– Одно из самых явных изменений, произошедших со МХАТом после вашего прихода, – это превращение театрального здания в мультифункциональный культурный кластер: здесь и лекции, и встречи, и даже йога. Какая идея стоит за этим? Вы ведь делали что-то подобное еще в театре «Практика»?

– Да, можно вспомнить «Практику», которая задумывалась как культурный центр. Но на самом деле надо говорить об изначальной идее МХАТа, о том, как ее понимали Немирович, Станиславский и позже Савва Морозов. Они представляли МХАТ именно как культурно-просветительский центр. Сегодня одна за другой выходят книги об отношениях Станиславского и йоги. Мейерхольдовский метод, метод Михаила Чехова вышли из телесных опытов, которыми занимался Станиславский, – это факт. Получается, мы не придумываем ничего нового, а просто внимательно смотрим, как основоположники нашего театра представляли его, что их питало.

Так возникла концепция: театр как большой культурно-просве-тительский центр. Сердцевина этого кластера – большая сцена, где идут драматические спектакли. Даже архитектурно наш театр спланирован так, что сцена расположена в самой середине и ее с разных сторон окружают фойе-променады, различные помещения. И вот вокруг этого стержня, реактора должно происходить много всего такого, что сцену будет питать. Актерам необходимы источники для вдохновения. Мы не превратимся в полноценную хореографическую школу, не превратимся в киностудию. Мы были и будем театром, спектакли – это главное. Но театр нуждается в подпитке – хореографии, кино, мультимедиа, поэзии, встречах с современными художниками, лекциях философов.

– Ваша работа в театре – всегда новаторство. Это принципиальная позиция? Может быть, вами движет антипатия к устоявшемуся театральному миру, как об этом иногда говорят? Есть ли у вас намерение взбаламутить…

– Болото? С возрастом, конечно, меньше этого радикального желания разрушать старую систему, экспериментировать, но борьба с болотом – это неотъемлемая часть театрального творчества, она в самой его природе. Чего-то серьезного, впрочем, достигают те творческие люди, которые не мирятся не только с болотом вокруг, но и с болотом внутри себя. Если не говорить о религиозных практиках, то ничего сильнее театра нет. С одной стороны, актер работает с лучшими текстами: с Данте, Пушкиным, Шекспиром, Сервантесом, с Бродским, если захочет. С другой стороны, актер оказывается в театральном пространстве. А значит, у него возникает пластический образ, костюм, мимика, звук.

– Какие новые постановки МХАТ покажет в ближайшем будущем?

– Темп, который мы взяли, совершенно беспрецедентный, простите меня за нескромность. Думаю, сегодня ни один другой театр в таком ритме не живет. Мы планируем выпустить около 20 премьер, не считая поэтических и музыкальных спектаклей. Я хочу обратить внимание на принцип формирования репертуарной политики. МХАТ создавался радикально новаторским, но это также и академический театр. Мы должны работать с традицией, а с другой стороны, продолжать поиск. В этих векторах у нас и мыслится движение на ближайший год. После «Парикмахерши» по пьесе Сергея Медведева с Ингой Оболдиной в главной роли мы выходим на Большую сцену со «Снежной королевой». Это мультимедийное представление, это Андерсон не как детский писатель, а как христианский философ, облекавший свои мысли в форму сказки.

После этого мы восстановим «Трех сестер» Немировича-Данченко, великий спектакль с великими декорациями Владимира Дмитриева. Принято считать, что это главнейший спектакль советского периода МХАТа. В 1940‑м, перед самой войной и за три года до смерти, Немирович поставил Чехова, которого МХАТ после революции не ставил вообще. «Три сестры» были поставлены как вызов классического театра революционной авангардистской эстетике 1920‑х. Если справимся с задачей реконструкции, это будет счастье.

Сразу после этого Андрей Кончаловский будет ставить «На дне». Может, это субъективно, но я все-таки скажу: по-настоящему национальным театром МХАТ стал не тогда, когда показывал одну за другой чеховские пьесы, а когда поставил «На дне». Это было невероятным вызовом: во время подготовки актеры погружались в такие слои общества, которые не были раньше предметом драматургии. Общались с бомжами, если сегодняшним языком выражаться. «На дне» еще и структурно очень непростая пьеса. Схема взаимоотношений персонажей в ней еще более сложная, чем у Чехова. Это настоящая калька жизни. Но получается, что дно русской жизни не меняется, вот идея Кончаловского, если немножечко спойлерить.

Затем, весной же, представим «Семь женщин Есенина» по биографии, написанной Захаром Прилепиным. Далее – «Красный Моцарт»: музыкальный спектакль об Исааке Дунаевском по пьесе, которую сочинил Дмитрий Минченок. И постановка «Лавр» по роману Евгения Водолазкина. Это ошеломляющая книга. Недавно The Guardian назвала ее в числе 10 главных книг о Боге.

И это только Большая сцена. Параллельно на Малой будет много молодой драматургии и режиссуры, а на Третьей сцене – много поэзии, музыки и танцев. Вот такой огромный план.

– За год, что вы работаете худруком МХАТа, вас много критиковали те, кто не принял изменений в театре. Задевает ли вас это?

– Я стараюсь не обращать на это внимания. Но получается не всегда. Хотя мои духовные учителя говорят: «Чем круче нападки, тем серьезнее дела, которые вы делаете». Некоторые моменты этой кампании против меня и Захара Прилепина – просто беснование. Люди начинают воевать с нами, защищая Доронину, при этом не видев ни одного ее спектакля, ни разу не побывав во МХАТе за последние 20 лет, не говоря уже – в этом сезоне. Конечно, это свинство. Но это составляющие внешнего контура. Главное то, что внутри, а внутри подавляющее большинство коллектива объединено одной целью, которая сейчас начинает чувствоваться. Мы начинаем видеть будущее и действительно радоваться друг другу, а не просто здороваться из вежливости. Радостная творческая атмосфера, и это сильно помогает.

– Наше общество заметно расколото. Часто из-за политических разногласий ссорятся друзья и родственники. Вопрос о непримиримости сторон: каждая сторона отказывает другой в праве на полноценное существование…

– Я не считаю, что художников, поэтов, музыкантов, которые полагают, что Крым не наш, нужно отправлять в концлагерь или что западные рок-группы не могут выступать в России. Но я считаю, например, что в школах и детских садах, в вузах должны поддерживаться русские песни. Не стоит танцевать в ритме r’n’b на утренниках. Это вредно для русской культуры, дети лишаются связи со своими корнями через мелос, через музыку. А это самые сильные корни, это то, что слышит ребенок, когда сиську мамину сосет, – колыбельную на русском языке.

Нужно поддерживать те театры, которые развивают российскую драматургию, которые не стесняются быть патриотичными. Это не значит, что они должны ставить только спектакли о подвиге Шойгу в Сирии или пожарных в Сибири. Это не значит, что они не могут быть критичными по отношению к реальности, к ужасам нашей жизни: к чиновникам, коррупционерам, бандитам.

– Есть ли у вас четкое определение того, что такое патриотический театр?

– Это не театр политического патриотизма, это театр любви к русскому логосу, русскому поэтическому слову, к русским людям, нашим невероятным историческим достижениям. Говорить о том, что русская деревня умирает, – вот что такое патриотизм.

И не кликушествовать при этом, а думать о том, что можно сделать, чтобы русскую землю спасти. А мы можем сделать это, только сохраняя культуру и воспитывая детей в ее лоне. Русская культура – это не какие-то пошлые пейзажи с буренками, холмиками, прудом и церквушкой. Это великие города, великие технологии, великая промышленность и экономика, великие достижения и в том числе, конечно же, великий театр как одна из вершин акме. Русский театр – это феномен мирового значения, и мы во МХАТе сделаем все для того, чтобы он вернул себе былое величие.