Маус. Рахманинову это даже понравилось: достойное применение поп-хиту. Он устало шутил: «Никакая интерпретация никогда не волновала меня так сильно, как интерпретация великого маэстро Микки Мауса».

«Вражда» со Скрябиным

Критики постоянно сталкивали Рахманинова с другим большим композитором эпохи и его ровесником Александром Скрябиным. Воинственным меломанам хотелось, чтобы между двумя творцами шло противоборство. Скрябин считался первопроходцем, создателем новых форм и нового музыкального языка, а Рахманинова назначили его антагонистом, как сторонника более традиционной линии и преемника Листа, Шопена, Чайковского. Сегодня подобные страсти кажутся надуманными, но в бурлящую эпоху, накануне Первой мировой войны, они были совсем нешуточными.

Сдержанный и корректный Рахманинов недоумевал, зачем его втягивают в эту усобицу. Он искренне восхищался Скрябиным, зная того буквально с детства – они вместе учились у Николая Зверева, преподавателя Московской консерватории и большого оригинала.

Рахманинов, даже после успешных сеансов у доктора Даля, очень строго относился к своему творчеству, никогда не выгораживал его. Скрябин держал себя иначе, представляясь мессией, пришедшим, чтобы изменить не только музыку, но и всю жизнь в космических масштабах.

Когда в 1915 году 43-летний композитор-новатор внезапно умер от заражения крови, Рахманинов провел турне по крупным городам России с концертами, на которых играл исключительно Скрябина. Удивительно, но московские «скрябинисты» и тут нашли, к чему придраться: по их мнению, непосвященный в мистические тайны покойного композитора Рахманинов не мог правильно исполнять скрябинские вещи.

Каково же было удивление Сергея Васильевича, когда через год эти же самые экзальтированные хулители пришли к нему с просьбой вступить в созданный ими Комитет сохранения памяти Скрябина. Рахманинов сдержанно ответил, что не хочет присоединяться ни к каким комитетам и будет чтить память своего коллеги так, как считает нужным.

Руки на миллион долларов

С концертов памяти Скрябина начался новый артистический этап в жизни Рахманинова. До того он исполнял на фортепиано только собственные сочинения, теперь же начал включать в репертуар и произведения других композиторов. Во второй половине жизни он выступал главным образом именно как пианист, а музыку писал очень редко.

Советский пианист Лев Оборин рассказывал, что однажды спросил в Америке у виртуоза Артура Рубинштейна, кого тот считает лучшим пианистом в мире. Основательно подумав, Рубинштейн назвал Владимира Горовица. «А Рахманинов?» – уточнил Оборин. Рубинштейн улыбнулся и сказал: «Нет, ну вы же спросили о пианистах. А Рахманинов – это... это...» – и он указал глазами на небо, как бы говоря, что способности Рахманинова относятся уже к сверхчеловеческому измерению.

Рахманинов одним из первых музыкантов начал ездить на гастроли с собственным роялем. Это казалось королевской роскошью. Позже его примеру стал следовать Горовиц и прочие звезды.

У Рахманинова были особенные руки: кисти с такими длинными пальцами, что могли охватить почти две октавы на клавиатуре фортепиано – 12 белых клавиш – и позволяли легко брать сложные созвучия.

Однажды в Америке Рахманинов закрыл руками лицо от вспышек надоедливых папарацци. Будь на его месте любая другая звезда, эти снимки можно было бы считать «запоротыми», но в случае с Рахманиновым газетчики ловко вышли из положения, опубликовав фотографию с подписью «Руки, которые стоят миллион».

На все пуговицы

Рахманинов внешне казался замкнутым и даже угрюмым, «а в действительности был бесконечно обаятельным, добрым и сердечным», вспоминал его друг композитор Рейнгольд Глиэр. «Обладая прекрасным чувством юмора, он любил веселую шутку, любил, когда вокруг него звучал непринужденный смех», – добавлял он. Это сочетание внешней сдержанности и внутренней теплоты в Рахманинове отмечали многие. Оно же было заметно и в его игре на фортепиано.

Рахманинов блестяще научился держать себя в руках, в душе оставаясь впечатлительным, ранимым и не очень уверенным в себе человеком.

Свою философию самоконтроля Рахманинов изложил, рассказывая об искусстве дирижера: «Чтобы быть хорошим дирижером, музыкант должен иметь огромное самообладание. Он должен уметь сохранять спокойствие. Но спокойствие – это не значит безмятежность и равнодушие. Необходима высокая интенсивность музыкального чувства, но в его основе должны лежать совершенная уравновешенность мышления и полный самоконтроль».

Спокойствие и самообладание помогали Рахманинову не только за дирижерским пультом. Во время его работы в Большом театре музыканты оркестра явились к нему скандалить, недовольные тем, что Сергей Васильевич пресек их давний обычай бегать на перекур прямо во время спектакля. Шел 1905 год с его уличными беспорядками, и оркестранты решили разыграть карту «ущемленного в правах рабочего класса».

Рахманинову эти перекуры казались верхом неуважения к искусству и зрителю. Он мог остановить концерт, если слышал, что в зале кто-то начал разговаривать. Претензии музыкантов дирижер выслушал невозмутимо, после чего без тени гнева или раздражения предложил всем недовольным уволиться. Он мог колебаться и сомневаться в своем творчестве, но, когда речь шла о принципиальных вещах, был ровен и непреклонен. Столкнувшись с олимпийским спокойствием Рахманинова и почувствовав, что его действия вызваны не желанием командовать, а высшими мотивами, оркестранты не только отступили, но и прониклись к 32-летнему дирижеру большим уважением.

За рулем

Рахманинов был женат на своей двоюродной сестре Наталье Сатиной. Чтобы официально оформить этот не самый каноничный брак, пришлось похлопотать. Позже композитор говорил, что он специально сочинил дюжину романсов, чтобы заработать денег на свадьбу.

Усадьба Сатиных в Ивановке под Тамбовом стала второй родиной для Рахманинова. Потом, в эмиграции, он вспоминал о ней как о потерянном рае. Почти все гонорары музыкант тратил на хозяйство: ремонт зданий, закупку передового инвентаря, помощь крестьянам.

Рахманинов любил колесить по пыльным тамбовским дорогам на автомобиле. Объясняя свое увлечение вождением, композитор говорил, что оно позволяет ему хотя бы ненадолго отвлечься от музыки, которая занимает его ум почти все время.

«Денег мало»

Успешно развивалась и его дирижерская карьера, но до эмиграции Рахманинов был озабочен тем, чтобы не отвлекаться от главного – сочинения музыки. Поэтому он отказывался от очень выгодных предложений: например, отработал дирижером в Большом театре всего один сезон, несмотря на то, что это место сулило высокий статус и много денег, в которых он нуждался.

О деньгах, кстати, Рахманинов говорил нередко. Глиэр вспоминал, что как-то на вопрос, какую тему затрагивает его новая прелюдия, Рахманинов полушутя-полусерьезно ответил: «Денег мало».

Со студенческих лет он сам зарабатывал себе на жизнь. Продажа пьес музыкальному издателю давало неплохой, но нерегулярный доход. Молодой Рахманинов подрабатывал уроками музыки, от которых, по его словам, страдал и он сам, и его ученики.

Будучи виртуозом, он не умел передавать свои знания и умения другим, и хорошо осознавал это. Сложнейшие вещи казались ему элементарными, и у Рахманинова не хватало педагогического таланта растолковать ученикам постепенный путь к этой сложности.

Переломные годы

После успеха в Европе Рахманиновым заинтересовались и в Америке: именно для премьеры в этой стране композитор писал свой Третий концерт для фортепиано с оркестром.

Привычную жизнь сокрушила Первая мировая война. По дороге в Ивановку Рахманинов регулярно натыкался на обозы пьяных мобилизованных, осыпавших «барина» руганью и даже кидавшихся в него грязью. Глядя на все это, композитор произнес: «С кем бы мы ни воевали, мы не победим». Усадьбу свою он застал разгромленной и разграбленной благодарными крестьянами.

Тем не менее, переживая за родину, Рахманинов много помогал фронту, играл благотворительные концерты, жертвовал деньги на нужды армии.

Он приветствовал Февральскую революцию, но скоро понял, что управление страной выходит из-под контроля Временного правительства. После Октябрьского переворота Рахманинову с семьей удалось налегке, с 50 рублями в кармане, уехать из страны, воспользовавшись приглашением на гастроли в Швеции.

«Что это за Рахманинов у вас такой?»

В 1918 году Рахманинов поселился в Америке, где его любили и ждали. Он почти перестал писать музыку, но хорошо зарабатывал концертами, купил пятиэтажный дом в Нью-Йорке. В раздираемую Гражданской войной Россию композитор, не афишируя этого, слал деньги и продуктовые посылки – людям знакомым и незнакомым. Когда его друг певец Михаил Слонов пришел на почту получать очередной перевод от Сергея Васильевича, кассирша недоуменно спросила: «Что это за Рахманинов у вас такой? Половина Москвы ходит деньги от него получать».

Лишь после 10 лет эмиграции Рахманинов начал снова сочинять музыку, но уже не с той интенсивностью, как прежде. Он объяснял, что, потеряв родину, он потерял самого себя как композитора. Другим важным мотивом стало растущее ощущение дисгармонии с современным музыкальным миром, в котором доминирующим трендом стал чуждый Рахманинову авангард. Тем не менее в 1934 году он создал одно из лучших своих произведений – Рапсодию на тему Паганини.

В Швейцарии композитор купил дом и землю, где старался воссоздать атмосферу Ивановки, насколько это было возможно. Но идиллии было не вернуть: чувствуя приближение новой мировой войны, Рахманинов даже говорил, что надеется умереть прежде, чем разыграется эта трагедия.

Войну он все-таки застал, за несколько дней до ее начала вернувшись в США. После нападения Германии на СССР Рахманинов играл благотворительные концерты в пользу Красной армии и призывал эмигрантов последовать его примеру, за что его обзывали чуть ли не коммунистом. Но Рахманинов, не смущаясь, обратился в советское консульство с просьбой дать ему гражданство.

Не дождавшись от чиновников никакого ответа, он принял гражданство американское – это было сделано скорее ради жены и дочерей. Композитор словно предчувствовал скорую смерть, хотя внешних признаков еще не наблюдалось. Лишь за несколько недель до кончины врачи при обследовании обнаружили у него рак в терминальной стадии. Рахманинов умер, не дожив трех дней до 70-летия.

При всей его прижизненной славе масштаб Рахманинова по-настоящему оценили уже после его смерти, когда споры вокруг авангарда и «отсталого» традиционализма ушли в прошлое. Музыка его оказалась больше и глубже всех волн, течений и экспериментов с формой. В ней было то, что волнует людей всегда, в любую эпоху.