Олег Лурье получил восемь лет строгого режима за попытку шантажировать сенатора от Чувашии Владимира Слуцкера и его жену. У меня нет ни малейшего желания демонстрировать корпоративную солидарность, поскольку Лурье из другой корпорации: профессиональное сообщество знает своих героев и старается отличать расследователя от «сливника». Арест Лурье не вызвал волны протестов, приговор удивил лишь жесткостью. Вдобавок у Лурье в процессе расследования выявили психическое расстройство, хоть и недостаточно тяжелое, чтобы объявить его невменяемым. Видимо, такая суровость диктуется популярным отечественным соображением — «чтоб неповадно было».
Не исключаю, конечно, что дело и в самих потерпевших. Все-таки Лурье шантажировал не простого коммерсанта, а бывшего руководителя Российского еврейского конгресса, ныне сенатора. Шантаж представителя власти — совсем не то, что публикация компромата на бизнесмена с сомнительным прошлым: других бизнесменов у нас, собственно, не бывает. Иное дело сенатор: его статус как бы аннулирует всю досенатскую биографию. И тут уж точно «намек, добрым молодцам урок»: разоблачайте бизнес, если вам так этого хочется, но располагай вы хоть самым убойным компроматом на реальную власть — об этом лучше помалкивать. Чтобы лучше помнили, Лурье наказан по максимуму: статьи 163 («Вымогательство», части 2 и 3) и 159 («Мошенничество», часть 3) предусматривают весьма жесткие санкции. Скажем, за вымогательство, совершенное группой лиц, или по сговору, или с причинением вреда здоровью, или в особо крупном размере, можно получить от семи до пятнадцати. Но это если речь идет, скажем, о похищении ребенка: Лурье никого не похищал, и причиной столь крутого наказания стал, видимо, масштаб шантажа: с сенатора он пытался получить $50 тыс., с его жены — $30 тыс.; на фоне деяний, инкриминируемых топ-менеджменту ЮКОСа, это, конечно, семечки, хотя $80 тыс. — немалая сумма, в особенности для сенатора от дотационного региона. Думаю, однако, что в случае Лурье отягчающим обстоятельством послужило то, что он журналист, ибо в наших условиях это само по себе означает и особую тяжесть, и предварительный сговор.
Вот об этой любопытной особенности — не столько русского правосудия, сколько русского сознания — я и хочу поговорить: еще Тургенев в стихотворении в прозе «Корреспондент» отметил ее. На улице кого-то бьют, а двое друзей чай пьют. Услышав крики избиваемого, один собирается броситься ему на помощь — вдруг толпа ярится зря? «Нет… это бьют корреспондента». «Знаешь что: допьем сперва стакан чаю». Тут не отвращение к журналистской профессии как таковой, но уверенность, присущая только русскому обществу: на то он и корреспондент, чтобы его били. «Рак любит, когда его варят». Ведь задача корреспондента — изучать общественные язвы, и лучше всего, конечно, на собственной шкуре. То есть я хочу, если угодно, защитить российское сознание: ему вовсе не свойственна патологическая жестокость к прессе. Российский обыватель, а равно и российская власть, которая в смысле убеждений от него мало чем отличается, вовсе не стремятся к истреблению щелкоперов и бумагомарак, хотя Гоголь справедливо подметил подозрительность всех городничих к печатному слову. Журналистов в России и впрямь стараются наказывать особенно строго, создавая им вдобавок непростые условия для работы, но это не отменяет горячего, истинно русского любопытства к прессе. Столь живой реакции на СМИ Запад давно не знает: только у нас возможны были километровые очереди к киоску за свежей прессой (в 1980-е) и километровые флуды с обсуждениями ничтожнейшей заметки в блогах (сегодня). У нас каждый считает долгом поправлять журналиста, спорить с ним, лично цензурировать его — словом, отношение к прессе живое, горячее и неравнодушное; но к этому отношению, о котором можно было бы только мечтать, странным образом примешивается желание, чтобы журналисту было как можно хуже. Пожалуй, я готов объяснить и это: на больной орган ставят банку, чтобы к нему прилила кровь. В трагическую ситуацию или горячую точку запускают корреспондента, чтобы он привлек к ней общественное внимание.
Вот это убеждение — «такая его работа» — и лежит в основе всех государственных, судебных и человеческих расправ над пишущими людьми, даже если эти расправы вполне заслуженны. Лурье наказан по максимуму не только потому, что посягнул на святое (думается, что если бы сенатора шантажировал простой жулик, ему бы все очень быстро объяснили без всякого суда). Он наказан за то, что журналист. В известном смысле его отправили не за решетку, а в командировку: пусть мучается, это часть профессии. В России даже убийство журналиста осуществляется не из ненависти, а чаще всего из уважения, с некоторым сознанием исполненного долга: это тоже его работа. Пусть напишет репортаж оттуда, откуда нет возврата. Впрочем, отчасти подобная суровость диктуется еще и тем, что журналист в нашем общественном мнении стоит очень высоко. Святой, борец, а тут — вымогательство! А мы-то в тебя так верили… Каковы бы ни были мы сами (а сами мы зачастую очень грязны), ты-то обязан быть непорочным, коль скоро бичуешь наши недостатки! Ну так получи вдвойне: нам простительно, а ты — пресса! Хрясь!
Все это не отменяет того факта, что заниматься вымогательством очень дурно, а компрометировать профессию, по определению замешенную на правдолюбии, — вдвойне.
Архивная публикация 2009 года: "Строгий режим"
Олег Лурье получил восемь лет строгого режима за попытку шантажировать сенатора от Чувашии Владимира Слуцкера и его жену. У меня нет ни малейшего желания демонстрировать корпоративную солидарность, поскольку Лурье из другой корпорации: профессиональное сообщество знает своих героев и старается отличать расследователя от «сливника». Арест Лурье не вызвал волны протестов, приговор удивил лишь жесткостью. Вдобавок у Лурье в процессе расследования выявили психическое расстройство, хоть и недостаточно тяжелое, чтобы объявить его невменяемым. Видимо, такая суровость диктуется популярным отечественным соображением — «чтоб неповадно было».
Не исключаю, конечно, что дело и в самих потерпевших. Все-таки Лурье шантажировал не простого коммерсанта, а бывшего руководителя Российского еврейского конгресса, ныне сенатора. Шантаж представителя власти — совсем не то, что публикация компромата на бизнесмена с сомнительным прошлым: других бизнесменов у нас, собственно, не бывает. Иное дело сенатор: его статус как бы аннулирует всю досенатскую биографию. И тут уж точно «намек, добрым молодцам урок»: разоблачайте бизнес, если вам так этого хочется, но располагай вы хоть самым убойным компроматом на реальную власть — об этом лучше помалкивать. Чтобы лучше помнили, Лурье наказан по максимуму: статьи 163 («Вымогательство», части 2 и 3) и 159 («Мошенничество», часть 3) предусматривают весьма жесткие санкции. Скажем, за вымогательство, совершенное группой лиц, или по сговору, или с причинением вреда здоровью, или в особо крупном размере, можно получить от семи до пятнадцати. Но это если речь идет, скажем, о похищении ребенка: Лурье никого не похищал, и причиной столь крутого наказания стал, видимо, масштаб шантажа: с сенатора он пытался получить $50 тыс., с его жены — $30 тыс.; на фоне деяний, инкриминируемых топ-менеджменту ЮКОСа, это, конечно, семечки, хотя $80 тыс. — немалая сумма, в особенности для сенатора от дотационного региона. Думаю, однако, что в случае Лурье отягчающим обстоятельством послужило то, что он журналист, ибо в наших условиях это само по себе означает и особую тяжесть, и предварительный сговор.
Вот об этой любопытной особенности — не столько русского правосудия, сколько русского сознания — я и хочу поговорить: еще Тургенев в стихотворении в прозе «Корреспондент» отметил ее. На улице кого-то бьют, а двое друзей чай пьют. Услышав крики избиваемого, один собирается броситься ему на помощь — вдруг толпа ярится зря? «Нет… это бьют корреспондента». «Знаешь что: допьем сперва стакан чаю». Тут не отвращение к журналистской профессии как таковой, но уверенность, присущая только русскому обществу: на то он и корреспондент, чтобы его били. «Рак любит, когда его варят». Ведь задача корреспондента — изучать общественные язвы, и лучше всего, конечно, на собственной шкуре. То есть я хочу, если угодно, защитить российское сознание: ему вовсе не свойственна патологическая жестокость к прессе. Российский обыватель, а равно и российская власть, которая в смысле убеждений от него мало чем отличается, вовсе не стремятся к истреблению щелкоперов и бумагомарак, хотя Гоголь справедливо подметил подозрительность всех городничих к печатному слову. Журналистов в России и впрямь стараются наказывать особенно строго, создавая им вдобавок непростые условия для работы, но это не отменяет горячего, истинно русского любопытства к прессе. Столь живой реакции на СМИ Запад давно не знает: только у нас возможны были километровые очереди к киоску за свежей прессой (в 1980-е) и километровые флуды с обсуждениями ничтожнейшей заметки в блогах (сегодня). У нас каждый считает долгом поправлять журналиста, спорить с ним, лично цензурировать его — словом, отношение к прессе живое, горячее и неравнодушное; но к этому отношению, о котором можно было бы только мечтать, странным образом примешивается желание, чтобы журналисту было как можно хуже. Пожалуй, я готов объяснить и это: на больной орган ставят банку, чтобы к нему прилила кровь. В трагическую ситуацию или горячую точку запускают корреспондента, чтобы он привлек к ней общественное внимание.
Вот это убеждение — «такая его работа» — и лежит в основе всех государственных, судебных и человеческих расправ над пишущими людьми, даже если эти расправы вполне заслуженны. Лурье наказан по максимуму не только потому, что посягнул на святое (думается, что если бы сенатора шантажировал простой жулик, ему бы все очень быстро объяснили без всякого суда). Он наказан за то, что журналист. В известном смысле его отправили не за решетку, а в командировку: пусть мучается, это часть профессии. В России даже убийство журналиста осуществляется не из ненависти, а чаще всего из уважения, с некоторым сознанием исполненного долга: это тоже его работа. Пусть напишет репортаж оттуда, откуда нет возврата. Впрочем, отчасти подобная суровость диктуется еще и тем, что журналист в нашем общественном мнении стоит очень высоко. Святой, борец, а тут — вымогательство! А мы-то в тебя так верили… Каковы бы ни были мы сами (а сами мы зачастую очень грязны), ты-то обязан быть непорочным, коль скоро бичуешь наши недостатки! Ну так получи вдвойне: нам простительно, а ты — пресса! Хрясь!
Все это не отменяет того факта, что заниматься вымогательством очень дурно, а компрометировать профессию, по определению замешенную на правдолюбии, — вдвойне.
Читайте на смартфоне наши Telegram-каналы: Профиль-News, и журнал Профиль. Скачивайте полностью бесплатное мобильное приложение журнала "Профиль".
