Сергей Кумыш: Евгений Валерьевич, как мне кажется, ваше творчество можно разделить на два условных направления. В тех случаях, когда вы пишете о себе, или же когда за главным героем угадывается ваша личность, читатель видит мир глазами героя. В текстах, где центральный персонаж вымышлен, подсмотрен или же отстоит от вас, как от автора, на определенной дистанции, главный герой раскрывается, в первую очередь, через собственное окружение. Эта разница в повествовательной манере – она умышлена?
Евгений Гришковец: Конечно. Разница не просто умышлена, тут не может быть по-другому. В частности, именно с этим связано то, что аудиокниги, которые я начитал, были сделаны только по тем произведениям, которые можно назвать автобиографическими. Всю остальную прозу я не только сам отказываюсь начитывать, но и запрещаю ее к исполнению и выпуску в формате аудиокниг, поскольку полагаю, что это должно быть прочитано своими глазами, а главное, «прослушано» собственным голосом. Там взгляд на человека, способ изучения мира совершенно иной. Например, повесть «Непойманный» из нового сборника. Многие куски в этом тексте написаны репортажно, где мы за героем наблюдаем буквально в режиме репортажа – с отдельными прорывами в его предполагаемые внутренние переживания и размышления. Так что да, это осознанно делается, вы правы.
Кумыш: В повести «Непойманный» вы используете совершенно нетипичный для вас язык: мир вокруг героя как бы нарочно выбелен, описательные подробности практически отсутствуют. Вот, например, главный герой, Вадим, приходит к своему другу, и вы пишете, что у этого друга «огромный дом». Потом мы узнаем, что там еще есть терраса и гараж – и это все, что мы узнаем о доме, он вообще почти лишен внешних признаков. Постоянный, целенаправленный расфокус.
Гришковец: Для меня правильное название «Непойманного» – «Повесть, не ставшая романом». В какой-то момент я понял, что эти, вполне романные, сюжет и идея – не должны стать романом. Это должна быть именно повесть. Эти герои недостаточно крупны для того, чтобы стать героями романа. Вся история недостаточно крупна для романа. А соответственно, и то, что поет или что ест герой, или каков его дом – тоже несущественно. Для повести это несущественно. Эти люди – не такие существенные. И при этом, мы можем только догадываться, что происходит с тем героем, который у нас погибает в итоге. И вот он более подробно описан, как некая жертва; хотя глазами Вадима, но там очень много деталей. Конечно, мне хотелось сделать такую прозу. Это, кстати, совпадает с некой художественной тенденцией, которой стали следовать некоторые современные кинорежиссеры. Они убирают многоцветие, переводят свои фильмы в какую-то одну коричневатую гамму; почти нет солнечного света, все происходит вечером или ночью. В центре внимания – герой, все остальное размыто, несущественно. В частности, что еще мне нужно было сделать совершенно точно, – в повести нет ни одного матерного слова. Это было абсолютно сознательное решение – в сторону художественного. Два центральных диалога между Вадимом и его другом, Борисом, они, конечно, не могли происходить без мата, это понятно; это люди такого поколения, такой судьбы. Они из провинциального города, в конце концов. Но именно в пользу точности смыслов делался особый, «очищенный» способ высказывания. Для меня настолько важное событие, вот эта книжка. Я понимаю, что сделал то, что мне несвойственно, при этом, все-таки, своим методом. Она произросла из предыдущих моих работ, так долго и трудно мне давалась, что я вообще воспринимаю этот текст как большую победу. Победу над собственными… стереотипами. Я же знаю, чего люди от меня ждут. Но я делал это не в пику всеобщим ожиданиям, а сознавая художественную необходимость именно такого способа высказывания. Вот еще что. Почему сборник «Боль» состоит из трех произведений, почему там еще два рассказа. Было важно уравновесить текст повести легкой, невесомой прозой, которая вся состоит из сплошных деталей, особенно рассказ «Палец», он же как кружева сделан, из мельчайших деталей и подробностей. И чтобы книга вместе с повестью не обрывалась, чтобы финал не был таким резким. Чтобы человек, когда берет в руки книгу, когда доходит до середины, видел, что ему еще много читать, что там еще что-то будет происходить. Это, кстати сказать, восприятие именно бумажной книги, электронная версия уже этого ощущения не даст.
Кумыш: В ваших произведениях стала настойчиво звучать тема страха. Новая книга во многом этому посвящена. Об этом, в частности, вы говорите и в спектакле «Прощание с бумагой». Даже в совместном вашем альбоме с Mgzavrebi это есть. Новый лейтмотив страха, новая интонация – связаны с необходимостью именно сегодня говорить об определенных вещах?
Гришковец: Сейчас общество живет в страхе. Я хорошо помню, как где-то в 2006 году я совершенно убежденно говорил, что мы – сорокалетние – первое поколение людей, родившихся в России в двадцатом веке, у которых есть шанс встретить благополучную и спокойную старость. Сейчас об этом можно вспоминать только как о каком-то очень наивном высказывании. А еще я осознал одну простую вещь. Я родился в 67-м, в начале года – в феврале. В конце 66-го года родился трехмиллиардный житель планеты. Я не прожил и полувека. За это время население Земли удвоилось, а потом перевалило за семь миллиардов. Я всего этого боюсь. Я этого не понимаю совершенно. В Европе то же самое. Их двойные стандарты – они от непонимания того, что происходит. Раньше они ходили вот по этой улице Парижа, и было так: здесь они покупали газету, а здесь покупали круассан. Теперь в том месте, где раньше продавались газеты, какой-то новый магазин, где стоит арабский человек, который за это время откуда-то приехал или уже родился вообще в Париже. А в том месте, где продавался круассан, там какой-то человек из Турции продает банан. И вот этот меняющийся мир, стремительно очень… Человечество сейчас убеждено в том, что оно развивается. А человек не может развиваться, он развивается только от рождения к смерти. Наши с вами поколения наблюдали появление цифровых систем, интернета и победы этого всего. И это страшным образом перекроило нашу жизнь, мы ничего не понимаем, мы вообще не понимаем, что происходит, я не понимаю совсем. Нет ничего, за что можно было бы взяться, удержаться и ощущать это как какой-то жизненный стержень. Обратите внимание, сейчас в России не осталось таких людей, которые ощущались бы «людьми из незапамятных времен». Какого-нибудь академика Лихачева, который родился еще до революции, был на Соловках. Распалась связь времен. Я сейчас, может быть, скажу крамольную вещь, но советское время, по которому я совершенно не скучаю, было гораздо более христианским, православным, чем все то, что происходит сейчас. Если мы вспомним книгу, которую все в детстве читали, но не любили, «Как закалялась сталь» Островского, – это же, по сути, житие святого. Было представление о том, что нужно трудиться, порой мучительно, и в этом случае будет что-то. Настрой на саморазвитие, на какое-то страдание, но страдание – совместное, это поддерживало очень. Общество было гораздо более целомудренным, чем сейчас. И это «общественное целомудрие», благодаря ему как раз было не страшно. Сейчас же все перепуталось. Люди, которые творят бесчинства, ревностно соблюдают пост. Но при этом, чаще всего в качестве диеты. После поста страшно веселятся. И все время боятся, боятся. Им не на что опереться, совсем – ни в России, ни в целом мире. Человечество стало больше думать о смерти. Опять же, не в христианском смысле, а как о конце всего, непонятном, непостижимом конце всего. На самом деле, то количество смертей, которое мы сейчас встречаем в литературе и на экране, я думаю, это тоже некая современная борьба со страхом смерти. И вездесущий черный юмор – попытка закрыть глаза на собственные страхи.
Кумыш: Художественные приемы, которые вы используете в книге «Боль», они во многом новые не только для вас, но и для современной русской прозы в целом. В одном телеинтервью, примерно год назад, вы сказали, что не ощущаете себя частью российского литературного контекста...
Гришковец: Я себя ощущаю очень одиноко в литературном контексте России. Предполагаю, что в сборнике «Следы на мне», и в новой книге – в особенности, я продолжаю некую соцреалистическую – в лучшем смысле этого слова (смеется) – традицию. Очень ориентируюсь сейчас на Астафьева. Полагаю, что он вообще крупнейший литератор того периода. И вижу, что природного интереса к подобной литературе у сегодняшних авторов нет. Я же очень хорошо понимаю, что ко мне в русском литературном сообществе относятся крайне несерьезно и вообще не считают меня литератором. Мои книги не попадают в списки бестселлеров. Хотя, если за первые два месяца продано 25 000 экземпляров, а в электронном виде скачано больше ста тысяч, это, разумеется бестселлер. И поскольку я нахожусь между некими контекстами, меня гораздо удобнее вообще оттуда вытеснить (выбросить) и не относиться ко мне серьезно.
Кумыш: Приведенные вами цифры говорят о безусловном читательском интересе, о том, что книгу ждали. То есть, читатели, все-таки, вас в этот самый контекст вписывают… У меня еще был вопрос по поводу альбома с группой Mgzavrebi. Этот новый проект – он ощущается вами как литературная работа?
Гришковец: Да. Я настаиваю на том, что я никакой не артист, никакой, конечно, не музыкант. Я писатель, который все время занимается писательской работой. В отдельных случаях – писатель, выступающий на сцене со спектаклями и писатель, выступающий с музыкальным коллективом где-то в клубе. Но, разумеется, это писательская работа – в определенных условиях, других, с четким пониманием, какой здесь адрес, какой способ высказывания. При этом совершенно необходимо осознавать – и мне, и той публике, которая хочет это воспринимать, – что я автор. Если бы я был просто исполнителем чужого текста, никто бы не стал это слушать. И в театр бы никто не пошел на меня смотреть, это совершенно точно.
Кумыш: На вас в целом, как на писателя, совместное творчество с Гиги повлияло? (Гиги Дедаламазишвили, фронтмен и автор песен группы Mgzavrebi – С. К.)
Гришковец: Нет. Определенно нет. Как и для Mgzavrebi, так и для меня этот проект является чем-то отдельным. Гиги тоже внятно это осознал после того, как мы записали альбом. Музыкальная составляющая – аранжировки, мелодика, звучание – отличаются от того, как они работают сами, без меня. Сама эта встреча, она отдельная, и проходит на какой-то сокровенной территории.
Кумыш: Вы много лет проработали с группой «Бигуди». Теперь вот – Mgzavrebi. В случае с «Бигуди», как мне кажется, все-таки, ощущалось, что текст играет определяющую роль. С Mgzavrebi несколько иная история: текст и музыку вообще не «разлепить», одно как будто вырастает из другого, перемешивается постоянно. Но это, опять же, частное мнение. У вас у самого какие ощущения от двух этих проектов?
Гришковец: «Бигуди» в том виде, в каком они работали со мной, не были вполне самостоятельным коллективом. Под конец уже это были только сессионные музыканты и автор идеи – Максим Сергеев, который прекрасно знал, что именно нужно делать, мы очень хорошо знали друг друга. И это был, все-таки, такой коллектив, где тексты – да, имели большое значение, но музыка тоже развивалась и дошла до какого-то предела, когда было уже ясно, что развивать больше нечего. Потому что дальше я уже должен был запеть. Под конец это уже были песни – с куплетами, припевом и т. д. Кстати, почему меня пригласили Mgzavrebi – они послушали наше творчество с «Бигуди» и понимали, что такое возможно. Mgzavrebi – это самостоятельное явление, самобытный коллектив, который развивается параллельно. И этот наш совместный проект, он развитию группы ничего не сообщает. Мне, как писателю – тоже. Это просто очень приятное дело. Как такое, знаете, совместное застолье с грузинами. Да и сами тексты – как бы такие тосты, которые можно произнести во время грузинского застолья. Это была моя попытка услышать не только Гиги как музыканта, Mgzavrebi как музыкантов, но еще и грузинскую культуру, и на нее каким-то образом отреагировать. Чтобы это было органично. А они уже постарались сделать более лирическую, более «взрослую» музыку в контакте со мной. Потому что их самостоятельные произведения, опять же, более зажигательные, подвижные. Это совершенно отдельное дело, которое, может быть, не будет иметь продолжения. Мы не уверены, что у нас будет второй альбом. Мы хотим еще записать сейчас пару песен, которые за это время появились, но они будут, скорее, синглами, дополняющими первый альбом. Но мне очень нравится это делать, очень. Я хотел снова в клуб, я снова хотел играть, мне очень симпатичны грузины в целом, а группа Mgzavrebi – особенно. И это такое взаимное удовольствие, в результате которого появился альбом. У этого не будет такой истории, какая была с «Бигуди». С ними мы проработали десять лет, отыграли сотни концертов, пару сотен – точно. Мы выпустили четыре альбома. За десять лет у нас возникла своя аудитория именно на этом, мелодекламационном материале. И я могу с уверенностью сказать, что в мире ничего подобного нет. Что-то похожее делали Макларен, Джон Кейл, Баз Лурман, но это были единичные случаи. К сожалению, в российском контексте люди мало внимания уделяют музыкальной составляющей, многие просто слушают слова. Поэтому, многие могли бы сказать, что там вообще музыка не нужна – вышел бы да и рассказал вот эти тексты, мы так же бы порадовались, только не нужно было вот этих всех инструментов, электроники и прочего.
Кумыш: Это странно. Почему я и спросил о значении для вас литературной составляющей – ведь музыка, сама по себе, в обоих случаях, как и текст, ведет за собой, сообщает дополнительный объем, иногда даже создает подтекст…
Гришковец: Очень многие этого не слышат. Многие мне говорят, например, о том, что в спектаклях «+1» и «Прощание с бумагой» не нужны декорации –ты один будь там, да и все. Люди не понимают, и претензии к ним за это невозможно предъявлять. «Бигуди» играли потрясающе, делали удивительные, нетипичные для современной русской музыки аранжировки. Но для слушателей в целом это было все каким-то общим фоном. Как и литературные особенности «Непойманного».
Кумыш: Понятно, что у каждого автора, наверное, все-таки, наибольший трепет, наибольшее волнение вызывает недавно вышедший, самый свежий материал. Но есть ли среди ваших книг та, которой вы особенно довольны? И есть ли такая, в которой, может быть, не получилось сделать именно так, как хотелось бы, как изначально планировалось, замышлялось?
Гришковец: Пожалуй, самые совершенные тексты по композиции и по тому, как они сделаны, во всяком случае, я больше всего их люблю, самые сложные мои книжки – это «Реки» и «А…..а». Две повести, которые, конечно, никакие не повести, это особый литературный жанр. Кто-то говорил, что это эссе, но никакого отношения к эссе это не имеет. Я называю их повестями, такая форма повести. Все-таки, прозу я каждый раз делаю настолько тщательно и долго, что не могу сказать, что какая-то получилась хуже, а какая-то лучше. В меньшей степени я доволен своими ранними пьесами, потому что тогда еще не умел этого делать, они не очень хорошо оформлены для чтения. Сейчас бы я это написал иначе. Ко всему остальному нет претензий. И совершенно особенная для меня книжка, которая вышла два года назад, – «Письма к Андрею». Я ее сильно люблю.
Кумыш: Какие у вас планы на следующий сезон – литературный, театральный? Что будет дальше?
Гришковец: Я сейчас сделаю довольно длинную паузу с прозой, буду работать над новым спектаклем. Наверное, год вообще не возьмусь за прозу. А потом хочу написать большой роман. Прямо – большой. Даже хочу брать где-то полгода перерыва вообще в театральной работе, чтобы сделать основу этого романа, а потом его дописывать. Новый спектакль будет называться «Шепот сердца». Он, кстати сказать, в целом посвящен страху. Это будет монолог человеческого сердца. Сердце боится человека, а человек боится собственного сердца. Поначалу этот человек настолько целен в своей юности, в своей чудесности, что даже не вспоминает о том, что у него есть сердце. А потом… Помните, как Тарковский написал: «Человек счастлив только тогда, когда он забывает о том, что умрет».
