Это при том, что окружающая нас реальность сейчас истончена до предела: нет особой разницы между новой серией «Игры престолов» и вечерним выпуском новостей. Да и смотрят их примерно с одинаковыми целями: пощекотать нервы, обсудить и разойтись — в ожидании очередной порции. Как выясняется, привыкнуть можно и к этому. Мы уже привыкли.
И вот появляется книга с акварельным названием «Легкие миры». Обложка тоже акварельная, нарисованная, игривая, лукавая: не дверь на ней, а дверка, не лодка, а лодочка; зонтик, санки, шляпка с красной ленточкой. Умышленно театрализованный антураж, обещающий неспешную прогулку, ненавязчивую беседу, редкие волны и ветерок. У бережка.
Но все это не более чем уловка, розыгрыш. А сама книга — чистой воды колдовство: привораживает с первых слов, с любой случайно или неслучайно открытой страницы. Одно слово, два — и пропал, затерялся, превратился в собственное эхо.
Тема колдовства сквозит между строк, а то и вовсе возникает как данность. Вот, например, в интервью Ивану Давыдову, которое включено в сборник, Татьяна Толстая рассказывает о своей старшей сестре и матери, по ее собственным словам, — настоящих ведьмах: «Все эти вещи делались через слово, без бубна и заячьей лапки. Я очень хотела тоже. <…> Тоже хотела иметь такую интересную особенность, но мне это не было дано. <…> Безусловно, мне выдано словесное умение какое-то, но другое. Не это».
Как же «не это», когда без всяких шаманских ухищрений любой текст из сборника творит с душой совершенно необъяснимые вещи.
Стирается грань, отделяющая переживание от сопереживания. Мир, который предстает перед тобой, настолько объемен и ярок, что ты либо не выдерживаешь и закрываешь книгу сразу и навсегда, либо остаешься там, заранее соглашаясь, что не просто познакомишься с чужим взглядом на вроде бы привычные вещи, а присвоишь его, примеришь на себя, преломишь собственное зрение.
Страсти в книге — самые что ни на есть средневековые. Вот главная героиня рассказа «Дым и тень» решается на убийство жены человека, в которого влюблена. И убивает, топит ее в проруби. Следом, в соседнюю прорубь отправляет и своего нескладного любовника, чтобы освободить сердце от навязчивого, отупляющего чувства. А так как книга то и дело притворяется сборником автобиографической прозы, то веришь всему безоговорочно. Убила — значит убила. А дальше следует развязка. И ты понимаешь, что всю дорогу тебя водили за нос. Только от этого не легче. Труп-то вот он, плавает в проруби. Да и прорубь настоящая, холодная. Любовь, описанная выше, тоже лишь прикрывалась вымыслом.
Сидишь потом, ошеломленный внезапным, непрошенным видением. Вроде и не было ничего. Да как же не было, вот оно, все здесь.
Или другой персонаж из заглавного рассказа «Легкие миры» —двадцатидвухлетний Нильсен, который, сняв на год дом Толстой в Принстоне, превращает его в античные развалины. Нильсен — посланник богов (в рассказе говорится о Боге, но ничего подлинно божественного или, напротив, бесовского в Нильсене нет; он именно античный персонаж — оживший вымысел, материализовавшаяся идея возмездия). А потому в конце он не будет посрамлен. Бог сам наказывает своих карателей, когда они переходят определенную грань; бесы если и не умерщвляют своих земных подельников, то с кровожадной радостью устраивают им ад на земле. Обратная же связь с богами, как правило, невозможна. Античные боги холодны и отстранены, потому что сами знают: их, на самом деле, не существует.
В связи с книгой уже было немало разговоров о ее прямой автобиографичности. То есть, говоря «главная героиня», подразумеваем автора. Сегодня писатели прибегают к этому приему постоянно, и даже с большей охотой, чем к вымыслу, за что порой вполне заслуженно огребают от рецензентов. Потому что автобиографическая проза, несмотря на всеобщее заблуждение, крайне редко, в отличие от вымысла, бывает связана с правдой. Человек, перешедший к прямой речи, становится предвзято-ироничным по отношению к миру и сентиментальным по отношению к себе; или же наоборот, сути дела это не меняет. Читать все это, как правило, невозможно.
В этом смысле книга Толстой — действительно революционная. Граница между вымыслом и реальностью, между видимым и невидимым здесь не исчезает, не стирается, ее просто нет. И неважно, придумано все это или прожито, одно в данном случае равняется другому. Личный опыт автора становится личным опытом читателя, сопереживание ведет к подлинному переживанию, к проживанию каждого текста в сборнике.
Отсюда и мысль неверная, трусливая, закравшаяся в самом начале: лучше бы этой книги не было. Потому что каждое слово здесь претендует на то, чтобы быть присвоенным и прожитым именно тобой, дорогой читатель. (Кстати сказать, именно поэтому «Легкие миры» практически невозможно читать молча. Даже если рядом нет подходящего слушателя, все равно ловишь себя на тихом бормотании, проговаривании.) В какой-то момент понимаешь, что попросту не готов ко всей этой щедрости и беспощадности. Твоя собственная жизнь, с ее привычным течением, — если не сворачивает вбок, то съезжает на обочину. Еще несколько страниц — и тебя накрывает волна страха совершенно необъяснимой природы. Ты боишься перелистывать страницы. Боишься перехода от одного текста к другому. Боишься, что книга скоро закончится, и одновременно хочешь, чтобы все это прекратилось сию секунду. Жил бы, как раньше, этаким хоббитом, Бильбо Бэггинсом. А теперь сам себе все испортил. Лучше бы этой книги не было. Только она уже — есть, и мысль о том, что вот еще недавно ее действительно, как свершившегося факта, не существовало, пугает не меньше. И ты ее уже открыл. И время поменяло ход. И природа вещей изменилась. Страшно, страшно, страшно. А потом здорово, здорово. А потом разгоняешься — и ветер в ушах свистит. Лучше бы не было? Обратно в детские пеленки? Нет, сам себе отвечаешь, теперь я ее никому не отдам.
А ведь все это уже читано было раньше: что-то в журналах, что-то в «фейсбуке», что-то в более глухих закоулках интернета. Но выясняется следующее. Ты привык к коротким встречам, к чтению на бегу, к мимолетному удивлению, замешанному на неявном или явном узнавании. К нежданной, случайной радости. К тому, что примерно тысячу слов спустя твоя жизнь пойдет своим ходом, такая же, как была. А ты, посветлевший и прозрачный, заплатишь за эспрессо, или выйдешь из метро, или сядешь в самолет, или пойдешь вдоль по улице в поисках светофора. Все будет, как прежде.
Жизнь, в которой нет места растревоженному чувству, имеет одно весьма сомнительное, но вполне себе явное преимущество. Преимущество это называется комфортом и ревностно оберегается — как известно, без комфорта прожить легко, а отказаться от него уже сложнее.
Все эти моменты чтения — на бумаге, в смартфоне, черт знает где — были приглядками, подготовкой к настоящей встрече. А выбор книги — осознанный шаг. Прочел несколько страниц, не захотелось отложить — вот уже и любовь, на которую ты сам себя обрек. Любовь, которая разрушает твои личные легкие миры. Ведь любовь — это всегда некстати. Она всходит и созревает вне зоны комфорта, к которой ты так привык.
В «Легких мирах» какая-то особенная — надмирная — география. Своего рода картой, например, может стать старый отцовский пиджак: «Если всматриваться близко, если поднести к глазам, то видишь и серый, и зеленую нитку, и красную крапку, и еще песочное что-то мелькнет, и скрип уключины, и маслянистый блеск тяжелой воды в Темзе, и жидкий, пляшущий отблеск фонаря на волне, и звук плеска, и сырой воздух, и шелковая плесень на бревнах». Способ передвижения здесь тоже особый: «Телу нельзя, а свету можно». Своя версия устройства вселенной: «Может быть, оказалось, что мир и правда сделан из меди и капустного сока, сложен в чемодан и пересыпан нафталиновыми шариками, и это ничему не мешает — ни алмазному свету миллиардов звезд, ни кривому пространству, ни неподвижному времени, ни плеску волн, ни дорогам, ни любви».
И не полюбить все это — нет никакой возможности. А еще, как знать, может быть именно такой взгляд на устройство вселенной является единственно верным. Как сказал однажды Нобелевский лауреат Франсуа Мориак: «Бога совершенно не заботит, что именно мы пишем; но когда мы пишем правильно, Он использует наши произведения».
