История редко повторяется буквально, но российская историческая матрица почти не дает сбоев и воспроизводится в главных чертах с исключительным постоянством, разве что в четные века она жестче, а в нечетные как-то фарсовее.
И вот набор (или, в терминологии Жолковского, кластер) почти сложился: подавленные протесты, реакция, война, кризис (убийства Столыпина, правда, не было, но не было ведь и Столыпина), грядет неизбежная министерская чехарда, обвинения в шпионаже, нарастающая изоляция, зашкаливающая коррупция, есть даже несколько заграничных кандидатов на озвучивание апрельских тезисов, и недавний выпад главы государства против Ленина более чем символичен – все-таки они чувствуют, откуда идет главная опасность.
Не просматривается вроде бы только одна аналогия, которая может решить дело: в тех временах не видно Рамзана Кадырова и его гвардии, которая вдруг решает навести порядок во всей империи, а то, если повезет, и превратить ее всю в свою вотчину. Не зря же Кадырова в подвластных ему СМИ все чаще называют сердцем России, которое хоть и невелико, но гоняет кровь по всему организму.
Кто это в царской России образца примерно столетней давности? Кто та внешняя по отношению к Москве и Петербургу, но входящая в империю сила, которая готова произвести те самые решительные меры, от которых пока отшатывается верховная власть? Кто те добровольные помощники – более русские, чем сами русские, хотя и относящиеся к коренному населению с известным высокомерием? Где та опора трона, которая вполне готова при случае его занять – разумеется, во имя сохранения строя?
Как учит нас компаративистика – ее многие в России считают лженаукой, но на Западе она сегодня в моде, и многие лженауки после периодов реакции приходили в Россию триумфально, – в первую очередь надо смотреть не на персонажа, а на его историческую нишу; и такая ниша – быть святее папы – в тогдашней России была. Конечно, сейчас она выглядит более дикой и агрессивной – с поправкой на общую российскую ситуацию, которая тоже не в пример феодальней, грубей и примитивней Российской империи; конечно, и современное русское православие совсем не то, и интеллигенция выродилась, хотя народ, пожалуй, несколько смягчен всеобщей грамотностью и средним образованием. Но сила такая была, и это – казачество, о котором и написана главная русская эпопея ХХ века.
Казаки охотно осуществляли тут репрессивные функции, а идеологи казачества – мы, к сожалению, плохо это помним – предлагали свои услуги по наведению порядка куда как активно. Редкий студент во время митингов и демонстраций не повстречался с нагаечкой.
Казачество считалось хранителем традиций, олицетворением патриархального уклада, с ним связывали ожидания грядущей расплаты – вот придет с Дона настоящая сила и живо всех тут построит! «Их превосходительство генерал Каледин – с Дону, с плеточкой, извольте понюхать!» – так изображал Маяковский разговоры в обывательской среде в разгар тогдашней смуты. И конечно, как все мы помним по «Тихому Дону», отношение казаков к русским было высокомерно-презрительным: они – «мужики», рабы, они и на коне-то неправильно сидят, то ли дело мы, боевые кентавры, одинаково умелые в рубке, любви и загуле!
Надежда на казачество, которое наконец тут наведет настоящий русский порядок, заставила Керенского вступить в сговор с Корниловым, что и вызвало известный мятеж, однако Керенский быстро понял, что власть казачьего генерала может оказаться хуже царской, и от Корнилова отрекся. Мятеж не состоялся, и нам остается лишь гадать – задушил бы Корнилов гражданскую войну (а вместе с ней и надежды на любую модернизацию) или все равно пал бы ее жертвой, что и случилось полгода спустя.
Да, Корнилов был путешественником, географом, знал шесть языков, – но мы же сравниваем не конкретику, а тип личности. А о типе этом Брусилов писал: «Странное дело, генерал Корнилов свою дивизию никогда не жалел… она несла ужасающие потери, а между тем офицеры и солдаты его любили и ему верили. Правда, он и себя не жалел…».
Пассионарий и не должен беречь людей. Они его любят не за то, что он их щадит, – так не бывает, – а за то, что дает им повод для самоуважения, завышенную самоидентификацию; люди это ценят иногда выше жизни, потому что умрут все, а героями будут не все.
Какова обычная судьба пассионарных защитников русской государственности – все мы знаем: тут никогда не надо лезть поперед Папы. Сама эта пословица многое раскрывает в природе нашего царя: это – Батька из пекла, его фактический хозяин, и делиться этим пеклом он ни с кем не намерен.
Трагедия казачества в русской революции не только в том, что сами духовные скрепы этого казачества к 1917 году безнадежно прогнили («Тихий Дон» как раз об этом), но и в том, что значительная часть его вождей – Краснов, например, – встала на сторону мертвого дела.
Опора на «традиции», архаику и репрессивные методы сослужила, как всегда, дурную службу, и расплата казачества за этот выбор оказалась ужасна – нынешние ряженые полки не имеют, конечно, никакого отношения к тогдашней элите царской армии. Дон при советской власти превратился, по сути, в этнографический музей, суть казачества была безнадежно выхолощена, а последняя вспышка пассионарности – в Новочеркасске, если кто помнит, – была безжалостно раздавлена.
Не в меру ретивые защитники проекта, который верховная власть довела до катастрофы, могут, конечно, на короткий миг взять власть и даже перестрелять некоторое количество интеллигентов, этой вечной пятой колонны; но тем страшнее будет историческая расплата.
И отдельные коллаборационисты из числа творческой интеллигенции либо сегодняшних идеологов русской державности, вещающие о необходимости расстрелов и о скором триумфе горских пассионариев, не просто желают России превращения в новое ханство, но еще и накликают новое расказачивание, память о котором на Дону весьма крепка.
Это только Россия слишком любит забывать – чтобы сто лет спустя очертя голову ринуться в тот же омут. Ей почему-то кажется, что без омута не будет возрождения, и мало кто догадывается, что возрождать на этот раз будет нечего.
