– Имя Толстого неразрывно связано с тем прорывом, который совершила Россия, создав великую русскую литературу, классику XIX–XX веков, от Гоголя до Платонова. И этот прорыв был настолько необычен, что его многие французы, да и вообще на Западе называли «третьим чудом света» в культуре. Но Толстой и Достоевский занимают особое место даже в пределах русской литературы.

Толстой, во-первых, просто поражает как писатель. Недаром «Война и мир» считается, если можно так выразиться, лучшим романом всех времен и народов; во всех рейтингах он остается на первом месте. Какая-то невероятная тайна хранится в мастерстве Толстого, в его описании реальности. Удивительно, например, то место, когда Толстой описывает младенца, которого хоронят. Младенец открыл ротик в гробу, и он лежит в гробу с открытым ротиком, как будто он хочет чего-то… вздохнуть, поймать какой-то последний вздох реальности… и – нет, рот застывший… крышка закрывается.

Это описано с такой силой. В описании таких простых элементов жизни Толстой достигает невероятного, то есть они становятся каким-то прорывом в бесконечность, прорывом в запредельное. Я уже не говорю об описании битвы при Аустерлице – это совершенное чудо. И поэтому, конечно, надо признать, что попытки потом воссоздать такой эпос, скажем, у Шолохова в «Тихом Доне». «Тихий Дон» – замечательная книга, но в сравнении с Толстым это довольно бледная тень. Почему? Потому что по своему объему и, главное, по мастерству и глубочайшему философскому проникновению в суть жизни Толстой стоит вне всяких сравнений, и такая литература появляется, ну я не знаю, раз в тысячелетие. Как литература Толстого и Достоевского. Это такой же пример, как Гомер, Вергилий, Данте, Шекспир. В каждой стране люди такой мощи появляются один раз; на протяжении истории очень мало таких людей, таких сверхгениев. Поэтому ожидать повторения примера Толстого невозможно, он останется таким же, как сейчас, через пятьсот лет и больше. И то же самое можно сказать о Достоевском.

Одно из самых поразительных явлений в интерпретации истории у Толстого – это его учение о предопределении. Оно кажется многим таким… не то что наивным, но сужающим человеческую волю и как будто бы ведущим к фатализму. Но если мы вчитаемся в эти гениальные строки «Войны и мира», то мы увидим, что предопределение у Толстого носит гораздо более глубокий характер, то есть оно в свой сценарий включает свободу воли. И предопределение стоит выше фатализма и выше свободы воли; оно включает свободу воли в свой сценарий и стоит как бы над миром. Это предопределение полностью в руках всемогущего Бога. И поэтому оно не может быть предсказано людям. Им остается свобода воли, но потом мы видим, что на самом деле сила случайности, сила того, что история движется именно таким образом, казалось бы, случайным образом – в этом видно какое-то высшее предопределение. Вот если так это можно выразить на человеческом языке: это предопределение не фатальное, а предопределение, которое находится где-то в глубинах Абсолюта, которое недоступно человеку, куда не проникнет ни один человеческий взгляд, и потому оно включает свободу воли. Это предопределение не ограничивает свободу воли, но и прошлое, и настоящее, и будущее предопределено, потому что для Бога нет времени. Если для Бога нет времени, каким образом не может быть всё предопределено? Если для Него будущее видно так же, как и настоящее. Для Бога нет будущего, поэтому для Него всё время, как пространство, оно видно – прошлое, настоящее и будущее. Поэтому каким образом история не может быть предопределена? Когда для Бога нет будущего? У Бога одно только вечное настоящее, и будущее для Него как на ладони, оно предопределено Им Самим. Но для человека оно не предопределено. Он не знает его и действует, исходя из данной ему свободы воли. И это предопределение не футуристическое, оно носит мистический характер. И эта интерпретация Толстого гораздо выше понимания обычных литературоведов и так далее. И то же можно сказать и о его философии, которая абсолютно была не понята в XIX веке и в XX даже. Хотя были попытки.

Что касается Достоевского, то это совершенно другой писатель, но он тоже именно такого же уровня и это тоже такой сверхгений, который бывает раз в полтысячелетия. То, что в России в один век произошли такие два гения, это странно, потому что такого не бывало в истории одной и той же страны. Шекспир появлялся только однажды, Сервантес – только однажды, Данте – только однажды, Вергилий – только однажды, Гомер – только однажды. И я думаю, в течение какого-то времени в России еще может появиться писатель такого уровня, как Толстой и Достоевский. И хотя это практически невозможно, но ведь недаром говорится, что Россия – это страна, где невозможное становится возможным. Вот что можно сказать о Толстом и Достоевском.

– В своем докладе «Толстой и Бог» вы говорили о том, что Толстой как-то интуитивно подошел к веданте…

– Да, в этой работе, «Толстой и Бог», я как бы расшифровал философские записи Толстого. Они не раз расшифровывались, но почему-то обычно приобретали интерпретацию сугубо буддийскую, но я показал на примере, что это был прорыв к гораздо более глубинной философии, а именно к адвайта-веданте, которая была признана потом, когда Индия открылась человечеству в XX веке, и веданта была признана вершиной человеческой философской мысли, условно говоря, потому что здесь, конечно, действуют и откровения.

Но как он это сделал – это удивительно. Конечно, он только приблизился к этому, так как в Индии за этим стояла практика тысячелетий. Но это был уникальный прорыв, потому что нигде – ни в Европе, ни в России – такого и близко не было.

Наследие Толстого еще нуждается в более правильном прочтении – как его философские работы и высказывания, так и литературные произведения. Толстой заблуждался в некоторых моментах, особенно относительно религии, но эти заблуждения были связаны с тем, что он шел другим путем, чем идет религиозное сознание – он пытался не верить, а знать. Поэтому он шел совершенно другим путем, и, когда он анализировал религиозное сознание, он терялся, у него метод был другой, он хотел другого, он хотел знать, а не верить. Последние слова умирающего Толстого были: «Я люблю истину». Что это значит? Это значит слишком много, когда это вырывается из уст умирающего человека. Какую истину? Абсолютную истину? Если Истина с большой буквы, она может претендовать быть абсолютной истиной, но абсолютной истины никто никому еще не открывал. Бог человеку даже близко ее не открывал, он открыл только путь к спасению его души, но это ничтожная доля истины по сравнению со всей абсолютной истиной, которая лежит в недрах Абсолюта и которая касается вселенной, будущей и прошлой, и самой природы Бога и Его Тайны. Как говорил великий индус Нисаргадатта, на самом деле Абсолютная Реальность – это глубинная, темная тайна, прикрытая тайной. Так что здесь истина познаётся только в каких-то парадоксах, но Толстой стремился именно к этому, и его метод, его подход был другим. Поэтому он чувствовал себя как бы не в своей тарелке.

– В вашей книге «Россия Вечная» Достоевскому посвящено достаточно много. Одна из концентр России Вечной – это русская культура и, в частности, проза.

– Да, там речь идет и о прозе, и о поэзии… И там, конечно, Достоевскому уделено большое место, но здесь такой переход. Достоевский совершенно другой писатель, чем Толстой, хотя под конец жизни Толстой непрерывно читал «Братьев Карамазовых».

О Достоевском, конечно, нужно сказать очень много глубинного и нового даже, но я хотел бы тут в связи с «Россией Вечной» остановиться на другом. О Достоевском всё же я скажу, что, конечно, он был такой, первооткрыватель человеческих глубин. Он до такой степени обнажил человека, что дальше уже идти некуда. Он вскрыл его абсолютные бездны, и он как бы провел бесконечную вертикаль, которая идет как в небо, так и в ад. То есть он сделал что: эта вертикаль, которая проходит через человека, она идет и в небо, и в ад, в самые глубины, низко-низко туда опускается. Обычно ведь говорят, что человек, смысл его бытия, в том, что он соединяет землю и небо. Он земное существо и вместе с тем небесное. А Достоевский перевернул совершенно человечество – он сделал человека соединяющим небо и ад. Он, на мой взгляд, показал, что ад содержится глубоко внутри человека, и он не только заявил об этом, он раскрыл это реально. Он раскрыл возможность бесконечного бунта человека. «Записки из подполья» в этом отношении совершенно гениальная книга. Она предвосхитила всю западную литературу первой половины XX века.

Но его влияние на мировую литературу было таким, что воспринимали только отдельные стороны Достоевского, отдельные линии Достоевского. И получалась полная односторонность, как в случае Кафки, который обнажил только безысходность человека. У Достоевского никакой безысходности нет, он несоизмеримо шире и глубже, чем Кафка. А у последнего взята только одна сторона однобокой безысходности. И так почти у всех западных авторов.

Влияние Достоевского на мировую литературу очень сильное. Было и есть. И, несмотря на то, что «Война и мир» считается романом №1, Достоевский по всем вопросам считается писателем №1. Его больше всех читают из классиков, и о нем написано больше всего книг, кроме Шекспира. Последний в отношении литературы о нем занимает первое место. Но Шекспир – это драматург.

В заключение можно сказать, что Достоевский и Толстой – это как бы два противоположных брата, которые создали это мистическое всемогущество русской литературы.

Теперь я хочу сказать о таком важном моменте, потому что если мы переходим к «России Вечной», одним из проявлений которой является великая русская литература, русская культура, русская душа и русский дух в целом, то это неизбежно и очень сильно выражается в поэзии. И, кстати, проявилось не только в поэзии XIX века, но и Серебряного века и вообще первой половины XX столетия. Поэзия того времени, наряду с испанской, считается величайшей поэзией в мире. И если мы возьмем XX век русской поэзии, то здесь, конечно, царствуют Блок и Есенин и в какой-то мере Маяковский и Цветаева. Вот четыре гения, которые главенствовали над русской поэзией XX века, но, кроме того, можно перечислить еще до пятнадцати больших поэтов огромного таланта, начиная от Заболоцкого и Хлебникова и далее, которые образуют целый ряд великих талантов. Но эти, те, что я перечислил, особенно Блок и Есенин, частично Маяковский и Цветаева, образуют этот «верхний пик». Особенно, конечно, Блок и Есенин. Почему?

Во-первых, здесь что интересно, если, например, подходить к Блоку: о нем недаром говорится, что это русский Данте, потому что он воплотил в себе то же, что и Данте, но в обратном порядке: сначала рай в стихах «О прекрасной даме», о «русской Беатриче», которая ведет его если не к Божеству, то, по крайней мере, к небу, и ад. Адом для него был страшный мир, надвигающийся XX век. Это выражено у него, действительно, в трагических дантовских чертах; это ад не загробного мира, а ад, переселившийся на землю.

Кроме того, Блок, как и полагается великому русскому поэту, был пророком. О его пророчествах я сейчас не буду говорить, они известны, начиная с поэмы «Возмездие», в которой было предсказано всё, что будет в XX веке, и в то время как все были просто очарованы расцветом прогресса в начале XX века и так далее и так далее. Но наряду с высочайшей поэзией, достойной Данте, Блок был глубоко русский поэт – настолько русский, что немного можно найти аналогов. И его понимание России изложено у меня в «России Вечной», я не буду повторять об этом, оно необычайно глубинно. Мне хочется только напомнить, что у него есть одно стихотворение; не помню его наизусть, которое начинается так:

Грешить бесстыдно, беспробудно,
Счет потерять ночам и дням.
И с головой, от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.

Кто там описывается? Купец, русский мужик. Потом он целует оклад, потом толкает пса голодного от двери, потом творит еще что-то непотребное и, в конце концов, приходит, пьет перед иконами чай и заваливается спать. И Блок кончает так:

Да и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

Вот он описал даже какой-то полураспад, и вместе с тем даже в полураспаде он видит такие черты в подтексте этого, что даже этот русский полураспад ему дороже всего остального мира. Вот насколько Блок любил Россию, насколько глубоко в нее проникал. Это уникальное стихотворение, оно часто потом приводилось в годы войны 1914 года.

Поэму «Двенадцать» тоже нужно еще расшифровать; я ей посвящал некоторые строки. Дело в том, что вот этот момент, когда Христос идет где-то там, над миром шествуют красноармейцы, и Христос тоже где-то там, над ними, но, не касаясь этого мира, «над вьюгой, невредим». Во-первых, это совершенно гениальная поэма, лучшая поэма в русской литературе XX века, это совершенно очевидно. И там гениально передан безумный вихрь русской революции, когда не марксизм торжествовал, а торжествовала большевистская стихия. Еще мужики говорили: «Мы большевики, а не коммунисты». Это была такая анархия, желание смести весь старый мир, вообще снести до конца, абсолютно.

Почему так получилось? Это вот такие негативы русской крайности. Дело в том, что Первая мировая война, развязанная мировой буржуазией, осатаневшей от жажды наживы и господства одних над другими и развязавшей эту кровавую бойню, которая стоила десятков миллионов жизней, привела народы мира к революциям или на грань революции. А русский народ вообще, как и другие, впрочем, не был подготовлен к такой чудовищной бойне, ее не было в таких масштабах раньше… Такая война, которая велась гнусными, в общем-то, методами. И она была предтечей всего XX века и всех войн последующих.

Эта война, конечно, привела народ в совершенное безумие. Монархия еще держалась бы и победила бы Россия, если бы Николай II не отрекся от престола. Еще последняя ниточка, божественная ниточка, которую Николай II позорно не мог удержать. Когда она оборвалась, рухнуло всё. Народ просто обезумел, потому что невозможно было терпеть такое. И вот эта крайность, этот хаос, этот «черный снег», «черный ветер»… ощущение черного ветра, который несется по всему миру, по всему Петербургу, у Блока передано с совершенно потрясающей силой. «Черный ветер, на ногах не стоит человек. Ветер, ветер на всем Божьем свете». То есть это ветер, который сметал всё не только в России, но и во всем мире. Рухнула Австрийская империя – полностью, Османская империя, в Германии – революция; всё, весь старый мир рухнул. И Российская империя тоже. И вот этот знаменитый припев:

Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови –
Господи, благослови!

Вообще «Двенадцать» – очень актуальная поэма, если погрузиться в нее глубже. И единственный момент – конец, который ввел в полное недоумение все стороны: монархисты, приверженцы реальной, исторической России, были возмущены, что Христос чуть ли не на стороне красных, красные отбрыкивались, во всех газетах вещали, что «мы против религии». Вот получилась такая странная символика, но Блок сам не объяснял это, он говорил, что он так почувствовал и, вопреки своей воле, написал. Писатель или поэт часто пишет вопреки своей воле – он видит нечто и пишет. Но можно понять это все-таки так, что в конечном итоге Христос стоит над историей и Христос в этом отношении побеждает. Он не на той стороне и не на этой, он «над вьюгой» и он «невредим» от этой стихии. И в конце концов что получилось-то: что не удалось разрушить Христову веру, не удалось разрушить православие, оно опять вышло на свободу после стольких лет красного террора. И такой мистический конец, конечно, до сих пор стоит под знаком вопроса.

Теперь о Есенине и его гениальности. Если Блок – последний поэт великой русской дворянский интеллигенции и вместе с тем России как таковой, потому что дворянство тоже представляло Россию – оно своей кровью выиграло Отечественную войну 1812 года, вошло в Париж. И вот Блок завершил это великое сословие, которое оплачивало свои привилегии кровью и служило России, Отечеству в первых рядах армии, а не пряталось и не откупалось деньгами.

А Есенин представлял великое русское крестьянство, которое еще было до создания дворянского сословия и русской интеллигенции как таковой – древнее, дремучее и уходящее в какие-то бездонные века. Может быть, дохристианские, может быть, даже доязыческие. И вот эту невероятную многотысячелетнюю историю, ее глубины выразил Есенин, когда он писал: «Мир таинственный, мир мой древний». Вот этот «мир таинственный, мир мой древний», мир деревни не как просто деревни, а как некой мистической реальности, мистической России, народной России в мистическом смысле этого слова, Есенин выразил с такой гениальной силой и неповторимо, потому что если Блока еще можно как-то «повторить», «повторить» не так, как Блока, а отдаленным эхом, то Есенина невозможно повторить, какие бы там ни появлялись Рубцовы – это повторить невозможно абсолютно. Потому что та Россия переместилась в наши души и приняла другую форму. Деревня исчезла, но эта мистическая Россия перенеслась в наши души.

Я об этом писал, но тут надо еще добавить… Евгений Головин прекрасно написал о том, что Есенин владел, один из немногих (Блок – тоже, но у Есенина это было даже в большей степени), магическим воздействием. Что такое магическое воздействие в искусстве, в поэзии? Это, конечно, не магия в обычном смысле этого слова, но магическое воздействие, условно говоря, необъяснимо. То есть это воздействие помимо ratio, помимо эмоций, помимо даже смысла этой поэзии. Но ко всему этому добавляется нечто, что делает эту поэзию совершенно неотразимой – она входит в тебя помимо воли, становится частью тебя, то есть это как бы магия, как если в магическом акте ты можешь вызвать какого-то духа, допустим, если вспомнить «Фауста» Гёте.

Магия есенинской поэзии в том, что она вызывает образ древней России, «мир таинственный, мир мой древний», религию русской природы, которая отражает русскую душу. Он вызывает это магической силой своего искусства, и оно входит в тебя, становится частью тебя. То есть он воссоздал древнюю Россию, воссоздал дух русской природы, и он входит в тебя и становится твоей частью.

И это, конечно, невозможно повторить, но Головин подчеркивал, что Есенин изумительно владел русским языком, и объяснить это невозможно – это же не какое-то механическое стихосложение, это магия, которой владели Иванов, Заболоцкий и некоторые другие поэты, но не в такой степени, как Есенин. И при всем моем уважении к раннему Маяковскому, к его трагической фигуре, и к Цветаевой, которая, без сомнения, великий поэт, все-таки Блок и Есенин – это высшая концентрация, они стоят вверху всей русской поэзии XX века, хотя я также обожаю и поэзию Хлебникова, и мужество Гумилева, и мученичество Мандельштама, и женственность Ахматовой, и великий сюрреализм Заболоцкого и Введенского, и многих еще можно перечислить – это целая сокровищница.

Но эти двое – это действительно неповторимое чудо, и почему это связано с «Россией Вечной»… Россия Вечная отражается во всей русской литературе, в той или иной степени – и в Толстом, и в Достоевском, и в Гоголе, и в Чехове, и в поэзии Тютчева особенно, у него есть строчки, которые я часто использую и которые носят философский характер:

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить.

Это короткие, простые стихи, но они включают в себя весь мир. Это выше, чем сотня философских трактатов. Вот почему мы придаем русской литературе такое значение – как манифестации русского духа, потому что она содержит не просто литературу, но и философию. Недаром мировая философия насчитывает целые тома – Платон, Аристотель, Кант, Гегель и т. д. Россия представлена двумя философами: Толстым и Достоевским. И оба они писатели. Толстой, правда, писал философские вещи, а Достоевский вообще не писал, но в его литературе содержится целая философия.

Кстати, в Ясной Поляне, когда говорили о Толстом, выступил один французский писатель, и он сказал примерно следующее: «Вот вы, мол, всё время подчеркиваете, что Толстой и Достоевский – это русская литература, но вы забываете о том, что русская классика уже давно принадлежит всему миру и что Толстой и Достоевский и вообще вся русская классика – это мировые писатели, они принадлежат не только вам, но и всему миру. Они столь же близки Японии и Европе, как и русским… Ну, конечно, не до такой степени, как вам. Но всё равно это как Вергилий, Гомер или Евклид принадлежат всему миру, их на высоком уровне читают все, хотя уже и Древняя Греция, и Рим исчезли как государства, и никто не помнит их правителей, ну кроме самых известных. Эти государства ушли в небытие. А это остается через века».

Так что вот такое великое создание сотворила Россия, и наша задача – продолжить это сокровище, чтобы оно не затихло. Потому что вторая половина XX века – это явное снижение во всех смыслах. И на Западе. Это уже не сравнить – западную литературу начала XX века, скажем, даже 60-х годов; это такое падение вниз, просто ниже уровня моего восприятия. И это, в общем, охватило весь мир. Тем не менее, несмотря на это, внезапные гениальные прорывы есть и могут быть. И наша задача – продолжить русскую классику на абсолютно новом уровне, в новой ситуации антропологической катастрофы.

Платонов, Булгаков, Ахматова – это же всё люди, родившиеся в исторической, настоящей, подлинной России, они же дети настоящей, той России, дореволюционной, тысячелетней. А в советское время только проявился их талант; они не родились в советское время, их нельзя назвать советскими людьми, это смешно. Они воспитывались и жили в той великой и духовной России, которая была до революции, а революция и всё последующее – это всё довольно искусственные явления, в конце концов.

Мы еще должны прийти – хотя коммунистического режима не существует, постепенно страна стала свободной, мы можем свободно ходить в церковь – мы должны прийти к настоящей, подлинной России – и как писатели, и как любители литературы, все вместе, и читатели, и писатели должны прийти к той великой духовной реке, которая называется русской литературой.