– В 1980-х вы были автором последнего спектакля Аркадия Райкина «Мир дому твоему», но в основном известны короткими – и порой даже очень лаконичными – текстами. Что привело вас к идее написать новую пьесу для театра?

– Да, пьеса для меня «непрофильный актив». Я всю жизнь, вот уже 50 лет, занимаюсь тем, что пишу короткие вещи и выступаю с ними. А история этой затеи такова. Мой отец, которого давно уже нет в живых, советовался со мной, когда умерла мать, с кем ему связать оставшуюся жизнь. Это было очень трагикомично, потому что он говорил: «Вот эта дама хороша необыкновенно, но она абсолютно не умеет готовить». Или о другой: «Честно говоря, страшна, как смерть, но она медсестра, и значит, все лекарства будут у меня под рукой». И вот был такой расклад предполагаемых кандидаток. По мотивам этой истории я сначала написал рассказ, а потом мне сказали: «Слушай, из этого же можно сделать спектакль». Вот так он и появился. Его герой – немолодой человек, оставшийся один. А я знаю по сверстникам это ощущение одинокого человека: с одной стороны, удобно, потому что никто рядом не зудит, не говорит: «Положи то-сё на место», – а с другой стороны, страшно: «Не дай Бог что-то случится, я упаду и до телефона не доползу». Как говорится, находиться между двух стульев – ситуация одинокого возрастного человека.

В пьесе пять характеров разных женщин, которые можно дать разным актрисам, но их все может сыграть и одна актриса, как в нашем спектакле делает Алла Довлатова. Это бенефисная роль, и многие хорошие сильные артистки хотели играть, но сейчас такое время, что все снимаются в сериалах – там более или менее приличные деньги. И очень сложно найти исполнителя, который мог бы остановиться хотя бы на день-два и порепетировать в театре. Я думаю, спектакль только-только набирает силу, актерам надо еще свыкнуться с текстом. Думаю, что при возможности репетировать и играть всё станет на свое место и будет интересно зрителям.

– Получается, что детали этого спектакля взяты из вашего личного опыта и опыта знакомых. Я обратил внимание на упоминание пятитомника Бунина – а ведь это же история из вашей жизни?

– (Смеется) Да, это документальное. В пьесе этого не было, это вставил режиссер. Была такая история: в силу плохой памяти мы с одной девушкой знакомились несколько раз – в конечном счете она стала моей супругой. Книги тогда были большой ценностью, и во время последнего знакомства выяснилось, что из пятитомника Бунина (такого сиреневого цвета) у меня было четыре тома, а у Ларисы – как раз пятый. И мы поняли, что, как говорится, других вариантов нет, и собрали полное собрание сочинений. Вот перечитываем его уже 52 года.

– Как началось ваше сотрудничество с Театром Антона Чехова?

– Они меня позвали. Мне и самому было интересно. Не скажу, что тут были какие-то уж прямо меркантильные интересы: ставка драматурга и так далее. Просто на старости лет хочу поупражнять мозг в этом направлении.

– И можно предположить, что одной этой пьесой вы не ограничитесь?

– Ну, я не знаю, сколько мне отпущено, но буду продолжать, да. Ничто человеку так не интересно, как занятие не своим делом. Это очень увлекательно.

– Сейчас любят говорить, что хобби надо превращать в источник заработка. А вы пример человека, который даже в советские времена смог зарабатывать любимым делом, когда все было довольно жестко регламентировано: люди заканчивались институты, работали по специальности, а любимые дела считались хобби для души и, конечно, никак не оплачивалась. Как вам удалось сделать свое увлечение профессией?

– В этом я не одинок. Если взять ту великолепную шестерку-семерку-восьмерку знаменитых сатириков-юмористов прошлых лет – Горина, Арканова, Задорнова, – они все были выпускниками каких-то профильных институтов: медицинских и других. Их творчество – результат жизненных наблюдений, способности аккумулировать, записывать и делать свои наблюдения интересными для окружающих. Просто оказалось, что наше высшее образование ничему не мешало, вот в чем его плюс.

– А что лично вас повернуло в сторону юмористического писательства? Что вдохновило пойти по этому пути?

– Трудно сказать. В роду ничего такого не было: отец преподавал в кораблестроительным институте электротехнику, мать архитектор, и они хотели, чтобы я тоже шел в этом направлении. А я, получив в детстве в подарок набор юного химика – всякие там фокусы смешения жидкостей и порошков, – решил, что эти фокусы и есть профессия химика. И вопреки родителям сознательно окончил химический техникум и технологический институт по специальности «лакокрасочник». Проработал три года в институте, где делали минеральные пигменты. Так что в сумме мне понадобилось 13 лет, чтобы убедиться, что получил профессию, которая мне абсолютно неинтересна. Помню, что в институте мы втроем с друзьями с огромным удовольствием устраивали празднование 1 апреля: шутили, срывали занятия, возились. Но я думал, что это была разовая штука.

А потом я однажды послал в «Литературную газету», где была знаменитая страница «Клуб 12 стульев», несколько коротеньких фраз. И они сходу напечатали девять из них. Я получил перевод на 36 рублей – то есть одна фраза у них шла где-то по четыре рубля, а тогда бутылка коньяка стоила 4 рубля 12 копеек, по-моему. В общем, жена тут же подсчитала, сколько фраз в месяц нам нужно, чтобы свести концы с концами. Но печатали меня нерегулярно, и я открывал «Литературку», как лотерейную таблицу: краешек отогнул – о, фамилия есть, значит, четыре рубля уже имеется. Тогда это было приличным подспорьем. И я очень благодарен редактору «Клуба 12 стульев» Илье Петровичу Суслову, который ругал меня, говоря: «Ну смешно, да, но о чем это?» Он привил мне желание заниматься осмысленным юмором. Просто сыпать репризами, как принято иногда в этом жанре, я не хочу. Может быть, иногда я не добираю по смеху в зале, зато знаю, что сказал то, что для меня важно.

– Когда вы работали вышибалой в ленинградском Доме актера, вы уже были писателем-юмористом?

– Да, тогда это уже начиналось. Сначала в Доме актера я был заведующим творческим отделом. Сидел в кабинете вместе с двумя женщинами в возрасте, и когда они замечали, что у меня какой-то такой затуманенный взгляд, то могли сказать: «Сенечка, вы сейчас думаете о делах Дома актера или о своих?» Это вынудило меня освободить голову, и я ушел в ночные сторожа. А вышибала – это была вершина моей карьеры, выше я уже не поднимался. Многие помнят меня именно как вышибалу. Поскольку я по натуре человек очень миролюбивый, то обычно, когда из ресторана нужно было выводить загулявшихся посетителей, подходил и говорил: «Товарищи, пора заканчивать». А они мне говорили: «Садись». Я садился, мы еще полчаса сидели выпивали, с песнями, а потом дружно выходили из ресторана.

– А в быту юмор часто вас выручал?

– Я считаю, что это вообще Богом данное спасительное чувство. В жизни в наше время оно очень спасает, помогает отстраниться и посмотреть на происходящее с тобой со стороны. Людям без чувства юмора очень трудно жить. Поэтому я благодарен судьбе, что, слава Богу, и у жены прекрасное чувства юмора – благодаря мне отчасти. У сына, внуков, да даже у собак наших было замечательное чувство юмора.

– Как вы его определяли у собак?

– Обычно, написав что-то новое, я хотел прочесть это своим близким. Но они все максималисты и начинали править меня с первых же предложений. Иначе они не могут. Поэтому я предпочитал читать большим королевским пуделям, которые были у нас в то время. Они ничего не понимали, но как они слушали! У них шевелились уши, они моргали глазами, у них чуть ли не слюна текла. Я думал, что если бы мог собрать полный зал королевских пуделей, то имел бы оглушительный успех.

– Чувство юмора дается с рождения, или его можно воспитать в человеке постепенно?

– Это так же, как музыкальный слух. Если его нет, воспитывать бесполезно. Но если есть хоть какие-то зачатки, то развить, общаясь в кругу остроумных людей, научившись видеть смешное в этой жизни, конечно, можно. Чувство юмора ведь вообще бывает очень разным. Сейчас я работаю в достаточно больших залах, и понимаю, как это удивительно: собралось столько людей, и все они смеются, аплодируют – значит, наше чувство юмора совпало. Знаете, иногда бывает, что попутчик в поезде расскажет анекдот, сам дико хохочет, а ты понимаешь: всё, вам больше говорить не о чем. Или, наоборот, ты тонко пошутил и видишь непонимание, видишь, что разговор надо заканчивать. Это как тест. Люди с примерно одинаковым чувством юмора всегда найдут общий язык.

– Как реагируют люди, когда узнают в вас профессионального юмориста?

– Ну, вот такой пример. Я всегда говорю, что в юморе очень важен порядок слов. Среди коротеньких афоризмов у меня был такой: «Если от вас ушла жена, а вы не чувствуете печали, подождите: жена вернется, а с ней и печаль». И вот однажды в тамбуре поезда ко мне подходит молодой человек и говорит: «Я ваш поклонник! Ваши короткие фразы в компании имеют огромный успех». И упоминает этот афоризм, только в его изложении он звучал примерно так: «Если от вас ушла жена, а вы этого не заметили, ну и хрен с ней!»

Слух на юмор такой же, как музыкальный: надо различать фальшивые ноты, улавливать мелодии. У крупных писателей – Булгакова, Чехова – плюс ко всем их достоинствам были юмор и ирония. Как это приподнимает большую литературу! Такая краска, такая приправа потрясающая. Кто этим владеет, всегда идет в большом отрыве от остальных, серьезных.

– Часто ли вы замечаете, что ваши шутки ушли в народ?

– Да, бывают и неожиданные случаи. Недавно на премьере спектакля рядом сидела пара, и женщина мне вдруг говорит: «А помните “алкоголь быстро впитался в кору детского головного мозга, и пьяный Сигаев устроил дебош”?» Это фраза из давнего моего рассказа «Выступление детского хора в иностранном посольстве», написанного лет 30–40 назад, и вдруг эта женщина говорит, что в их кругу она была крылатой.

Так что что-то мое ушло в народ, в том числе «Три стадии возраста». Я всегда заканчиваю этим выступления, и люди знают текст почти наизусть, перевирая немножко слова (смеется), но все же понимая, о чем идет речь.

– А ваш характерный стиль чтения – понятно, что это естественная для вас манера, но были ли попытки выступать как-то по-другому, допустим, в начале пути?

– Нет. Я всегда абсолютно естественный: не хочу, не умею и ленюсь подделываться. Мне многие вещи безразличны. Слава Богу, что родные меня прилично одевают, чтобы я нормально выглядел на сцене, но я не хочу как-то особо подавать себя. Обратите внимание, какая энергетика, какое актерское мастерство было у замечательных Жванецкого или Задорнова, как они умели собраться и «схватить» зал. А я выхожу совершенно разобранный, так же как сейчас говорю с вами. Но, очевидно, работаю от противного: допускаю (запускаю) зрителей в себя, и через минуту у нас контакт полный. Хотя никакого энергетического давления с моей стороны нет, просто они располагаются у меня внутри, и им там комфортно.

Вот этот бубнящий на одной ноте голос, что так легко пародируется... Наверное, свое первое слово «мама» я ребенком произнес таким же тоном. Может, что-то со связками – такой утробный голос, – но теперь это фишка, как сейчас говорят.

В лицо я и сам себя не всегда узнаю – например, поутру в зеркале, – а по голосу меня все узнают. Говорят: «Так это вы!» Я отвечаю: «Да», и мы все понимаем, о ком идет речь.

– Следите ли вы за молодым поколением юмористов, за Comedy Club и тем, что называют стендапом?

– Не скажу, что я фанат, но иногда натыкаюсь и смотрю что-то. У меня определенно спокойное отношение к этому. Понятно, что Comedy Club – это огромный коллектив. Это мы волки-одиночки, а там масса народу работает: над текстом, над постановкой. Могу сказать, что Гарик «Бульдог» Харламов комик от Бога, это не обсуждается. Что касается стендаперов, то их стало гораздо больше, чем было нас, поэтому там разные артисты. Есть талантливые ребята и девушки, хотя иногда неловко смотреть женский стендап, поскольку я считаю, что женщина должна отличаться от мужчины в том числе и в юморе. А когда от нее идет что-то мужеподобное и грубоватое, мне это не нравится. Хотя есть несколько девушек замечательных, тонких, аккуратных и женственных в юморе.

Времена меняются, меняются подходы к выступлениям. У меня есть рассказ «Взятка», который раньше длился 20 минут. Но со временем я начал его сокращать, потому что вижу: длинновато, и литературные обороты не все хорошо усваиваются. Сокращал до 18, 16, 14, 10 минут и в итоге снял его вовсе, поскольку сегодня надо быстрей и короче. У меня таких рассказов на пять минут осталось три-четыре, всё остальное я убрал, поскольку выступление уже становится литературным вечером, а народ ждет иного темпа.

– Многие молодые люди уверены, что стендап – это что-то занесенное из Америки, и не видят его связи с отечественной школой юмора.

– Велосипед – он везде велосипед: и в Америке, и у нас. Просто для кого-то, очевидно, стало открытием, что можно выступать без бумажки. Я вообще, наверное, последний из могикан, который читает по бумажке, стоит на сцене, прикрывшись таким фиговым листком.

Я всегда привожу пример из книги про Тулуз-Лотрека: в начале ХХ века в Париже было такое кафе Аристида Брюана, куда трудно было попасть. Туда приходила знать, а Брюан очень остроумно их всех «поливал», без бумажки. В принципе то, что сейчас Павел Воля и другие делают. Так что особого ноу-хау в этом нет. Вопрос не в том, как, а в том, что человек пишет или говорит. А с бумажкой или без бумажки, голышом или одетым – это уже вторично.

– Кстати, как вы относитесь к тому, что выступления юмористов сегодня часто спускаются «вниз», ниже пояса?

– Это понятно, ведь время сейчас достаточно коммерческое. А область ниже пояса всегда до определенного возраста востребована, и там кормится очень много народу, юмористов. Я отношусь к этому примерно как к мату. Скажем, если я сижу с мужиками в бане – это одна лексика. Если с нами в бане присутствует дама, лексика уже иная. Если выхожу выступать в зал – третья, а если это идет на телевидении, на миллионы зрителей, то опять другая. Это не цензура, это естественный порядок. Человек сам себе должен ограничения ставить, понимать разницу. Сейчас мат достаточно распространен в жизни, к сожалению. Может быть, жизнь такая. Но ругаются уже маленькие школьники. Я не говорю, что всем надо изображать высшее общество, целовать руку даме, но какие-то ограничения нужны. Общество не должно падать вниз, оно все-таки должно придерживаться каких-то рамок. Так мне кажется. Но, может быть, я человек пожилой и не прав, и рамки эти абсолютно не нужны...