Когда-то так называлась знаменитая ленинская статья к столетию Герцена, содержавшая столь же знаменитую периодизацию русского освободительного движения. Сегодня хочется вспомнить о Герцене без юбилейного повода, чтобы поговорить об одной из главных трагедий русского освободительного движения и — шире — русского сознания. Речь идет об одиночестве Герцена в 1863 году, когда «Колокол» стремительно терял популярность в России, а общество восторженно поддерживало Муравьева-вешателя, усмирителя польского восстания.

«Колокол», надо заметить, был в России весьма авторитетен — именно во дни революционного подъема, в ожидании александровских реформ. И даже тогда, когда значительная часть общества, вполне удовлетворившись отменой крепостного права, стала полагать русские проблемы разрешенными, а дальнейшие преобразования опасными, к Герцену прислушивались, его читали почти в открытую. Но 1863 год все волшебно изменил, показав, что главным врагом освободительного движения в России является во все не косность, трусость, инерция и т.д.

Победить русское освободительное движение проще всего именно с помощью шовинизма: стоит показать русскому человеку образ врага, напомнить ему несколько нехитрых тезисов (Европа нас никогда не любила и не полюбит, мы не угнетатели соседей, а их спасители и т.д.) — и про свободу забудут, а вокруг царя сплотятся, как вокруг последнего оплота. Тут же отпадают любые претензии, забываются малейшие разногласия — все ничтожно перед лицом нашего общего чувства исторической отверженности. И сколь бы сомнительны ни были наши действия в вечном споре славян между собою, на фоне пропасти между нами и прочим миром оправданы любые наши художества. Не говоря уж о том, что мы, как учит нас Достоевский, последний оплот христианства в мире торжествующего папства.

И тут возникает вопрос: а может, правы были те, кто упрекал Герцена за недостаток тактической мудрости? Может, своим нежеланием поддерживать шовинистическую волну в России он скомпрометировал освободительное движение как таковое? Может, Некрасов, сочиняя оду Муравьеву-вешателю и надеясь тем спасти журнал «Современник» (все равно ничего не вышло), лучше понимал страну, в которой жил? Может, и Герцену следовало сказать: потом, мол, доспорим, а сейчас сольемся в экстазе? Тогда, глядишь, главный трибун демократии в России остался бы по-настоящему влиятельным и в ночи наступающей на страну реакции было бы все-таки больше огоньков частного сопротивления...

Посмотрите, что происходит сегодня. Значительная часть российской оппозиции (в особенности так называемая патриотическая оппозиция, критикующая Путина слева) утверждает, что Крым наконец-то расставил все по местам. Что патриоты наконец отделились от плевел и козлищ. Что, если оппозиционер не ликует по поводу грядущего присоединения так называемой Новороссии, он не патриот, а значит, не может бороться за свободу своей страны. Он хочет ее порабощения Западом, какая уж тут свобода.

А наши споры с Путиным мы доспорим потом. Когда прирастем новыми миллионами наших соотечественников, пытаемых на Украине бандеровскими фашистами.

Очень может быть, господа, что тактически Герцен действительно выиграл бы, поддержав действия самодержавия по усмирению поляков. Да чего уж там — правду-то говоря, они ведь действительно нас ненавидели. Да и до сих пор ненавидят. Не дождемся мы благодарности от угнетаемых народов, даже если под нашей рукой им было не так уж плохо.

Но только поддерживать российское самодержавие, как бы оно ни называлось, в моменты, когда оно одурманивает свой народ шовинистическим угаром, — это как раз и есть предавать идеи любых российских преобразований. Потому что, пока тут остается универсальным и безошибочным средством именно этот патриотический угар, стремление объединяться против прочего мира и умиляться своей уникальной особостью, ни о каких переменах не будет речи: страна, отрекающаяся от любых претензий к власти под действием нехитрого набора неизменных изоляционистских клише, ни до какой свободы не доросла и никакой свободы не хочет.

И когда я сейчас читаю о том, что русская оппозиция навеки слилась, отказавшись поддержать свой народ в законном чувстве исторической гордости и т.д., — я радостно думаю: лучше ей слиться в этом смысле, нежели слиться с властью и народом в общем экстазе патриотической гиперкомпенсации. Ибо утратить популярность (разумеется, до первой настоящей вспышки инфляции) все же лучше, чем утратить лицо. Герцен, правда, ничего особенного своим упрямством не добился. Достоевского во всем мире читают больше, несмотря на весь его панславизм. Но это уж, как говорится, зависит исключительно от таланта —а талант, как дух святой, дышит там, где хочет.