У Америки вообще-то нет причин сетовать на новую реальность. Именно из Вашингтона в свое время прозвучала формула, поставившая под сомнение саму сущность альянсов эпохи холодной войны. Беседуя с телеведущим Ларри Кингом в декабре 2001‑го, тогдашний министр обороны Дональд Рамсфельд сказал: «Одной коалиции нет. Есть много разных коалиций… Страны делают то, что могут. Страны помогают так, как хотят помочь… И это подход, который должен работать. И я скажу вам, почему. Самое плохое, что вы можете сделать, – это позволить коалиции определять, какой должна быть миссия… Миссия определяет коалицию».

Рамсфельд рассуждал о борьбе против терроризма – после 11 сентября эта тема вытеснила все остальное из американского политического обихода. Но комментаторы сразу всполошились, заподозрив Пентагон в намерении де-факто отказаться от устоявшихся отношений в рамках НАТО и перейти к партнерству a la carte. Беспокойство не было беспочвенным – глава оборонного ведомства действительно полагал, что эпоха «хождения в едином строю» миновала и США впредь будут сами выбирать, кто им нужен для выполнения той или иной задачи. Случившийся через год раскол Североатлантического альянса по вопросу интервенции в Ирак (Франция и ФРГ резко выступили против), казалось, подтвердил обозначенную Рамсфельдом тенденцию. Правда, итоги иракской кампании оказались столь плачевны, что и Рамсфельду пришлось покинуть пост, и его идеи о взаимодействии США с союзниками ушли в тень.

Джордж Буш во второй половине президентства и Барак Обама вернулись к привычной трансатлантической риторике – ценностное единство и пр. На практике, однако, зароненное Рамсфельдом семя постепенно вызревало, тем более что в Вашингтоне росло недовольство неравномерным распределением бремени внутри альянса – 3/4 приходится на США. Взрыв случился уже при Трампе, который в силу личных особенностей режет правду-матку: союзники должны быть рентабельными, иначе зачем они?

Впрочем, хотя тенденция к размыванию «жестких» альянсов наметилась давно, сейчас она явно перешла в качественно новую фазу. Рамсфельд имел в виду, что свобода выбора будет у американцев – они изучают «меню» и по мере необходимости заказывают из него те или иные блюда. То, о чем пишет Хаас, – это уже возможность выбора для тех, кто прежде рассматривался в качестве ассортимента.

Турция – действительно наглядный пример. Реджеп Тайип Эрдоган ведет себя так, будто НАТО не существует. Острые разногласия Анкары с США и европейскими союзниками носят уже системный характер. Политическая модель Турции даже формально перестает вписываться в критерии современных демократий, которые требуются от участника западного альянса. И как следствие – поиск Анкарой альтернативных партнеров в России, Иране, КНР, рассуждения о членстве в ШОС, БРИКС.

Сейчас модель «диверсификации», которую пытается осуществить Эрдоган, проходит проверку на прочность. Турция переживает острый финансово‑экономический кризис, катализатором которого стали санкции Вашингтона (союзника). За поддержкой Анкара обращается в Китай и Россию (оппоненты Вашингтона, а последняя еще недавно – и оппонент Турции). Оказать финансовую помощь Турции призывает ФРГ (формальный союзник, отношения с которым находятся при этом на точке замерзания), Берлин опасается притока беженцев в случае экономического краха страны. Сама Германия балансирует на грани торгово‑экономической войны с Соединенными Штатами (главный союзник). Ну и так далее.

Антисоветский клей, о котором пишет Хаас, и вправду схватывал намертво. Дело не только в наличии общей военной угрозы. Раздел мира на идейно-стратегические блоки фиксировал две системы, внутри которых противоречия между участниками решались достаточно эффективно и, что называется, полюбовно. Слишком велика была внешняя ставка (поддержание мира и безопасности), чтобы подрывать единство внутривидовыми стычками.

Когда прежней системы не стало, довольно быстро на поверхность вылезло несовпадение интересов, в том числе в сугубо прикладном экономическом смысле. Пока глобализация под американским патронатом была на подъеме, она обеспечивала выгоды практически всем – неравномерно, но достаточно, чтобы противоречия решались в цивилизованном ключе. Когда оказалось, что распределение благ не удовлетворяет многих жителей ведущих западных стран, а «мир без границ» несет все больше рисков, начался пересмотр принципов экономического взаимодействия. Наиболее ярким его выражением стал лозунг «Америка прежде всего». Касается он в первую очередь экономики, но тут уже одно от другого неотделимо. Жесткий курс на подавление конкурентов (часть которых – близкие политические союзники), точнее, принуждение их к другим условиям сотрудничества не позволяет сохранить фасад равноправного союза, основанного на общих ценностях.

Трамп тут выступает в качестве тарана. Его преемник, кто бы им ни был, сможет свалить издержки на предшественника-мужлана и обаять тех же европейцев благородными манерами. Но по существу многие в американском политическом сообществе согласны с базовым подходом Трампа – нечего союзникам пользоваться преимуществами, которые возникают благодаря нашим гарантиям. Но если возобладает меркантилистский подход, то начинает рассыпаться весь натовский нарратив.

Принципиальный момент, который наступит скоро и обозначит, в каком направлении двинется как трансатлантическое сообщество, так и отношения России и ЕС, – судьба газопровода «Северный поток‑2». На пресс-конференции в Хельсинки Трамп заявил: «Мы будем конкурировать, когда говорим о трубопроводе. Не уверен, что это лучше для интересов Германии или нет, но это их решение, и мы будем конкурировать… Мы продаем сжиженный газ, мы должны конкурировать с трубопроводом, и мы будем конкурировать успешно, хотя у них есть некоторое преимущество. Я обсудил этот вопрос с Ангелой Меркель в довольно-таки жестких тонах». Предельно откровенно, без прежних ссылок на опасную зависимость от доминирующего поставщика, энергобезопасность Европы, судьбу Украины…

Примечательно, что Трамп признал наличие у трубопровода «некоторого преимущества». Американский СПГ существенно дороже российского газа, и в обозримой перспективе, пока не появятся какие-то качественно новые технологии, это не изменится. Но у США есть конкурентное преимущество как у государства, контролирующего мировую финансовую систему, – они способны при помощи политических мер отсечь экономически более удачливых соперников. Что Вашингтон и намерен сделать. Возможность санкций против компаний, сотрудничающих с Россией в сфере энергетики, уже предусматривается санкционным законом, принятым год назад. Но дополнительно конгресс готовит конкретные ограничительные меры в адрес участников именно СП‑2.

Складывается безвыходная ситуация, которая уже имеет место в случае Ирана. ЕС осудил выход США из ядерных соглашений с Тегераном и твердо заявил, что останется приверженным договоренностям. И даже активировал закон 1996 года о защите европейских компаний, подвергающихся американским санкциям (тогда он был принят из-за Кубы). Но крупные компании из Ирана начали уходить, потому что все они тесно связаны с американскими институтами и рынком и рисковать этим ради Ирана никогда не будут, потому что масштаб интересов несопоставим. С «Северным потоком‑2» положение аналогичное. Все участники проекта с европейской стороны – крупнейшие корпорации с международным охватом и большими долями бизнеса в США. Кристофер Дельбрюк, финансовый директор немецкой Uniper (отделилась не так давно от E.On), участника строительства газопровода, на днях ясно объяснил, почему компания выйдет из проекта в случае санкций: «Конечно, Uniper не может рисковать и подвергать себя американским санкциям, ведь в таком случае концерн был бы исключен из международного платежного оборота и лишен возможности проводить операции в долларах США. Это вещи, которые мы в принципе не можем себе позволить».

Бизнес можно понять, а вот политическая сторона этого сюжета любопытна. ФРГ, опорному союзнику в Европе, предлагается под откровенным политическим давлением попросту отказаться от проекта, ей интересного и выгодного. Четыре года назад такое произошло с Болгарией, когда после приезда в Софию делегации американских конгрессменов во главе с Джоном Маккейном правительство объявило о выходе из проекта «Южный поток». Но это все-таки Болгария, страна небольшая и зависимая, сейчас же объектом воздействия стал экономический и политический лидер единой Европы. На фоне растущих проблем во внутренней политике Берлину совсем некстати демонстрация бессилия перед лицом шантажа со стороны старшего партнера. Но и как избежать этого, совершенно неясно. Робкие заявления об укреплении европейской стратегической автономии (Эмманюэль Макрон) или даже о создании альтернативных институтов наподобие европейского аналога системы платежей SWIFT (глава МИД Германии Хайко Маас) пока выглядят исключительно как стремление показать наличие воли собственным избирателям.

США могут принудить союзников к капитуляции, но альянс от этого прочнее не станет. Тема необходимости полагаться на себя уже стала законной частью европейской дискуссии.

НАТО и – шире – трансатлантическому сообществу уделяется такое внимание по одной причине. Североатлантический альянс, вышедший победителем из холодной войны, долгое время представлялся эталонным блоком, по модели которого должны строиться и другие союзы. Если он (а туда входят культурно-исторически однородные страны) дал трещины, тем более трудно ожидать возникновения прочных союзов между государствами с очень разным багажом.

Образец партнерства нового типа, построенного практически по заветам Рамсфельда – не на основании общих ценностей и долгосрочных совпадающих интересов, а для решения конкретной важной задачи, – Астанинский формат. Не стоит питать иллюзии, что между Россией, Турцией и Ираном царят доверие и симпатии. Зато есть точное понимание того, что все трое друг другу необходимы и без взаимодействия всем будет хуже (в Сирии). Как оказалось, это прочная основа. Другой вариант – российско-китайские отношения. Довольно трудно их охарактеризовать. Это точно не союз – обе стороны слишком ценят свободу действий, чтобы ограничивать ее ради партнера. Это не эксклюзивные связи – и Москва, и особенно Пекин не хотят, чтобы их сближение шло в ущерб каким-то из их прочих контактов. Это партнерство, но в его основе очень сложносочиненный набор отношений – разных в различных сферах. В ценностном смысле явно нет совпадения. Но логика развития обоих государств подводит к целесообразности все более тесной координации действий. Именно целесообразности – расчет намного весомее эмоций.

Описания видов взаимодействия – не умозрительные рассуждения. Происходят события, которые перечертят карту альянсов. Решение по «Северному потоку‑2». Промежуточный финиш в острой политической борьбе в США с выявлением устойчивости Трампа – дело не в нем лично, а в том, насколько его линия на откровенный меркантилизм долгосрочна. Финальная фаза сирийского военного противостояния – коллизия вокруг Идлиба, которую не решить без очень серьезной фиксации некоей расстановки сил. Выработка Китаем нового языка, на котором он будет говорить с миром, – прежние заклинания о всеобщей гармонии больше не работают. Изменение партийно-политического ландшафта Европы – прежде всего из-за темы миграции. Непонятное положение Великобритании после брекзита. Все это не перечень неких вопросов на будущее, а то, что случится в ближайшие месяцы, в новом политическом сезоне, который принято отсчитывать с сентября.

Тема новой природы партнерств актуальна для России, которая находится, скорее, в авангарде изменений. С момента болезненного для нее крушения восточного блока и СССР Москва, в общем, не особенно верит в альянсы, хотя долго и предпринимала усилия для того, чтобы восстановить организации под своей эгидой. Жизнь, однако, показывала, что построение многосторонних структур с целью поддержания престижа либо стремление изобрести некие общие ценности, чтобы воспроизвести модель США – НАТО, не приводит к успеху. Принуждение же к партнерству тех, кто зависит от патрона (политически или экономически), создает шаткие конструкции, в которых «младшие» постоянно шарят глазами по сторонам в поисках альтернативы. Обвальное бегство бывших союзников по военно-политическому блоку к бывшим противникам вызывало очень нервную реакцию, однако со временем восприятие стало меняться. Наиболее четко его выразил Сергей Караганов, полагающий, что распад советского блока принес России «сплошные геостратегические плюсы. Уход ненадежных и дорогостоящих союзников в Восточной Европе снял со страны огромное бремя… Россия больше не субсидирует союзные республики, уровень жизни в которых прежде был, как правило, выше, чем в РСФСР, теперь же граждане этих государств живут в основном значительно хуже и вынуждены ехать в Россию в качестве трудовых мигрантов».

Сетования на то, что у Москвы нет союзников, продолжают звучать и у нас, но скорее по инерции. В результате Россия к моменту, когда многосторонние организации и союзы начинают повсеместно трещать по швам, подошла в лучшей, чем другие, психологической форме. Более благополучным участникам международных отношений такая ситуация представляется непривычной и некомфортной. Москва готова строить отношения на основе текущего совпадения интересов и решения конкретных задач, не претендуя на «братство до гроба». И в нынешней фазе мировой истории это – преимущество.