Печальное зрелище представлял собой Китай 1920–1930‑х. Государство, растерзанное долгой междоусобицей армейских генералов и гражданской войной, подсевшее на опиум, изнасилованное, заискивающее перед иностранцами. В 1937 году японцы начали завоевание Китая и за считанные месяцы овладели третью его территории, захватив Пекин, Шанхай, Гуанчжоу. На оккупированных землях японцы установили марионеточные правительства, китайцы стали людьми «второго сорта». Этот тяжелейший кризис, начавшийся с Первой опиумной войной, был назван «столетием национального унижения». Его преодоление стало глобальной задачей для всех политических сил Китая.

1 октября 1949 года в Пекине было провозглашено создание Китайской Народной Республики – государства, во главе которого формально встал широкий «Единый фронт» политических партий и движений, но де-факто вся власть принадлежала Коммунистической партии Китая (КПК), созданной и поддерживаемой СССР. За семь минувших с тех пор десятилетий ей удалось не только завершить период национального унижения, но и сделать Китай второй сверхдержавой в мире.

Китай снова велик. И это не то чтобы странно – в конце концов, так было на протяжении большей части истории человечества. Но путь к возрождению был полон драматизма и изобиловал лихими виражами. Его анализу посвящен исторический экскурс журнала «Профиль».

Десятилетие великой дружбы

Китайские коммунисты пришли к власти не в результате революции, переворота или выборов. Они ее получили по итогам гражданской войны, длившейся с перерывами без малого два десятилетия. Лидеры молодой КНР – это полевые командиры, познававшие жизнь не в университетах, а в окопах. Вождь китайских коммунистов – Мао Цзэдун, истинный альфа-самец, высокий, красивый, кичившийся способностью вплавь пересечь реку Янцзы.

Москва, возможно, и хотела бы иметь в Китае других партнеров – грамотных, идеологически подкованных, интеллигентных, но таких среди китайских «красных» не было. Мао Цзэдун до конца своих дней не чистил зубы, поскольку считал, что «тигру зубная паста ни к чему», ел жареные стручки перца чили, потому что «каждый революционер должен есть перец», и лучше разбирался в китайской средневековой классике, чем в произведениях Маркса и Энгельса. Это был классический вождь крестьянского восстания – архетипичный персонаж китайской истории. Дважды такие основывали великие династии, правившие многие столетия. Председатель Мао основал КНР, история которой хорошо вписывается в цикл династийных перерождений. Однако без помощи СССР он вряд ли смог бы это сделать.

Сегодня в КНР не любят это вспоминать, но сама Компартия Китая была создана в 1921 году при организационной поддержке управляемого из Москвы Коммунистического Интернационала (Коминтерна). На первом съезде из 15 участников двое представляли Коминтерн – голландец Маринг и уроженец Забайкалья Владимир Нейман. В годы подполья один из съездов китайских коммунистов прошел в селе Первомайском под Москвой. Большинство будущих руководителей КПК прошли подготовку на территории Советского Союза. А передача китайским коммунистам трофейного оружия, захваченного советскими войсками у разгромленной японской Квантунской армии, стала «козырной картой» в гражданской войне против национального правительства. И это не говоря о том, что, не вступи в войну против Японии страны антигитлеровской коалиции, включая СССР, восьмилетняя Антияпонская война сопротивления вряд ли бы завершилась победой Китая.

Мао Цзэдун был одним из тех руководителей, которые не обучались в Советском Союзе. Еще в годы гражданской войны очевидными стали особенности его руководящего стиля. В отличие от классической коммунистической партии, опирающейся на рабочий класс, КПК стала прежде всего партией крестьянства. Для необразованного китайского селянина марксистские догмы звучали слишком заумно (в них не особо разбирались и сами лидеры КПК), поэтому упор был сделан на понятные и близкие простому народу лозунги национального освобождения: от японцев (и иностранцев в целом), от коррумпированного чиновничества, от правящей партии Гоминьдан.

Гоминьдановский Китай действительно находился в бедственном положении. Страна не успела восстановиться после тяжелой войны с японцами и практически сразу же начавшейся гражданской войны. Города и объекты инфраструктуры лежали в руинах. Правительство не контролировало целый ряд районов. ВВП в долларовом эквиваленте составлял всего 30 млрд (спустя 70 лет эта цифра будет больше в 450 раз). Со второй половины 1930‑х страна страдала от гиперинфляции: если к началу войны с Японией денежная масса в Китае составляла 3,6 млрд юаней, то в 1948 году это была уже сумма около 400 000 млрд юаней. Предприниматели разорялись, а диктаторские замашки маршала Чан Кайши настраивали против Гоминьдана не только оппозиционеров, но и людей, далеких от политики.

На этом фоне коммунисты выглядели силой, способной объединить все общество. Примечательно, что национальную буржуазию на первых порах действительно не трогали. Коллективизация села была проведена без раскулачивания. Владельцев предприятий оставили на своих местах, иногда даже в качестве управляющих. Такая, более мягкая по сравнению с советской практикой 1920–1930‑х, политика учитывала особенности обстановки и проводилась в соответствии с рекомендациями советского «старшего брата». СССР первым признал КНР в качестве легитимного государства и заключил с Пекином Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи. В качестве жеста доброй воли Москва согласилась через два года передать Китаю полученные по итогам войны с Японией права на 30‑летнюю аренду Ляодунского полуострова (фактически советские войска были выведены из Порт-Артура в 1955 году).

Начался период «великой дружбы», базировавшейся не только на рациональном расчете и чувстве благодарности новой власти, но и на уважении и лояльности Мао по отношению к Сталину. В КНР потекла финансовая, кадровая и организационная помощь. Китайская молодежь массово уезжала в СССР учиться, а навстречу шел поток лучших советских специалистов, призванных помочь КНР осуществить модернизацию всех сторон жизни общества и прежде всего за считанные годы создать базу современной индустрии. Архаичный Китай, известный ориенталистам прошлого, исчезал. Ему на смену приходили фабрики, заводы, дома культуры, школы и больницы, скопированные у СССР.

Перенял у «старшего брата» Пекин и плановую экономику. В 1953 году стартовала первая пятилетка, в рамках которой при содействии Советского Союза было построено 156 инфраструктурных объектов, включая такие флагманские предприятия, как Чанчуньский автозавод, Лоянский тракторный завод, Аньшаньский металлургический комбинат, мост через Янцзы в Ухани и многие другие. Все они возводились по передовым для того времени стандартам. Даже в самом Союзе не было столь продвинутого оборудования и таких инженерных решений. В 1954‑м была принята первая конституция КНР и сформирован высший орган государственной власти – Всекитайское собрание народных представителей. При этом де-факто вся власть осталась в руках Компартии – в Китае по советскому образцу создавалось партократическое государство со сращенным партийным и бюрократическим аппаратом. По-другому, наверное, и быть не могло: даже на Тайване, куда бежал свергнутый Чан Кайши, монополия Гоминьдана на власть сохранилась до конца 1980‑х.

К сожалению, «великая дружба» быстро пошла трещинами. Первым эпизодом стала Корейская война (1950–1953). Когда положение КНДР стало критическим, ей на помощь под видом добровольцев пришли войска Народно-освободительной армии Китая (НОАК). Решение об их отправке принималось коллегиально, с учетом мнения Сталина и Мао, однако основная тяжесть войны легла на китайские плечи. Средства на оснащение войск брались из советского кредита, который Пекин тратил на закупку продукции опять же из СССР. В войне участвовали более миллиона китайских солдат, из которых около 150 тысяч погибли, включая сына Мао Цзэдуна – Мао Аньина. События на Корейском полуострове зафиксировали деление мира на два противоборствующих лагеря. В результате укрепились позиции Тайваня – остров стал стратегически важен для США. Меж тем еще в начале 1950‑го КНР всерьез планировала высадку десанта на остров. С тех пор Китай, как и Корея, стал разделенным государством, а объединение страны – заветной (причем пока несбыточной) мечтой Пекина.

После окончания Корейской войны многие в КНР сочли, что Москва использовала Китай для решения своих геополитических задач. Тем более началась война при Сталине, а закончилась уже при Хрущеве. Противоречия, сдобренные личной неприязнью руководителей двух стран, множились с каждым годом. Так, несмотря на «великую дружбу», которой посвящались песни и передовицы, Москва перестала помогать китайцам создавать ядерное оружие. В Пекине в штыки восприняли решения ХХ съезда КПСС, на котором Хрущев разоблачил культ личности Сталина. Мао искренне не понимал, как можно своими руками расшатывать легитимность правящего режима. До этого момента Китай старался более-менее всё копировать у «старшего брата». «Если в СССР либерализация общественной жизни и вдруг становится можно говорить о том, о чем молчали долгие годы, то почему у нас должно быть иначе?» – рассуждали китайские интеллигенты. И Мао сделал вид, что согласен с этими доводами. «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ!» – заявило руководство КПК и предложило свободно высказывать мнения по поводу политики партии и правительства.

Два десятилетия великой смуты

Но очень быстро Мао Цзэдун понял, что «оттепель» – не для Китая. Резкая критика со стороны интеллигенции и номенклатуры – особенно той ее части, которая получила образование в СССР, – была воспринята как реальная угроза власти КПК, а следовательно, и делу национального возрождения. И в борьбе против этой угрозы все средства оказались хороши. Через несколько месяцев после ее начала, в середине 1957 года, кампания «ста цветов» сменилась репрессивной кампанией «борьбы с правыми элементами». На фоне советской «оттепели» руководство КНР решилось возобновить практики, имевшие место во время гражданской войны в подконтрольных коммунистам сельских районах. Во многом они были радикальнее реалий СССР периода правления Сталина.

Так, с началом второй пятилетки в 1958‑м в индустрии взяли курс на «большой скачок». Под лозунгом «Три года упорного труда, десять тысяч лет счастья» была поставлена цель – увеличивать рост производства со среднегодовыми темпами 45%. Особое значение уделялось стали, которую называли «кровью промышленности». На «битву за выплавку стали» вышли не только рабочие, но и крестьяне, студенты, школьники, врачи, артисты Пекинской оперы. Вместо того чтобы заниматься своей работой, все население в примитивных самодельных печах выплавляло чугун, качество которого было ужасным. Для перевозки угля и чугуна был задействован практически весь транспорт. В промышленности начался коллапс.

В области сельского хозяйства началась коллективизация не только средств производства, но и вообще всего имущества. Создаваемые «народные коммуны» должны были стать полностью автономными и обеспечивать себя всем необходимым. У семей изымали даже кухонную утварь и ввели совместное питание в бесплатных общественных столовых по принципу «ешь, сколько хочешь». Казалось бы, сбылась вековая мечта китайского крестьянства! Только очень быстро стало понятно, что есть просто нечего. Планы по сдаче зерна государству изначально были завышены, а местное руководство, боясь докладывать наверх правду, фальсифицировало отчетности и изымало у крестьян последние запасы продовольствия. К тому же выдалось несколько неурожайных годов. Так что в 1959‑м в Китае начался голод, ставший одной из крупнейших гуманитарных катастроф ХХ века. По подсчетам историка Ян Цзишэна, за три года погибло около 36 млн человек.

Советские специалисты, продолжавшие работать в КНР, с ужасом смотрели на то, как эта страна в непонятном исступлении совершает самоубийство. Но их возражения и рекомендации уже не принимались – в ответ слышались обвинения в «ревизионизме» и переходе СССР на капиталистический путь развития. Отныне, по мнению Мао Цзэдуна, именно Китай строил настоящий социализм, и именно Китай должен был стать первой страной в мире, достигшей коммунизма. Мао искренне верил, что терпеливый и трудолюбивый китайский народ выдержит всё и, направляя его мощь на великие дела, можно за несколько лет достичь того, что не удалось СССР за несколько десятилетий. А раз так, то задача национального возрождения должна решаться без оглядки на бывшего «старшего брата».

Летом 1960‑го СССР и КНР предали друг друга идеологической анафеме. В июле китайская делегация отказалась от поездки на празднования в честь 100‑летия Владивостока, который, как считал Мао, находится на территории, отобранной Россией у Китая. 18 августа Хрущев отозвал из КНР всех советских специалистов. Более двухсот объектов остались недостроенными, демарш со стороны Москвы китайцы восприняли как предательство. В условиях экономического краха Пекин оказался перед очень сложной задачей по завершению индустриальной модернизации, и это вынудило китайское руководство в очередной раз поменять политику.

Уже в 1961 году были отменены самые одиозные решения политики «большого скачка». Экономика медленно пошла на поправку. Ориентиром по-прежнему служили советские практики, но за помощью к СССР уже никто не обращался. Мао, потерпев фиаско в экономической сфере, отошел в сторону и даже уступил пост председателя КНР, оставаясь, впрочем, председателем партии. Восстановлением страны занимались новый председатель КНР Лю Шаоци, глава правительства Чжоу Эньлай и его заместитель Дэн Сяопин. Сам же Мао сконцентрировался на вопросах идеологии и развития вооруженных сил. В результате в Китае сформировался масштабный культ личности Председателя, самым известным атрибутом которого стала «маленькая красная книжица» – сборник цитат Мао Цзэдуна, впервые изданный в 1963 году. Для миллионов китайцев, прежде всего военнослужащих и молодежи, цитатник стал священной книгой. И именно эти две категории стали движущей силой «культурной революции», когда в середине 1960‑х Мао решил, что страна готова к новым экспериментам.

Великому кормчему по-прежнему казалось, что китайский народ способен на большее, стоит лишь напрячь все силы. Экономическая политика Лю, Чжоу и Дэна его не устраивала: она была слишком медленной и слишком далекой от идеалов примитивного крестьянского коммунизма, которыми грезил Мао. Все большим становился разрыв между радикалами и прагматиками. Первым по душе были преобразования в духе «большого скачка», вторые выступали за умеренный социализм по советскому образцу. После нескольких лет успешной политики «восстановления экономики» прагматики стали восприниматься Мао Цзэдуном как угроза, которую нужно устранить.

Так началась «культурная революция», которая в общем-то и не революция, и не культурная. По сути это была затеянная Мао и его сторонниками кампания по избавлению от идеологических оппонентов руками не армии или сотрудников госбезопасности, а самого народа. «Культурная революция» началась под лозунгами искоренения «четырех пережитков» (старое мышление, старая культура, старые привычки и старые обычаи). Но очень скоро она переросла в погромы, жертвами которых становились представители не только буржуазии и интеллигенции, но и номенклатуры – те самые партийные и государственные работники, которые, как считал Мао, ведут страну по капиталистическому пути.

Ударной силой «культурной революции» стали отряды хунвейбинов (красных охранников) и «цзаофаней» (бунтарей). Первые набирались из учащихся, вторые – из молодых рабочих. Формально стихийные, движения китайской молодежи были инспирированы кураторами из силовых ведомств, но, почувствовав вкус крови, хунвейбины вышли из-под контроля. К осени 1968‑го, когда задача разгрома партийных и государственных органов была решена и беспорядки прекратились, т. н. образованную молодежь выслали в отдаленные горные и сельские районы. «Шестидесятники» в Советском Союзе – это молодежь «оттепели», в значительной степени диссидентствующая. В США это хиппи и участники протестов против вьетнамской войны. В Китае «шестидесятники» – это поколение хунвейбинов. Трагедия заключается не только в том, что их юношеским максимализмом воспользовались, для того чтобы свести счеты с оппозицией, но и в том, что после выполнения поставленной задачи целое поколение выбросили на обочину жизни. Кстати, сейчас именно оно находится у власти – например, нынешний председатель КНР Си Цзиньпин семь лет провел в ссылке в одном из сельских уездов провинции Шэньси. Из деревни он, как и его сверстники, вернулся лишь после завершения «культурной революции», которое традиционно связывается со смертью Мао в 1976 году.

Противостояние с СССР достигло высшей степени напряжения, и в начале 1970‑х Пекин начал сближение с главным противником Москвы – Вашингтоном. «Великая дружба» с главным социалистическим государством сменилась дружбой с лидером капиталистического мира. Да и сама Компартия Китая эволюционировала до неузнаваемости. После двух десятилетий маоистских экспериментов она стала партией прежде всего национальной или даже националистической. Социалистические теории, особенно в интерпретации Мао Цзэдуна, не работали, а задача национального возрождения по-прежнему не была решена. И ради ее решения все средства были хороши – вне зависимости от идеологических догм, навязанных классиками не только марксизма-ленинизма, но и маоизма.

Два десятилетия великих реформ

Когда Мао Цзэдун умер, его преемник Хуа Гофэн выдвинул идеологическую концепцию «двух абсолютов»: «Абсолютно все решения председателя Мао мы должны защищать, абсолютно всем указаниям председателя Мао мы должны следовать». С опорой на эту установку, а также на массовые закупки на Западе технологий и заводского оборудования Хуа Гофэн рассчитывал оживить экономику. Однако страна устала от напряжения всех сил, экспериментов, пропаганды и бедности. Старый партийный руководитель Дэн Сяопин, по своему политическому весу превосходивший Хуа Гофэна, предложил другую формулу: «Не важно, какого цвета кошка, важно, чтобы она ловила мышей». Иначе говоря, не имеет значения, как вы назовете то, что происходит в стране: НЭП, «развитие товарной плановой экономики» или «политика реформ и открытости», – важно, чтобы люди перестали голодать. Но поскольку у власти продолжала находиться элита, по инерции называющая себя Коммунистической партией, новую экономическую политику необходимо было подобающим образом идеологически оформить.

Так появился «социализм с китайской спецификой», ставший идеологическим базисом реформ, начавшихся в конце 1970‑х. Эта специфика заключалась в том, что Китай – это большая бедная страна, находящаяся на т. н. начальной стадии построения социализма, когда ради развития производительных сил не грех и отойти от обычных социалистических практик. Например, позволить крестьянским семьям обрабатывать землю самостоятельно, поощрять частный бизнес, ввести рыночное ценообразование и привлекать иностранные инвестиции, создавая им «резервации» посреди регулируемой экономики. Концепция сложилась лишь ко второй половине 1980‑х, и в целом первое десятилетие реформ было временем проб и ошибок. Дэн Сяопин, победивший во внутриэлитной политической борьбе, назвал это «переходить реку, нащупывая камни». Это сейчас китайские реформы кажутся исключительно дорогой, ведущей прямиком к «китайскому экономическому чуду». В 1980‑е успех этой затеи очевидным не был.

Во‑первых, сохранялось сильное противодействие реформам внутри самой элиты. Причем не со стороны маоистов (они после мирного смещения Хуа Гофэна лишились всякого влияния), а со стороны консерваторов, по-прежнему ориентировавшихся на советскую модель. Так что в целом на два шага вперед всегда приходился один шаг назад. Во‑вторых, на эффективности реформ сказалась неопытность руководителей. Слишком резкие меры приводили к тяжелым социально-экономическим последствиям, а необходимость компромисса с консерваторами стала причиной появления малоэффективной «двойной экономики», в рамках которой рынок сосуществовал с планированием. В‑третьих, сильным было общественное недовольство – одним не нравилось, что реформы слишком непоследовательны и не охватывают политическую сферу, другим не нравились реформы как таковые.

Действительно, первые полтора-два десятилетия реформ уровень жизни рядовых китайцев рос очень медленно. Он по-прежнему значительно уступал даже перестроечной и постперестроечной России. Быстро богатели лишь «новые китайцы» (нувориши и партийная номенклатура), и это вызывало раздражение в обществе. Люди видели, что заявления с высоких трибун плохо вяжутся с реальной жизнью. Тем более что переходу на рыночные рельсы сопутствовали жесткие меры. Исчезли «железная чашка риса» и пожизненная гарантия трудоустройства на предприятии (иногда с передачей рабочего места своему родственнику), которые были идеалами в предыдущие десятилетия. Прошло несколько волн увольнений с убыточных государственных заводов. В результате на протяжении 1980‑х Китай периодически бунтовал. Основной движущей силой протестов, как и всегда, выступала учащаяся молодежь, острее других чувствовавшая низкий потолок возможностей и отсутствие жизненных перспектив.

В 1986–1987 годах бунтовали студенты Пекина, Хэфэя, Нанкина, Гуанчжоу и других городов. Протесты были объявлены побочным эффектом курса на «буржуазную либерализацию», которую якобы проводил Ху Яобан, формально глава партии и главный идеолог китайских реформ. В результате Ху Яобана сместили, а его смерть от сердечного приступа в апреле 1989‑го стала поводом для новой, еще более масштабной волны протестов. Эпицентром стала площадь Тяньаньмэнь, хотя манифестации были и за ее пределами. С апреля по июнь того года шумели Пекин, Шанхай, Чэнду и почти все провинциальные столицы КНР. При этом протестующие были разношерстны, разобщены, плохо организованы, не могли договориться ни с властями, ни друг с другом, что в конечном итоге и предопределило кровавую развязку тяньаньмэньской драмы. На этот раз виновным в разжигании волнений был объявлен Чжао Цзыян – новый генсек КПК и подлинный архитектор экономической составляющей китайских преобразований.

Введение войск на площадь Тяньаньмэнь означало прекращение реформ и откат к «заводским настройкам» режима КПК. К власти пришло новое, т. н. «третье поколение руководителей», однако мнение 90‑летнего Дэн Сяопина оставалось решающим. В 1992 году он совершил поездку по южным провинциям страны, во время которой высказался за продолжение преобразований. Сейчас их принято называть «реформами Дэн Сяопина», хотя анализ имеющихся документов позволяет усомниться в корректности этой формулировки. Все-таки для изменений в КНР гораздо больше сделали Ху Яобан, Чжао Цзыян и позднее Чжу Жунцзи. Однако безусловная заслуга патриарха китайской политики состоит в том, что, обладая главенствующим положением в элите, он поддержал тех, кто, собственно, и проводил реформы, а в критический момент выступил за продолжение преобразований. Некоторые также считают его заслугой принятие бескомпромиссно жесткого решения в отношении протестов на площади Тяньаньмэнь, которое якобы спасло Китай от повторения судьбы СССР. Насколько подобные опасения оправданны, вопрос дискуссионный, однако то, что решение такого уровня не могло быть принято без одобрения Дэна, – это факт. Как факт и то, что Дэн на контрасте с Мао не стремился к пожизненному обладанию властью и, наоборот, все 1980‑е выстраивал такую политическую систему, в которой были бы обеспечены сменяемость руководства и коллективное принятие решений.

Именно Дэн Сяопин определил, кто будет управлять Китаем после Тяньаньмэня. Он выбрал Цзян Цзэминя, который за несколько лет до этого проявил жесткость при подавлении беспорядков в Шанхае и в то же время был ориентирован на рынок и контакты с внешним миром. Цзян стал первым лидером КНР, кто не воевал и получил системное, причем техническое, высшее образование. В конце 1990‑х тандем с ним составил бывший «правый уклонист» Чжу Жунцзи, с именем которого связано проведение важнейшей для Китая фискальной реформы 1994 года. При Цзяне и Чжу Китай завершил переход к рыночной экономике, пусть и с по-прежнему обширным (и в основном убыточным) госсектором. Выходец из Шанхая, Цзян правил в соответствии со старой шанхайской поговоркой: и сам зарабатывал, и другим давал. Вместе с ростом экономики необычайных масштабов достигла коррупция. Но протестовать против этого уже было некому. Во‑первых, бурный экономический рост наконец-то начал сказываться на росте благосостояния. Во‑вторых, любая внесистемная политическая активность после Тяньаньмэня изничтожалась на корню.

В правление Цзян Цзэминя произошло окончательное превращение КПК из партии рабочего класса в партию общенациональную. Это стало возможным благодаря идеологеме «тройного представительства»: «Коммунистическая партия представляет передовые производительные силы КНР, прогрессивное направление передовой китайской культуры, коренные интересы самых широких слоев китайского народа». В переводе с языка китайской пропаганды на человеческий это означает, что партия не может состоять только из пролетариата и крестьян, так как представляет весь народ, поэтому даже буржуазия (владельцы заводов, газет, пароходов) может в такую партию вступать спокойно. От этих слов Маркс перевернулся бы в гробу, но это уже никого не интересовало. Экономические успехи Китая были очевидны, а значит, КПК получила карт-бланш на правление не только от собственного населения, но и фактически от мирового сообщества.

Свидетельством этого стало спокойное возвращение в состав Китая бывших европейских колоний: Гонконга и Макао, произошедшее в 1997–1999 годах. Решение об этом было принято еще в 1980‑х, но характерно, что ни накануне передачи территорий, ни непосредственно после нее не было того накала протестных настроений против Пекина, как в 2019 году. Пекин обещал не вмешиваться в суверенные дела особых административных районов и хранить верность принципу «Одна страна, две системы», рассчитывая в будущем вернуть и Тайвань. В конце 1990‑х в это легко было поверить, так как вслед за рыночными реформами либерализация режима казалась лишь делом времени. В 2001 году Китай вступил в ВТО.

Годом позже упоминание «тройного представительства» как одной из идеологических основ партии вошло в устав КПК. Тогда же Цзян Цзэминь, верный заветам Дэн Сяопина не избираться более двух сроков подряд, покинул руководящие посты. Его сменил комсомольский лидер Ху Цзиньтао, избрание которого, как считается, наметил все тот же патриарх Дэн. Активная фаза экономических реформ к тому времени закончилась. Все принципиальные преобразования были осуществлены. «Четвертому поколению руководителей», ядром которого стал Ху Цзиньтао, выпало почивать на лаврах.

Два десятилетия великих празднеств

В XXI век Китай вошел страной, развивавшейся с двузначными темпами роста ВВП. В прошлое ушли голод и вереницы рабочих в синих робах, катящихся на потрепанных велосипедах. Старые кварталы сносились, на их месте возводились небоскребы и торговые центры. Экономические реформы были раз и навсегда признаны триумфальными. Желание сохранить высокие темпы роста заставляло продолжать «большую стройку». И Китай строил, строил, строил, не обращая внимания на цену и целесообразность.

Китаю уже было что показать миру, и он не упускал возможности похвастаться своими успехами. Масштабные международные мероприятия следовали одно за другим. В 2008 году Пекин провел летнюю Олимпиаду, в 2010‑м Шанхай – Всемирную выставку. В том же году Гуанчжоу – Азиатские игры, год спустя Шэньчжэнь – летнюю Универсиаду. На поток было поставлено празднование юбилейных дат, позволяющих в очередной раз вспомнить, каких успехов (и под чьим мудрым руководством!) достигла КНР. В 2008 году отмечали 30 лет политике реформ и открытости, в 2009‑м с небывалой помпой праздновалось 60‑летие КНР, в 2011 году – 90‑летие Компартии Китая.

По инерции эпоха «великих празднеств» продолжала называться временем реформ. Но справедливо ли? Сейчас период правления Ху Цзиньтао считают «потерянным десятилетием», временем упущенных возможностей. Руководство страны не предпринимало новых мер, а предпочитало пользоваться тем, что было достигнуто раньше. Слагаемыми китайского экономического чуда служили дешевая рабочая сила, зарубежные инвестиции и благоприятный геополитический фон. КНР могла не отвлекаться ни на холодную, ни на торговую войну и не должна была поддерживать множество «дружественных» режимов по всему миру. Вместо этого Китай стал «мастерской мира», производя на своих заводах продукцию для внешних рынков, пользуясь заниженным курсом юаня и низкими пошлинами на китайские товары.

Однако у медали была и обратная сторона: всепроникающая коррупция; неэффективность государственного сектора и связанная с этим проблема «плохих долгов» со стороны местных властей и госпредприятий; диспропорции развития, когда одни богатеют, а другие беднеют (причем речь не только о людях, но и о целых регионах). Наконец, экологическая проблема, напрямую связанная с консьюмеризмом – идеологией безудержного потребления, которой сегодня пропитано все китайское общество. Впрочем, консьюмеризм необходим властям, так как именно с помощью внутреннего потребления Пекин рассчитывает решить проблему снижения мирового спроса на китайские товары, которая появилась вслед за глобальным экономическим кризисом и удорожанием рабочей силы в КНР.

На рубеже 2000–2010‑х стала очевидной еще одна проблема – падение лояльности общества правящему режиму. И дело не только в том, что благодаря соцсетям несоответствие образа жизни чиновников («Феррари», наложницы, кокаин) социалистической риторике стало не просто очевидным, но и режущим глаз. Богатеющее общество, удовлетворившее базовые потребности в еде и одежде, стало стремиться к более активному участию в политическом процессе. До сих пор убедительно работал условный «общественный договор» между КПК и населением – улучшение условий жизни в обмен на лояльность. Но что делать, если темп экономического роста замедляется, а коррупционные скандалы следуют один за другим?

Доверие к партии падало, единства внутри самой элиты не было. В 2012 году к власти пришел Си Цзиньпин. И на нем система коллективного принятия решения явно дала сбой. За несколько месяцев до судьбоносного съезда партии амбиции на роль председателя проявил Бо Силай, руководитель 40‑миллионного мегаполиса Чунцин, такой же, как и Си, «красный принц» – сын высокопоставленного партийца. Но дворцовый переворот не состоялся, Бо Силай проиграл и получил пожизненный тюремный срок. Для обеспечения стабильности обстановки в крупные китайские города была стянута военная техника. В последующие годы это стало для Китая обычным делом.

Си Цзиньпин получил от своих предшественников непростое наследство. Со стороны Китай выглядел непоколебимым гигантом, однако элита отдавала себе отчет в шаткости положения. Не случайно китайские лидеры много говорили о крушении Советского Союза, проводя параллели между КПСС и КПК, которая как раз в годы правления Си подошла к критическому 70‑летнему рубежу нахождения у власти (из ныне действующих партократических режимов только Трудовая партия КНДР правит дольше – 71 год, КПСС правила 74 года, партия Гоминьдан – 73 года). Так или иначе, по мнению нового руководства, положение требовало решительных мер. И они последовали.

В первую пятилетку правления Си широкой публике была заметна лишь беспрецедентно жесткая антикоррупционная кампания. Однако сейчас, семь лет спустя после воцарения Си, очевидно, что борьба с продажными чиновниками была лишь частью общего курса на ужесточение административного режима, которое касается абсолютно каждого человека, живущего в Китае, даже иностранца. Для обеспечения этого курса Пекин сделал упор на развитии передовых технологий по контролю над личностью: совершенствовании искусственного интеллекта, анализе больших баз данных, тотальном внедрении систем видеослежения. Всё это позволяет говорить о создании авторитарной системы нового типа – «цифровой диктатуры». На отдельных участках она уже успешно тестируется – например, в Синьцзян-Уйгурском автономном районе, где с помощью новых методов Пекин борется с «тремя силами зла»: сепаратизмом, терроризмом, экстремизмом, попутно уничтожая этническую и религиозную идентичность местного, некитайского, населения.

Идеологически политика нынешнего китайского руководства окрашена в националистические тона, хотя стоит признать, что Си Цзиньпин лишь вывел на новый уровень те веяния, которые появились в политике КПК в момент разрыва с СССР. Китайские идеологи всегда были эклектиками, отчасти в силу специфического положения в бедной крестьянской стране, отчасти по причине слабой теоретической подготовки. Поэтому КПК, пережив банкротство социалистической идеологии, стала лишь сильнее, превратившись в националистическую партию, нацеленную на возрождение национального величия. Причем если в предыдущие годы больше говорилось о банальных задачах – накормить и одеть многомиллионный китайский народ, то Си Цзиньпин, провозгласив концепцию «китайской мечты», имел в виду превращение КНР в мировую сверхдержаву.

Вызов, который бросил развитию Китая апологет национального возрождения другой сверхдержавы – Дональд Трамп, лишь усилил тенденцию к ужесточению внешней и внутренней политики КНР. Вашингтон объявил Пекину войну, хоть и «торговую», а на войне как на войне. О коллективном руководстве нынче никто не говорит, Си Цзиньпин получил официальный статус «ядра партии». Отменена статья конституции, обязывающая высших руководителей уходить на пенсию после двух сроков по пять лет. В протокольном этикете появились весьма очевидные элементы культа личности, которого в Китае не было со времен председателя Мао. Примечательно, что о Си уже не говорят как о лидере «пятого поколения руководителей» – очевидно, другие поколения появятся не скоро.

Мир глазами нынешнего китайского руководства четко окрашен в два цвета – «хорошему» Китаю противостоит «плохая» Америка. При этом в КНР многие понимают, что экономически США все еще сильнее, а о военном паритете смешно даже говорить. Китай мог бы стать лидером того, что в ХХ веке называлось «третьим миром», и внешняя политика Пекина направлена, казалось бы, именно на это. Но концепции, которые предлагает Пекин, звучат неубедительно, а инвестиции (их, кстати, в последние годы стало ощутимо меньше) воспринимаются не только как благо, но и как угроза. В древности китайская цивилизация привлекала соседей благодаря силе культурного превосходства, но сейчас этого не происходит, сколько бы Институтов Конфуция ни открывалось и конференций по «Поясу и Пути» ни проводилось. Для большинства соседей модель развития, предлагаемая КПК, не кажется привлекательной. Протесты в Гонконге, где местные жители (этнически тоже китайцы!) яростно и во многом иррационально борются против вхождения в состав единого сильного Китая, тому лучший пример. Ситуация в Шри-Ланке, на Мальдивах и в других странах–должниках КНР, где местным властям пришлось пойти на значительные уступки кредитору, – предупреждение экономическим партнерам. Отношение Пекина к некитайским народам в Синьцзяне – звоночек для соседей КНР, и об этом думают все, что бы там ни говорили в своих политически корректных заявлениях дипломаты.

Это тот багаж, с которым Китайская Народная Республика пришла к своему 70‑летию. Достижений много, и нам о них с размахом напомнят. Инфраструктура китайского экономического чуда – все еще чудо, поражающее и неофитов, и бывалых наблюдателей. А великая китайская цивилизация, являющаяся ровесницей египетских пирамид, но все еще существующая и процветающая, достойна восхищения. Без сомнений, эпоха великих празднеств продолжится. В конце концов, в истории любой китайской династии системный кризис долго не был виден из-за величия и великолепия империи. Но все же наступал момент, и период могущества сменялся очередным кризисом и упадком. Чтобы дать надежду на новое возрождение. Так было, так есть, и так будет.