Как Четвертая промышленная революция влияет на международные отношения

Взаимосвязь технологий, геополитики и идеологии интересует не одно поколение американских элит. 27 декабря 1958 года состоялось совместное заседание Американской ассоциации политических наук (APSA) и Американской ассоциации содействия развитию науки (AAAS). В историю это событие вошло, поскольку именно в тот день профессор Йельского университета Карл Дойч – впоследствии всемирно известный социолог – представил свое видение того, как технологии влияют на международную политику. Интерес к теме в ту пору набирал обороты по обе стороны океана: советско-американская гонка вооружений и борьба за освоение космоса плотно увязывали научный потенциал государства с его великодержавным статусом.

Мероприятия, подобные совместному заседанию двух ассоциаций, по понятным причинам привлекали не только ученых, но и сотрудников американских госведомств. В это время популярность в академических кругах набирал другой исследователь – молодой доцент Гарвардского университета Генри Киссинджер. Его авторитет в профессиональном сообществе вырос после публикации в том же году книги о влиянии ядерного оружия на внешнюю политику. Доклад Дойча стал заочной полемикой с тезисами Киссинджера.

Дойч оспаривал идею «решающего влияния» технологий на исход войн и доказывал, что чрезмерная вера в технологии играет с государствами злую шутку: они начинают переоценивать собственные научно-технологические достижения, недооценивать достижения противников и делают ставку на «быстрые победы с помощью чудо-оружия», что зачастую оборачивается болезненным поражением. Эти предостережения Дойча обязательно вспоминают, как только США увязнут в очередном конфликте – будь то Вьетнам, Афганистан или Ирак. Но тогда, в конце 1950-х, сообщество разделилось на апологетов и скептиков влияния технологий на стратегию государства: одним оказался ближе подход Киссинджера, другим – Дойча.

Новая волна экспертно-академических дискуссий о роли технологий в политике пришлась на 2000-е. Профессор Джорджтаунского университета и член той самой Американской ассоциации содействия развитию науки (AAAS) Чарльз Вайс придумал метод «шести образов». Технологии, по Вайсу, – это одновременно и «вылетевший из бутылки джинн», чье влияние быстро расходится по международной системе, и способ изменить правила игры; источник проблем и фактор (enabler) развития международных макроявлений; инструмент внешней политики и субъект, управление которым обеспечивает подачу воды на мельницу мировой политики. Тезисы Вайса полемизировали с утверждениями Дойча: технологические новации, настаивал Вайс, влияют на (пере)распределение силы и власти, создают асимметрию в военных конфликтах в пользу наступающей стороны и не способствуют демократизации политических режимов, скорее даже наоборот.

Для госструктур этот подход оказался полезным – разведсообщество США «учло» предложенную аналитическую призму, – но недостаточным. Поскольку в недрах американской разведки традиционно немало поклонников геополитики, предложенная аналитиками Stratfor примерно в то же время теория взаимосвязи технологических и геополитических революций имела едва ли не большую популярность. Её суть в том, что международные отношения в их нынешнем виде – это продукт трех промышленных революций. Эти революции происходили в разное время, но были частью единого непрерывного процесса смены технологических укладов и самой жизнедеятельности человека.

Каждая революция по-своему меняла то, как люди живут, работают, думают и сосуществуют. За каждой промышленной революцией почти сразу же следовала «геополитическая революция». Чтобы понять, как будет выглядеть геополитика будущего, нужно в каждой из предыдущих промышленных революций найти реперные точки, систематизировать их и спроецировать на нынешнюю – Четвертую промышленную революцию. Эта теория выглядела более приземленной, чем предыдущие, что повышало ее шансы быть взятой за основу для внешнеполитического планирования. Тем не менее поиск формулы успеха в великодержавном противостоянии продолжился.

Одним из первых, кто заговорил о глубинных вопросах изменения самого мышления человека в новом технологическом укладе, снова стал Генри Киссинджер. Этот 99-летний патриарх американской внешней политики последние годы проводит в штаб-квартирах и на производствах крупных IT-корпораций. На вопрос, легко ли ему дается переход от изучения дипломатии к изучению микросхем, Киссинджер ответил, что всю жизнь посвятил осмыслению и концептуализации исторических эпох и то, как меняется мир сейчас, он сравнил бы с переходом из «религиозного мировосприятия Средневековья» к «мировосприятию на основе разума эпохи Просвещения». У нынешнего перехода, по мнению Киссинджера, есть одно важное отличие от прошлого этапа: эпоха Просвещения оспаривала конкретную философию, основанную на религиозных воззрениях, – сейчас же никакой единой «мирообразующей» философии нет. Это, предупреждает Киссинджер, создает «риск бесконтрольного и безыдейного распространения технологий, способных изменить мир».

Рассуждения Киссинджера подвели политиков и экспертов к мысли: сам источник силы в великодержавном противостоянии XXI века меняется. Одни таким источником видят технологии искусственного интеллекта (ИИ), другие – 5G, третьи – квантовый компьютер. Большинство исследователей полагают, что раз почти все технологии создаются на основе «больших данных» (big data), именно они – главный источник силы и инструмент управления свободой в современном мире. Для Четвертой промышленной революции они – то же, что паровой двигатель, электрический ток и атомная энергия для предыдущих революций. Стало быть, залог победы в технологическом противостоянии великих держав – контроль над большими данными и грамотное регулирование техноплатформ.

Действительно, крупные государственные игроки, включая США и Китай, уже давно ищут способы ограничить власть цифровых гигантов и подчинить их ресурсы интересам государства, в том числе в сфере внешней политики. IT-корпорации, однако, отступать не собираются и лишь наращивают собственный потенциал: с 2012 года крупные корпорации приобрели более 250 стартапов, связанных с ИИ.

Не исключено, что в итоге на мировой арене параллельно с великими державами задавать нормы и правила поведения в различных сферах будут «великие цифровые корпорации» и всё международное взаимодействие сведется к попыткам первых установить контроль над вторыми и наоборот. Впрочем, теория, согласно которой разлом проходит не по линии государственных и негосударственных акторов, а по линии элит – глобалистские vs национально ориентированные, – тоже имеет место.

Противостояние США и Китая интересно не только потому, что это главный конфликт за доминирование в мире, но и потому, что он насквозь пропитан технологическими вопросами. Торговые споры, давление на ведущего китайского производителя технологий 5G компанию Huawei, перекраивание рынка и поставок полупроводников указывают на те «пространства» нового геополитического противоборства, за которые будет вестись борьба в XXI веке.

Государство, сумевшее навязать свой цифровой стандарт наибольшему числу стран, получит безусловное конкурентное преимущество: оно сможет быстрее разрабатывать необходимые для эксплуатации новой сети приложения, получит возможность использовать их в гражданских и военных целях. В свою очередь, новый стандарт способен преобразить экономику (система 5G может создать три миллиона рабочих мест только в Соединенных Штатах и пополнить их бюджет миллиардами долларов) и политику, дать невиданные ресурсы силы. Стоит ли в этой связи удивляться, что в Америке демократы и республиканцы демонстрируют исключительное единство по вопросу противодействия КНР. И, возможно, поэтому Китай (вместе с Россией) с одной стороны и США с другой продвигают диаметрально противоположные концепции управления данными.

Первые (помимо России и Китая в этой группе среди прочих Индия, Индонезия и Турция) уверены, что только национальные правительства должны контролировать данные своих граждан, как минимум, чтобы гарантировать их безопасность. Вторые – США и большинство их союзников – настаивают, что локализация данных «по национальному признаку», напротив, подрывает их конфиденциальность, а доступность пользовательских данных для правительств несет гражданам и их частной жизни большие угрозы, чем трансграничная локация. Поиск компромисса между двумя подходами осложнен тем, что в эту сферу из политики привносятся устоявшиеся идеологемы – дескать, «демократии легитимнее автократий, значит, их интересы априори «правильнее» – и попытки каждой стороны «зашить» в коллективную позицию собственные конкурентные преимущества. Первые держат в уме возможности государственного контроля, вторые – собственные возможности контроля над глобальной цифровой инфраструктурой. Сторонники второго подхода, правда, также выступают за создание новых международных институтов, но с тем условием, что правила их функционирования они будут устанавливать сами.

Возможно, еще большая проблема в том, что ни в государствоцентричной модели управления данными, которую олицетворяет Китай, ни в американской модели, ориентированной на т. н. Big Tech, ни в альтернативных моделях, которые пытаются придумать третьи игроки (ЕС, Индия), граждане не обладают достаточным суверенитетом или контролем над личными данными и, следовательно, незаметно для себя становятся все более ограниченными в степени своей реальной свободы и более слабыми перед лицом накапливающих силу государств и IT-компаний. Впрочем, как раз по этому вопросу у разных исследователей технологий на протяжении десятилетий разногласий было меньше всего, а политиков это вряд ли заботило – на кону победа в соревновании века.

«Может пройти много времени, и технологии уже будут влиять на мир, прежде чем человек обратится к какому-то новому философскому осмыслению нового мира, если это вообще произойдет», – заметил как-то Киссинджер после посещения штаб-квартиры Google. Спустя 60 лет он, кажется, примирился с Дойчем в главном: чрезмерная вера в технологии играет с государствами и людьми злую шутку.