— Вы испытываете шок, когда в интернете просматриваете видеосюжеты о том, как восьмилетний паренек в Алеппо с гордостью демонстрирует умение обращаться с автоматом Калашникова, или как десятилетний боевик «Исламского государства» «казнит» двоих подозреваемых в шпионаже?

— Уже нет. Такие сюжеты я воспринимаю более абстрактно, чем когда реальный, живой подросток сидит передо мной и рассказывает мне свою глубоко личную историю. Так, однажды юноша из Северной Уганды описывал, как боевики заставили его собственными руками убить свою младшую сестру. У него не хватило физической силы, она скончалась не сразу, так что другие добивали ее у него на глазах. Девчонка из того же региона рассказывала нам, как ей пришлось убить свою лучшую подругу. 10% опрошенных нами малолетних солдат в Восточной Африке признались, что ели человеческое мясо. Такие встречи шокируют больше, чем видео из интернета.

— Звучит ужасающе.

— Разумеется. Но когда потом я анализирую такие истории через призму психолога, мне уже не так тяжело. Просто у человека нравственные ценности появляются только вследствие правильной социализации, воспитания. Биология аморальна.

— Почему террористические группировки настолько часто используют детей?

— Детей легко похитить, легко завербовать, легко обучить. Подростки испытывают естественное любопытство к войне и сражениям. К тому же оружие стало намного легче, чем в прежние времена. MP5 — самый популярный автомат, как утверждает его производитель, фирма Heckler & Koch — весит всего три килограмма. Его может нести даже ребенок. Если вы надеваете пояс шахида на маленькую девочку, она заберет с собой на тот свет множество людей. В конце февраля такая девочка, предположительно восьмилетняя, взорвала себя на одном из рынков на северо-востоке Нигерии. Группировка «Боко Харам» в том регионе и раньше неоднократно использовала в своих целях смертников-малолеток.

— Это фирменный знак исламистов?

— Не только. Например, мы проводили опрос среди членов группировки «Черные тигры» в Шри-Ланке. Она устраивала теракты с использованием смертников и держала в страхе в население страны. Но ведь гражданская война там была обусловлена не джихадом, а конфликтом между сингалами и тамилами, то есть преимущественно между буддистами и индусами. Смертники были фирменным знаком азиатов.

— Но почему живыми бомбами там становились молодые люди, которые, в отличие от исламистов, даже не верили, что за это им якобы уготован рай?

— Молодые люди, которые идут на это, как правило, отличаются крайней импульсивностью, эксцессивностью, готовностью к риску и суицидальными наклонностями. Многих регулярно избивали, насиловали, подвергали издевательствам. В группировке «Черные тигры» было много девчонок. Все те, с кем мне довелось разговаривать, прошли через сексуальное насилие. Им внушали, что единственное, на что они еще годятся — это нанести урон врагу ценой собственной жизни.

— В каком возрасте детей обычно вербуют на войну?

— Между 8 и 17 годами. Потом из них труднее что-то лепить. Готовность к насилию легче всего формируется в 14-17 лет. Если ребенок подвергся насилию еще до наступления пубертатного периода, риск посттравматических стрессовых расстройств (ПТСР), зависимостей и депрессии впоследствии необычайно высок. Такие дети, снова сталкиваясь со страхом, не могут контекстуализировать этот свой опыт.

— Что это значит?

— Они не могут четко разграничить, когда и где их поджидает реальная опасность. Они прошли через такое, что уже никогда в своей жизни не смогут почувствовать себя в безопасности. Казалось бы, безобидная вещь — какой-то запах или звук — вызывает в памяти чудовищное переживание, и человек теряет контроль над собой. В мозгу есть зона, получившая название гиппокамп; она отвечает за ориентацию в пространстве и времени, а также за контекстуализацию страхов. У детей, переживших психические травмы, гиппокамп изменяется, сокращается в объеме. Отдельные соединения становятся невыраженными.

— Это можно как-то исправить?

— Не думаю. И если ребенок пережил душевную травму, то он остается ранимым на всю жизнь. Таковы особенности развития мозга. Некоторые эксперты усматривают в этом адаптацию к опасному окружению, стратегию выживания. Лично мне так не кажется. Скорее человек здесь упирается в потолок своих возможностей. Это слабое место в мозгу. Мы просто не созданы для такого чудовищного опыта в столь нежном возрасте.

— Тогда как вообще помочь таким детям? Недавно организация ЮНИСЕФ объявила, что в Южном Судане должны выйти на свободу 3 000 малолетних солдат.

— Существуют специальные программы, которые помогают преодолевать ПТСР. Дети учатся адекватно вести себя в ситуациях, свойственных мирной жизни — даже если порой прошлое их накрывает. Однако реинтеграции в семьи при содействии соцработников недостаточно. Такие дети нуждаются в очень качественной психотерапии, которую им крайне редко могут обеспечить в соответствующих регионах.

— Как семьи справляются с их возвращением?

— Мне известен случай, когда в Уганде армия отбила у повстанцев малолетних солдат и передала их в местные центры реабилитации, откуда тех позднее забрали домой. В семьях они смогли оставаться не больше одной-двух недель. Потом родители со слезами на глазах были вынуждены везти их назад. Эти дети держали в страхе всю деревню. Они обучены ведению ближнего боя. Лицом к лицу. Если мальчишка какое-то время был интегрирован в террористическую группировку, ему и самому доводилось убивать. Он видел, как умирают другие. После его возвращения в родную деревню любая эмоционально разогретая ситуация может привести к тому, что он снова бросится в бой и кого-то травмирует или даже убьет. В некоторых деревнях пытались «очищать» детские души при помощи неких культурных ритуалов, призванных искупить их вину. Но, разумеется, говорить о вине здесь просто нелепо.

— Вы упомянули, что наиболее глубокими оказываются травмы в допубертатный период. А что с теми, кому уже исполнилось 16 или 17 лет?

— Если человек пережил нечто ужасное, уже не будучи ребенком, пусть даже это многократные пытки, мы не можем диагностировать необратимых структурных изменений в гиппокампе и других зонах мозга. Однако центры, ответственные за эмоции, у людей, которым пришлось побывать на войне, работают по-другому. Почему, науке пока не известно. И если молодой человек однажды почувствовал вкус чужой крови, у него формируется своего рода зависимость.

—В это трудно поверить.

— Вам нравится кровяная колбаса?

— Не особо.

— Что ж, допустим. Но некоторые люди ее очень даже любят. Почему? Кровь — это не просто жидкость. В определенных ситуациях мы можем воспринимать ее вполне положительно. Так, благодаря запаху крови мясные изделия могут казаться такими свежими. Но в связи с травмами нам этот запах уже неприятен. У многих бойцов восприятие отличается. И раненые люди у них тоже вызывают положительные ассоциации.

— Почему?

— Даже «новобранцам» группировок ИГ или «Боко Харам» тяжело убить человека в первый раз. Им потом становится дурно. Во второй раз они думают: что делать, приказ есть приказ. И вечером спокойно ложатся спать. В третий раз им это и вовсе доставляет удовольствие. Это можно сравнить с тем, что называют «эйфорией бегуна». Понять ее невозможно, если вы ни разу не пробовали пробежать дистанцию в 20 км. Происходит выброс эндорфинов. Похожее воодушевление испытывают и подростки на партизанской войне. Вероятно, это изменяет их психику навсегда.

— Насколько реально контролировать такие нарушения психики?

— Это непросто. В случае с посттравматическими стрессовыми расстройствами мы хотя бы знаем, как человеку можно помочь. С тем же, что специалисты называют склонностью к насилию, все обстоит сложнее. Подспудное желание убивать сохраняется. Это одна из причин, по которым умиротворить регионы конфликтов так трудно. Там слишком велик ресурс молодых людей, которые совсем не прочь, чтобы их снова завербовали. Многие малолетние солдаты воюют на стороне группировок, совершенно непохожих по своим целям, их «вытаскивают» даже из центров реабилитации. Когда деньги заканчиваются, иные командиры партизанских отрядов в Африке сами передают детей для участия в так называемых программах демобилизации. Закапывают оружие в пластиковых мешках где-нибудь в джунглях и говорят: «Жди, когда мы снова тебя заберем».

— А что с программами, которые должны служить ресоциализации?

— К сожалению, многие из этих проектов имеют совершенно неправильную концепцию. Они не дают детям никаких перспектив. Вы не представляете, как меня возмущает, когда я вижу, что бывших малолетних солдат обучают профессии электрика – в регионах без электричества. Это очень по-западному…

— Есть какое-то решение?

— Военные решения ничего не дают. Можно только усиленно инвестировать в образование молодежи, прежде всего девушек и женщин. Никакая мать не захочет, чтобы ее дети шли воевать. Чем выше уровень образования женщины, тем большим влиянием она пользуется, тем лучшее воспитание она дает своим детям. Как вы думаете, почему «Боко Харам» или «Талибан» так ополчились на школы? Как переводится «Боко Харам»? — «Западное образование — грех». Террористы инстинктивно поняли, что самая большая опасность для них исходит от школ. Поэтому они подавляют женщин, похищают девочек и превращают их в секс-рабынь. Ведь именно эта роль, как правило, уготована «солдаткам». Они должны обслуживать боевиков в быту, и их используют в качестве шпионок или смертниц.

— В Афганистане международное сообщество пыталось улучшить шансы девочек на получение образования. Было построено множество школ.

— Да, школы построили. Но образование не было приоритетной задачей. На него выделялось слишком мало средств. И это меня огорчает. Я ездил в Афганистан, чтобы проводить там интервью. Как добиться дисциплины в классе, где учатся 600 детей?

— Расскажите.

— Однажды на наших глазах учитель вцепился в волосы ученику с такой силой, что вырвал один клок вместе с кожей. То, что творится там, не имеет ни малейшего отношения к образованию. А когда дети приходят из школы, им приходится работать, плести ковры. Как после занятий засадить ребенка за эту работу? Конечно, при помощи насилия. Лично мне все эти плетеные ковры уже никогда не будут приносить радость.

Перевод: Владимир Широков